Стерпор

– Вас требует к себе в постель король, пойдемте с нами…

– Но я сейчас не могу, у меня стирка вот…

– Бросайте вашу стирку, приказано доставить вас живой или мертвой. Вы что выбираете?

– Кажется, я готова, сейчас только соберу вещички…

Когда королю Белирии приводили во дворец новую женщину, прежняя «возлюбленная» немедленно отсылалась прочь, чтобы не мозолила глаза и не устраивала истерик, куда-нибудь в дальнюю провинцию. Лучшей участью для женщины короля было стать женой кого-нибудь из герцогов, как это случилось с необыкновенно красивой матерью нашего младшенького – Лювера. Но чаще всего получалось так, что «любовь» короля Бенедикта оказывалась в монастыре где-нибудь на самой окраине Белирии. Бывало, что он отсылал ее еще дальше. Куда-нибудь за границы королевства – вплоть до просвещенной Миратры. Так, по слухам, случилось с матерью Дартруга, которая вроде бы была не менее упертой, чем ее сын, и заявила, что «все равно вернется к Бенедикту – ему от нее не избавиться НИКОГДА». Ходоки с далекого юга утверждали, что она действительно предприняла попытку вернуться и бежала от отряда вооруженных стражей, который сопровождал ее в монастырь, однако в пути назад ее вдруг захватил религиозный дух, и она открыла в далеких глухих лесах женский монастырь – обитель святой Бевьевы. Мне что-то не очень верится во все эти бредни. Скорее всего, это просто сказка, придуманная ходоками с целью ублажить короля. За хорошие новости о том, что мать Дартруга увлеклась религией и больше не вернется, Бенедикт пожаловал им по десятку золотых монет каждому и дал столько провианта в дорогу, сколько они смогли унести. Поговаривают, что целый месяц потом у короля было хорошее настроение. Вот уж не думал, что такой человек, как мой суровый отец, может радоваться, как ребенок, сообщению о том, что какая-то сумасшедшая баба больше никогда его не побеспокоит.

Единственная женщина, от которой мой отец не захотел, а может, просто не успел, избавиться, была моя мать. Она умерла от наложенного на нее проклятия незадолго до того, как рядом с королем появилась мать моего младшего брата Фаира по имени Тереса. Люди говорят, она была ведьмой. Впрочем, чего только не припишет молва ослепительно красивой черноволосой женщине с белой, словно снег, кожей и горящими, как угли, яркими, черными глазами. Она пришла откуда-то с юга и сразу же привлекла внимание короля своей необычной, нездешней красотой. Стражей присылать не пришлось, Тереса соблазнила Бенедикта сама. Мне кажется, если бы понадобилось, она сама прислала бы к нему вооруженных посланцев, чтобы только заполучить короля Белирии в свои объятия. Между ними вспыхнуло пламя, но, как всегда, быстро угасло – Бенедикт не умел увлекаться на всю жизнь, попросту говоря, любить…

Когда король встретил мать Лювера, Тереса, уже подарившая Бенедикту сына Фаира, не выдержала его измены и, как гласит легенда, бросилась с южной башни фамильного замка в бурные воды реки Кветри, протекавшей через все Центральное королевство… Впрочем, тела ее так и не нашли. В народе поговаривали, что ведьма, дескать, жива-живехонька и приготовила королю Белирии страшную кару. Бенедикт не верил слухам, как, впрочем, и дурным предзнаменованиям, он вообще не был суеверен, даже не горевал по Тересе, потому что весь был поглощен своим новым увлечением. Мать Лювера была очень юна и настолько хороша собой, что казалось, будто солнце всходило, когда она появлялась в обеденной зале. Подозреваю, что отношения с ней у отца не сложились в силу неожиданно развившейся у него мужской немощи. Может, это и было страшной карой, уготованной ему Тересой? Как бы то ни было, вскоре после рождения Лювера, когда уделом отца и матери Лювера стали бесконечные ссоры и скандалы, король отослал красотку в одну из провинций, где она очень скоро вышла замуж за ее наместника, чем немало удивила Бенедикта. Он почти не препятствовал счастью молодых, только отослал вскоре герцога на войну с крошечным государством Гермион, где тот странным образом погиб. После этого к Бенедикту зачастили многочисленные лекари и заклинатели, но, видимо, ни один из них так и не смог вылечить постыдную хворь, потому что красоток король больше не выслеживал, увлекся охотой и проведением воинских состязаний, часто сам упражнялся с Габриэлем Савиньи в искусстве фехтования на мечах…

К своим сыновьям от многочисленных красоток Бенедикт относился более терпимо, чем к остальным людям… Все мы росли при дворе, где получили великолепное воспитание и образование. Детство наше было наполнено духом свободы. Отец считал, что большую часть времени мы должны быть предоставлены сами себе. Сполна оценив его систему воспитания, мы постоянно шлялись по дворам и улицам Мэндома, запанибрата общались со своими менее благородными сверстниками, вместе с ними воровали вишни и яблоки у торговцев на базарной площади, ввязывались в кулачные потасовки с простолюдинами и хохотали над потешными представлениями странствующих артистов.

