Zамороченные. Детектив

То есть, бог рассказывал человеку.

Саныч поведал мне по секрету, что у Слона, будто бы, еще и возник роман с подругой руководителя общины, которого величали не иначе как брат Ху. Так вот, этот брат Ху, по словам Саныча, не захотел делить свою сестру Ху с каким-то там ху с горы, и спровоцировал весь этот межрелигиозный конфликт.

В общем, карьера кришнаита у Слона не сложилась.

20 шагов. №№204, 203.

В №202 вечерами проходят дополнительные занятия, то у историков, то у физиков, то у журналистов. Как-то мы с Санычем стали свидетелями, как девушка лет двадцати в очках и со смешной толстой косой до пояса, как бы это сказать, орально удовлетворяла преподавателя прямо в проходе у кафедры.

– Прямо в проходе у кафедры, – прошептал Саныч и выразительно задвигал языком у себя во рту, наглядно изображая, что именно происходит у кафедры.

У Саныча были выпученные глаза, красная то ли от смущения, то ли от возбуждения рожа и хитрющий вид. Это произошло, когда я обнаружил его у 202-й, стоящим на скамье и прильнувшим к окну у самого потолка. Это, пожалуй, даже не окна, а такие узкие амбразуры, как в средневековых замках, которые, видимо, для дополнительного освещения, прорезаны у нас по всему корпусу в стенах между аудиториями и коридором. Но сделаны они так высоко, что заглянуть в них можно только со скамьи. Или обладая ростом под два с половиной метра. Саныч поднес палец к губам, чтобы я молчал, и показал на место рядом с собой.

– Видал, как экзамен сдать хочется. Очки даже снять не успела, – не отрывая взгляда, прошептал Саныч. – Запотеют же.

Я забрался на скамью рядом, стараясь не шуметь.

– Коса какая смешная, – шептал Саныч. – Да-а, есть еще женщины в русских селеньях.

Было слышно сопение и едва уловимый скрип старой кафедры. Я поднялся на цыпочки.

– Вот сволочь, – шептал Саныч. – Старый, толстый, бородатый, а девчонке всего-то лет двадцать, не больше.

Воображение дорисовывало остальное в подробностях.

У меня зрение – минус пять. С детства. То есть, не с рождения, конечно, а класса с третьего, наверное. Мама обнаружила, что я, силясь рассмотреть что-то важное на экране телевизора, так щурю глаза, что становлюсь похож на представителя монголоидной расы. Визит к офтальмологу подтвердил опасения – миопия средней степени.

Видимо, тяжелая степень – это уже неизлечимая слепота.

Моя, видимо, считалась излечимой.

Я ходил заниматься физкультурой для глаз. Следил за ездящей слева-направо и вверх-вниз красной звездочкой. В очках разных диоптрий пытался прочитать буквы проверочной таблицы. ШБ. МНК. ЫМБШ. БЫНКМ. Дальше пятой строчки дело ни разу так и не продвинулось.

Я вечерами смотрел на горящую свечу. Это методика йогов. Очищение зрения. Смотришь, не моргая. Пока не заплачешь. Пока в огне тебе не начнет мерещиться танцующий Кришна. По три раза каждый день. Интересно, пользовались ли такой методикой приютившие Слона кришнаиты?

Мне сделали операцию по пересадке глазной ткани. «Склеропластика» называется. Не знаю, почему, но врачи уверяли, что после этого зрение исправится. Оно не исправилось, только на правом глазном яблоке так и остался голубоватый шрам. Его видно, когда я смотрю вправо и вниз.

В очках я ходить не хотел категорически, придумал даже, что у меня в них голова кружится. Предмет, на самом деле, крайне неудобный, пылится, запотевает, чуть что, с головы сваливается и норовит разбиться. Попробовал линзы. Они тогда были только стеклянные, их специально для меня на каком-то там заводе производили аж три дня. Но оказалось, что даже для того, чтобы их вставить в глаза, нужна особая сноровка, которой я так и не смог овладеть. Минут сорок тратилось на то, чтобы линзы надеть, это стоило неимоверных моральных и физических усилий, веки все время дергались и выталкивали инородное стеклянное тело. Но и после этого глаз чувствовал стекло, болеть не переставал ни на секунду, а минут через двадцать боль становилась невыносимой, и линзы приходилось спешно вытаскивать. Промучавшись так недели две, я охладел к передовой технологии.

С тех пор я привык ориентироваться больше на слух и, пожалуй, даже на запах, чем на зрение.

Рассказывать об этом кому-либо стеснялся.

Вроде как, инвалид неполноценный.

– Ну, видишь? Видишь? – шептал Саныч.

А у меня перед глазами только ряды парт да два разноцветных пятна. Наверное, те самые преподаватель и студентка.

– Ага, – шептал я в ответ. – Совсем обнаглели.

Мне уже казалось, что различимы и очки, и коса, когда Саныч их пуганул. Прямо со скамьи, дотянувшись до рубильника, выключил свет во всем корпусе. Проводка почему-то расположена таким странным образом, что электричество именно в этом месте отключается во всем комплексе зданий. Возможно, какая-то военная хитрость, о сути которой все давно уже забыли. Чтоб, уж точно, никто не догадался.

– Что это? – услышал я испуганный голос девушки.

Голос был высокий, но в то же время чуть с хрипотцой. Сексуальный, как на мой вкус.

– Вот черт! – это уже лектор.

Какой-то легкий звон, наверное, что-то с очками. Мы замерли. Шепот. Не разобрать. Шуршание – лектор одевается, и вот они уже хлопают дверью и пулей несутся к лестнице. Он, кажется, держит ее за руку. Мы сливаемся со стеной, и, когда они пробегают мимо, я чувствую, как за ними остается шлейф каких-то сладких-сладких, почти приторных женских духов. От таких кружится голова. И от духов. И от женщин. Как только они скрываются, Саныч заходится в истерическом хохоте.

Я иногда его не понимаю.

Саныч, вроде, пользуется успехом у женщин, но как-то не особо их жалует. Возвращаясь под утро от очередной пассии, он всегда хмур, от расспросов отмахивается и брезгливо морщит чуть опухшее то ли от вчерашнего алкоголя, то ли от бессонной ночи лицо. Зато за пивом Саныч о своих любовных приключениях заливался, как соловей, всегда педантично упоминал, на какой день «пала крепость», и выходило, что, пожалуй, во всем городе больше не осталось не оплодотворенных им женских особей. Слон в приливе откровенности во время очередной «интеллектуальной беседы» туманно намекал на какую-то несчастную юношескую любовь, от которой хрупкая душа Саныча была искалечена, но подробнее интересоваться я не стал.

Кстати, кто не знает, во всех фильмах с Джеки Чаном нет ни единой сексуальной сцены.

До следующей «эрогенной зоны» ровно 30 шагов. Мимо №201.

№200 – профком. Тот самый, где у Саныча, по его словам, есть связи. Правильнее назвать это даже «студенческий профком», потому что занимается он только студенческим трудоустройством. Надо сказать, когда мы с Санычем приходили трудоустраиваться, никто не выказал к нему особого дружеского расположения.

– А-а, это вы, – лениво протянул рыжий носатый тип в очках. – По поводу охраны? Это вам сразу в службу безопасности надо. Ли-и-ин! В каком у нас кабинете безопасность?

Рыженькая девушка, похожая на лисичку, покопалась в бумажках и пожала плечами.

– Найди, а, – очкарик, видимо, был тут главным.

– Профсоюз рыжих какой-то, – прошептал я.

– Тс-с, – зашипел на меня Саныч. – Это Лева Шницель. Председатель профкома. Очень важная персона.

Носатый Шницель, кажется, сразу же забыл о нашем существовании. Раскачиваясь на стуле, он принялся по телефону обсуждать с каким-то Иваном Петровичем количество мест в каком-то там лагере. Ходили слухи, что в профкоме стоит сейф, в котором хранятся деньги на оплату общественно полезного труда, типа такого, как у нас, и студенческие путевки, которые распределяют среди самых активных. Сейф, действительно, стоял огромный, в половину человечского роста, коричневый, с массивным кольцом вместо замка. Я как раз занимался тем, что разглядывал сейф повнимательнее, поочередно прикрывая то один, то другой глаз, хотя при всем желании увидеть цифры в кольце никак бы не смог, когда рыженькая девушка, отыскав что-то в своих неиссякаемых бумажках, назвала нам номер кабинета службы безопасности.

– Алина Малина, – мечтательно сказал Саныч, как будто эскимо облизывал, когда мы вышли. – Под напором моего обаяния крепость пала уже на вторые сутки.