Многочисленные наши учителя и воспитатели были наделены таким малым кругом полномочий, что порой мне становилось их жалко: они опасались лишнее слово сказать потомственным принцам дома Вейньет. Чего доброго, разгневаешь короля Бенедикта, жестокого деспота, и тебе снимут голову с плеч. Сейчас мне кажется, что отцовская воспитательная метода была в корне неверной, потому что все дети Бенедикта, за исключением, разумеется, вашего покорного слуги, стали носителями серьезных педагогических ошибок: все они проявляли леность, скудоумие, неспособность к фехтованию и наукам, которым, кстати сказать, придавалось весьма и весьма немалое значение при дворе.

Так мы росли и мужали в древнем фамильном замке королей дома Вейньет, лишенные родительской ласки. Отец был с нами суров, а порой даже жесток, и так продолжалось бы еще очень и очень долго, но однажды случай на охоте изменил все в одночасье…

В этот день Бенедикт отправился на дальние рубежи: туда должна была вскоре прийти дичь. Загонщики дули в медные трубы, лошади храпели, собаки брали след – все было как всегда, как повторялось каждый девятый день на протяжении вот уже нескольких десятков лет. И вдруг небо неожиданно стало меркнуть, его затянуло свинцовыми тучами, поднялся сильный ветер, закруживший в дьявольском хороводе осеннюю листву. Бенедикт в недоумении поднял голову, разглядывая черноту над головой, а потом небосвод с яростным треском прорезала молния и попала в королевского коня. Бенедикт Вейньет почти бездыханный упал и сильно ударился о землю. Многие подданные, бывшие в тот день с королем, утверждали, что в небе, там, где сходились свинцовые тучи, чтобы поразить монарха стремительной молнией, можно было различить разъяренное лицо Тересы, но им, конечно, никто не поверил. Откуда в небе взяться лицу бывшей возлюбленной короля, если она много лет назад утонула в Кветри? А может, это было второй частью проклятия?

Отца принесли домой на деревянных носилках и положили в постель. Там он, мгновенно постаревший и почти неживой, лежал, а запах обгорелого тела разносился по всему замку.

– Фу, – сказал Лювер, зажимая нос рукой, – это что, папа так воняет?

– Заткнись, – побагровев от гнева, Дартруг отвесил ему сильный подзатыльник, – а то ты сам сейчас у меня завоняешь.

Лювер захныкал и убежал, а Дартруг отправился наверх, чтобы выслушать последнюю отцовскую волю. Из комнаты отца он вышел в растерянности и уставился на меня, выражая всем своим видом искреннее сочувствие.

– Не понимаю, что такого ты натворил, – сказал Дартруг, – ты вроде, как всегда, был сообразительным, ничего плохого не делал, иди, он хочет тебя видеть.

Я быстро поднялся по лестнице. Запах гари все больше усиливался, он стал совершенно невыносим, когда я вошел в королевские покои и приблизился к постели, которая стала смертным ложем сурового деспота – Бенедикта Вейньета. Отец смотрел на меня с неведомым мне раньше чувством. Глаза его светились теплотой и скорбью угасания. Он устало проговорил:

– Садись, Дарт.

Я поспешно уселся на стоявший возле его постели стул.

– Дарт, – сказал отец, – ты, без сомнения, мой самый любимый сын… Во всех дисциплинах ты преуспел более своих братьев, ты умнее, сильнее, лучше их, а потому я уверен, – тут он грустно, со скрытой скорбью, вздохнул, – что ты о себе сможешь позаботиться. Они же нет. Им я оставляю в наследство герцогства, которые после моей смерти станут королевствами… Северное королевство Дагадор – для старшего, упрямого Дартруга, продуваемый ветрами Вейгард – инициативному Виллу, трусливый Преол получит плодородный Гадсмит, глупый Алкес – грязный Стерпор, красочный Невилл достанется Люверу, а Центральное королевство, наш дом и наш оплот, я планирую отдать Фаиру; бедняжка, он самый неустроенный в жизни, да он – просто сумасшедший. Без владения обширными землями и большим количеством людей он непременно пропадет. Ты же, Дарт, получаешь от меня самое ценное – мудрый совет: не теряй времени даром – и возьмешь от жизни больше, чем они унаследуют.

Тут Бенедикт надолго закрыл глаза, мне показалось, что он умер. Я поднялся и отправился восвояси…

– Ты куда, Дарт? – услышал я вдруг его скрипучий голос.

– А-а-а. Никуда, я так, размять ноги. – Я вернулся и снова занял место на стуле возле смертного одра…

– Не знаю, понимаешь ли ты, Дарт, что я хочу тебе дать? – проговорил он, чуть помолчав. – Я хочу дать тебе настоящее счастье, счастье добиться всего самому. Ведь то, что зарабатываешь потом и кровью, обычно приносит куда больше радости.