Я пожал плечами.

Меня удивило больше не то, что он спал с рыженькой Алиной – Саныч говорил это о каждой – а само сочетание «Алина Малина». Как будто, рифмуя имя и фамилию, родители изначально готовили ее к публичной деятельности.

Или просто обладали странным чувством юмора.

Полагаю, что из-за сейфа ключи от «двухсотой» нам не доверяют, а напротив двери установлена камера видеонаблюдения. Иногда, проходя мимо, я приникаю ухом к холодному железу и через дверь слышу, что там кто-то дышит. Шумят компьютеры и звенит ложечка о стенки кофейной чашки. Наверное, рыжий Шницель болтает по телефону, и рыжая Алина Малина готовит ему кофе.

В блокноте значится:

«Шницель, Алина Малина – рыж. из профкома».

Спуститься на первый этаж, мимо вахты, 60 шагов.

№108 – вечные экзамены по политологии. Не знаю уж, что это за наука такая, где отвечать на вопросы нужно с девяти часов утра до девяти вечера. И ощущение такое, будто у них экзамены едва ли не каждую неделю.

Саныч рассказывал, как он сдавал политологию. На лекции, конечно, не ходил вовсе, но преподавателем была, по его словам, молоденькая аспирантка Евгения Александровна, и, когда Саныч появлялся на ее семинарах, он обязательно садился на первую парту и под столом гладил аспирантку по коленке. Та смущалась, краснела, но виду не подавала, то ли от смущения и неопытности, то ли брутальные ухаживания Саныча ей на самом деле нравились. На экзамене, будто бы, Евгения Александровна все время подсовывала дополнительные вопросы, не давая закончить ответа, а, когда они, наконец, остались наедине, бурно отдалась ему прямо на парте.

Во что верится с трудом.

По дальней лестнице – опять наверх, на третий. Вместе со ступеньками 200 шагов.

Кажется, я смог бы пройти по этому маршруту наощупь.

Еще одна бронированная дверь, ключей от которой у нас нет – №320 – университетский телецентр. Название громкое, а на самом деле, две комнатки, куда приходят серьезные лохматые ребята и такие же серьезные коротко стриженые девушки с факультета журналистики. Что они там делают, за бронированной дверью, никто не знает. Саныч как-то спросил, успев сунуть ногу между дверью и косяком, на каком, мол, канале можно увидеть вашу замечательную продукцию. Ответом была усмешка одной из коротко стриженых. И внимательный взгляд голубых глаз. Или какие они там у нее еще. И опять аромат сладких-сладких сногсшибательных духов. И дверь продолжила движение по привычной траектории. И нас с Санычем проводило отчетливое жужжание видеокамеры. Здесь ее почти совсем не видно, красный огонек над дверью можно принять за сигнализацию или что-нибудь еще. Ощущение такое, что разговаривать с людьми они могут только через этот объектив.

Остальные аудитории обычно, когда мы приходим, уже пустуют. Мы дурачимся, Саныч изображает преподавателя, читая курс «Введение в теоретическую механику», по-моему, это последнее, что он сдавал честно, без лапанья коленок, медицинских справок, связей и финансовых вливаний. Потом мы строим ДЗОТ, сдвигая в центр аудитории парты.

Если кто не знает, ДЗОТ, как утверждается в моем дневнике:

«дерево-земляная огневая точка, использ. преимуществ. во время войны 1941—45 г.г.»

Парты – отдельная история.

Наш доход.

Наша гордость.

– Партозаводчики, – насмешливо называет нас Слон, но коммерческий успех предприятия, кажется, даже он оценил.

Первую парту мы притащили себе. Что поделать, если комната общежития оснащена только тремя панцирными кроватями и встроенным шкафом. А где пить чай, скажем, или водку, или вести «интеллектуальные беседы»? Университетский устав на этот вопрос ответа не дает. Когда мы попали в охрану, Саныч долго высматривал, что где плохо лежит, и получалось, что ничего и нигде. Все ценное мало того, что в сейфах, так еще и под камерами видеонаблюдения, не подкопаешься.

И только недели через две нас осенило – тогда, кстати, кажется, мы тоже сдвигали ДЗОТ – полномочия службы безопасности дают доступ к практически неограниченному партному ресурсу. Даже приблизительные вычисления выдавали астрономическую цифру – две с половиной тысячи штук. Можно хоть весь город обеспечить.

Технологически все оказалось просто. Даже выходить на улицу не нужно. Ключи от перехода из корпуса в общежитие – у нас – открываешь, выносишь, закрываешь, распределяешь оставшиеся парты равномерно по аудитории; и никто никогда не узнает, что их стало меньше.

– Да-а, – задумчиво протянул Слон, положив локти на только что внесенный в нашу комнату предмет интерьера. – Это ж золотое дно! Bonanza!

Произвел нехитрую калькуляцию, и вышло, что это чуть ли не самый выгодный в мире бизнес-проект. Затраты нулевые, прибыль стабильная, а до насыщения рынка еще ой как далеко, без стола ни одни мы в «общаге» страдали. Слон взял дело в свои предприимчивые руки, и вскоре клиенты к нам пошли сплошным нескончаемым потоком. За дополнительную плату можно было подобрать парту под цвет обоев или прикинуть ее примерные габариты, чтобы вошла между шкафом и кроватью. Университетский запас мебели, скорее всего, пополняли с завидной регулярностью, поэтому парты имелись разных размеров, расцветок и модификаций: металлические, деревянные, с ящиком внутри, откидные, двойные и одинарные.

Действовали мы осторожно и еще ни разу не попались. Благо обитатели «эрогенных зон», которые задерживались в аудиториях допоздна, происходящим в коридорах интересовались мало, а ночной сторож редко покидал свою дислокацию на первом этаже. Мимо него Великий Партовый Путь («Great school desk way» как назвал все предприятие интеллектуал-Слон) не проходил.

Успела сложиться своя традиция.

Саныч, как фабрикант в дореволюционной России, руки в брюки, во рту спичка, обходит всю аудиторию, поглаживает парты, даже принюхивается, кажется, обязательно вчитывается в разноцветные надписи, будто пытаясь найти в этих «Сосу за копейки» или «Илюха – шлюха» глубинный смысл. Потом, в один миг решившись, хлопает ладонью по крышке: «Вот эту!».

И перечить ему ни в коем разе не моги.

В тот день – я помню это отчетливо – искали парту на заказ. Вите Мерину. Выбрали модерновую, черную, лакированную, на черных металлических ножках. Мерин – первейший в «общаге» коммерсант, торгует всем: сигаретами, водкой, шоколадками, а однажды, как рассказывают, продал целый состав сахара, так ни вагонов, ни этого сахара ни разу и не увидев. Удивительно еще и то, что все торговые операции Витя умудряется производить по единственному в «общаге» телефону-автомату.

По этой причине автомат всегда занят.

Витей.

Мерин – модный парень, и комнату свою оформил в готическом стиле, поэтому и парта ему нужна под заказ, как он сказал, типа, «вторая в среднем ряду в кабинете основ безопасности жизнедеятельности». Ему и невдомек, что нам нет никакой разницы, откуда тащить, а вот за нестандартный заказ можно сорвать с буржуя-толстосума втридорога.

– Слушай, Веник, – сказал Саныч. – Сегодня в общаге по кабелю «Crime Story» показывают. Новый фильм с Джеки Чаном. Умри, но посмотри.

Веник – это я. Вообще-то, меня зовут Вениамин, но полное имя даже меня самого смущает. Поэтому, пусть будет Веник. Или Benjamin. Как меня на свой манер величает Слон.

Я не обижаюсь.

Поступать я приехал со своей команией, целое купе в поезде занимали. Только все они мечтали попасть на экономический, и вылетели сразу же, на «двойки» написав сочинение. Я собирался идти по маминым стопам, подал документы на матфак, и прошел. Ни одного знакомого в университете у меня не было, с кем жить, было абсолютно все равно, поэтому при заселении я и попал в комнату к старшекурсникам. И не жалею, между прочим.

– Предупредим ночного, что нас не будет часик, закроемся в общаге изнутри, чтобы никто из корпуса все парты не повыносил, а к десяти вернемся, а? – сказал Саныч, берясь за один край черной лакированной красавицы.

– Ну, пойдем, – сказал я.

И взялся за второй край.

Мешала дубинка, я было положил ее на парту, но мы с Санычем разного роста (я выше сантиметров на пятнадцать), поэтому равновесия никак не получалось, и она скатывалась то в одну, то в другую сторону. Саныч плюнул, попытался было пристроить ее к «МА-1», вспомнил, что это невозможно, еще раз плюнул и забросил дубинку в батарею.

Не бзди, – ответил на мой немой вопрос. – Не возьмет никто. На обратном пути захватим.

В тот день дежурил Бобер. Фамилия, кажется, у него такая, Бобров. Старикашка что надо. С легким пушком седых волос вокруг лысеющей макушки и вечно кирпичной мордой. Цвет морды объяснялся сильным пристрастием Бобра к разного рода горячительным напиткам. Будучи трезвым, он вечно лишь надувал щеки, и видно, было, как ему нехорошо, по венам, натужно вздувавшимся на шее. Зато под градусом становился разговорчивым до крайности. Как-то он рассказал нам леденящую душу историю, как, будучи еще совсем юным бобренком, работал на крупном строительстве и там с рабочими хлебнул эфира, в котором, по словам Бобра, было градусов 80. Где они взяли пресловутый эфир, и что это вообще такое, история умалчивала.

– Голубой такой и тягучий-тягучий, как водка, которую только что вынули из морозильника, – сладко вспоминал Бобер, хотя последствия этих экспериментов с допингом были вовсе не такими сладкими, как хотелось бы.

Юный Бобер, по его же собственному признанию, обладал тогда богатырским здоровьем и оказался единственным выжившим из тех, кто участвовал в памятной эфирной попойке.

– Идите, сынки, – благодушно благословил Бобер.

И в 19:30 с партой наперевес мы довольные ввалились домой. В комнату №319 общежития №2 КемГУКИ. До начала фильма оставалось 15 минут. Могу утверждать это совершенно точно, потому как сразу обратил внимание на необычное неровное время трансляции – 19:45 – при желании, кстати, это легко проверить по программе. Мы боялись опоздать, а часы на стене показывали 19:30, и можно было расслабиться.

Слон с Вадиком гоняли склоконей.

Дули дурь.

Забивали ганджубас.

В общем, курили марихуану.

А так как курили они преимущественно одним и тем же составом, то за долгое время совместных затяжек успели выдумать и целую свою наркоманскую мифологию. Со стороны выглядело абсолютно невменяемо, но, как я понял уже позже, значительно упрощало общение замутненных дымом сознаний. И позволяло соблюдать конспирацию, у чужих разговор Слона и Вадика вызывал, вероятно, только недоумение. Это, как анекдот о том, что люди присвоили всем анекдотам порядковые номера, и смеялись потом уже только над цифрами.

– Меня обуял Пивной склоконь, – говорил, к примеру, Слон. – Ты как?

– А я в когтях у Фиксажа, лучше бы Диана явилась, – отвечал Вадик.

– На все воля Глазовыдавливалкина, – подытоживал Слон.

Перевожу: Слона слишком, как ему кажется, прет, и он не прочь бы чуть-чуть обломиться, попив пива или чего-нибудь еще, а Вадик впал в наркотическое оцепенение, не в силах идти куда-либо и готов реагировать исключительно на женскую ласку.

Что изначально обозначало слово «склоконь», думаю, никто уже и не вспомнит, но со временем это понятие трансформировалось для обкуренных подростков в «нечто вроде божества». Постепенно появилась и стройная иерархия, основанная на древнегреческой «олимпийской» системе. Аналогия, впрочем, далеко не всегда была полной. Слон с Вадиком обладали куда более буйной фантазией, чем древние римляне, которые просто перевели имена олимпийских богов на свой язык.

Верховный склоконь носил вполне себе славную славянскую фамилию Глазовыдавливалкин. Он нес ответственность за все, что связано с приходом, и наименование, видимо, получил от некоторой тяжести в глазах и покраснение белков, свойственное любителям легких наркотиков растительного происхождения. Это такой наркоманский Зевс, мудрый, все контролирующий и обладающий страшным оружием в виде передоза вместо молний.

Его жена склокобыла Диана (скорее всего, аналогичная древнегреческой Гере) никаких особых функций не несла и символизировала собой боевую подругу наркомана, которая тоже иногда не прочь дунуть. Надо сказать, женских персонажей на этом Олимпе было всего два. Вторая склокобыла Стелла (вероятно, Афродита) не курила и поэтому введена была в мифологию, по словам Слона, просто для красоты. Обе все же несли некий заряд сексуальности, потому что считалось, что заниматься сексом по обкурке, по меньшей мере, прикольно.

Склоконь Пастераздиралкин (Аид) приходил вместе с лютой изменой, когда боишься всего, и чем больше об этом думаешь, тем сильнее боишься. Если уж схватил тебя Пастераздиралкин – пиши пропало – будет держать, пока действие травы не отпустит.

Склокони Пивной (возможно, Дионис, ответственный за разного рода оргии), Достань (Гермес, по мановению которого появлялись новые дозы), Морок (дурманящий голову, возможно, бог насмешки Мом), Шоколадный (Аполлон, символизирующий ни с чем не сравнимое удовольствие, когда пробивает на хавчик, и ты покупаешь сразу десяток шоколадок и ешь-ешь-ешь их). Еще браться-склокони Форсаж и Фиксаж, приносящие: первый – реактивные реакции и желание бурной деятельности, а второй, наоборот – затоможенность и ступор. Аналога им в древнегреческй мифологии я, честно говоря, так и не обнаружил.

Так и записано в блокноте:

«Склокони: Глазовыдавливалкин – Зевс, Пивной – Дионис, Диана – Гера, Стелла – Афродита, Пастераздиралкин – Аид, Достань – Гермес, Шоколадный – Аполлон, Форсаж и Фиксаж -??».

Были и еще какие-то мелкие склоконечки, вносить которых в список я, видимо, посчитал излишним. Так и не запомнил. Далее, на нескольких страницах, подробно изложены истории о каждом склоконе. Вот, к примеру, справка о Пивном:

«Пивной – склоконь-воин, невиданной силы и невиданной красоты, с волнистой золотой гривой, перед которым не может устоять ни одно живое существо женского пола. Считается, что он сын Пастераздиралкина, и отец наделил его эксклюзивным правом гулять по воздуху и по воде, как по земле (остальные склокони либо плавают, либо летают, никогда не соединяя две эти способности).

По версии Вадика, произошел от закопанного в землю использованного презерватива (отсюда и неукротимая мужская энергия) и склоконем в полном смысле этого слова изначально не был, а получил привелегии благодаря своим исключительным способностям в мордобое и соблазнении.

Пивной одинаково неравнодушен к склокобылам, к земным женщинам и алкоголю, что, собственно говоря, следует уже из одного только его имени. Однажды он влюбился в дочку самого ректора КемГУКИ Милу Яновскую, но строгий папа, Мирослав Львович, обещал отдать ее в жены Пивному, только если он напоит весь университет. Никто не думал, что это возможно, но

Пивной устроил такую вечеринку, что стены шатались, и даже первокурсницы исторического факультета, нажравшись, как последние забулдыги, блевали на мостовую со второго этажа. Мирослав Львович, однако, все откладывал свадьбу, и Пивной, рассердившись, заманил Милу к себе в логово и силой овладел ею.

По версии Вадика, влюблен Пивной был в самого ректора, но тот, как отчаянный и неисправимый натурал, не понимал чувств золотогривого красавца, и любовь пришлось проецировать на Милу, соответственно, вступая с ней в связь, Пивной представлял, что трахает ее отца, что в моральном смысле так, в приниципе, и было.

В ответ на насилие над собой\дочерью Мирослав Львович нанял 40 ребят с Южного микрорайона, и Пивному досталось так, что у него отслоилась сетчатка обоих глаз, и он почти потерял зрение. Не желая сдаваться, искалеченный Пивной в сопровождении приятеля (по версии Вадика, с приятелем его тоже связывали не одни только дружеские отношения) семь дней шел на восток и, наконец, достиг того места, где зажигается заря. Там обитала склокобыла Стелла, ответственная за восход солнца. Красивая до умопомрачения, с всегда чуть розовыми, будто от возбуждения, щеками, падкая до мужчин (отсюда, кстати, у большинства из них возникает утренняя эрекция) Стелла была настолько поражена сексуальной привлекательностью Пивного, что немедленно сделала его своим любовником и, кроме того, излечила прогрессирующую слепоту пучами восходящего солнца.

Пивной свою жизнь среди склоконей начал с того, что пудовыми кулаками разогнал вокруг Стеллы всех поклонников и, вместо того, чтобы успокоиться, не выходя из обычной алкогольной комы, слету переспал с семью лучшими стелкиными подружками. Сонму верховных склоконей это, понятное дело, не понравилось, потому что они исповедовали принцип равновесия всего сущего в природе, а Пивной это равновесие явно нарушал.