«Да ну?!» – подумал я, но отец так кротко на меня смотрел, одержимый своей безумной «мудростью», что я стал сам себе неприятен со своей неуемной алчностью; приподняв холодную ладонь отца, я поцеловал ее и проговорил:

– Конечно, папа, огромное тебе спасибо, я так ценю этот бесценный дар, я буду стараться, чтобы оправдать твое доверие.

Отец просиял.

– Я в тебе не ошибся, – прохрипел он, глаза его закатились, и он умер.

По крайней мере, я подарил ему несколько счастливых мгновений перед смертью. Несмотря на то что внешне я сохранял спокойствие, решение короля поразило меня до глубины души. До злополучного дня его гибели мне не приходилось задумываться о своей дальнейшей судьбе.. Теперь же тень нищеты вдруг встала у меня за спиной, она потирала экзематозные ладони и радостно скалила гнилые зубы. Мои родители мертвы. С братьями у меня весьма натянутые отношения, а вскоре и вовсе испортятся, ведь они будут купаться в роскоши, а мое будущее вдруг оказалось весьма туманно…

После восшествия принцев Вейньет на престолы герцогства приобрели статус королевств, а герцоги, ранее управлявшие провинциями всецело, сделались советниками юных монархов в делах, потому что разбирались в них куда лучше любого из моих ограниченных, но, как оказалось, весьма удачливых братцев. Разумеется, кое-кто из герцогов таким поворотом в своей судьбе был недоволен – приходилось расставаться с властью. Но им пришлось смириться с присутствием на троне законных наследников.

Как сейчас помню тот день, когда Дартруг, одетый в зеленый плащ Дагадора, на лошади с салатовой попоной выезжал из ворот фамильного замка в сопровождении десятка воинов. Свиту он тоже облачил в зеленые тона. Молодые крепкие воины весело переглядывались: впереди предстояла служба при короле, на полном довольствии, с хорошим жалованьем. Они дождались своего звездного часа, будущее их было определенным и светлым. На крепком лице новоиспеченного монарха Дагадора застыло выражение бесконечной гордости. Он обернулся напоследок и немедленно наткнулся взглядом на мою одинокую фигуру. Я стоял немым укором своим высокопоставленным братьям на одном из западных балконов замка. Дартругу мгновенно стало неуютно, он поспешно отвернулся – лишенный наследства, теперь я у всех вызывал жалость и сострадание. Народ Центрального королевства даже проникся ко мне искренней симпатией: наверное, свою бедность он ассоциировал с моей несчастной долей…

Один за другим братья покидали гостеприимные своды фамильного замка, где теперь должен был обосноваться Фаир. Он был моложе меня всего на год, но выглядел намного старше своих лет. У него уже отросли черные как смоль усы и тонкая бородка, которую его личный брадобрей регулярно подстригая. К моменту смерти отца Фаиру как раз исполнилось двадцать – неплохой возраст, чтобы взойти на престол Центрального королевства. Фаир уже дал мне понять, что в пределах своей вотчины наблюдать меня ему будет крайне неприятно. Наши отношения и так были накалены до предела, теперь же он почувствовал запах власти и возможность рассчитаться со мной за все.

– Убирайся по-хорошему, Дарт – сказал он, скривив тонкие губы, – или я положу конец твоей никчемной жизни.

Я уже начал тянуть из ножен меч, но на его стороне была вся королевская стража, они вдруг поднялись плотной стеной, со звоном обнажая оружие. Тут я понял, что дело запахло жареным и мой братец собирается покончить со мной прямо сейчас.

– Стойте, стойте, – сказал я, – не будем горячиться, я уезжаю.

– Постарайся сделать это как можно скорее, пока я не убил тебя, – сухо сказал Фаир.

– Хорошо, я сделаю это немедленно, только соберу вещи в дорогу…

Взяв кое-что из провианта и одежды, я сложил все это в седельные сумки и уселся на коня, которого мне пожаловал Бенедикт. Больше у меня ничего не было – после смерти отца почти все имущество в фамильном замке и прилегающих к нему территориях, за исключением некоторых вещей, специально оговоренных королем в завещании, принадлежало Фаиру. Так я отправился в путь.

Выезжая из ворот родительского дома, в одночасье ставшего для меня чужим, я даже не представлял, куда мне направиться. Конь мой медленно брел мимо дубовой рощи, а в небе над головой вились черные вороны.

Ваше Величество,

при всем уважении к Вашему опыту и здравомыслию, смею уверить Вас, что Вы возложили на меня совершенно невыполнимую задачу, когда потребовали, чтобы я, простой служитель Бога, привел Вашего сына к вере. Вера дается каждому с рождением или приходит с опытом. Ваш же сын, не прогневайтесь, Ваше Величество, представляется мне и вовсе человеком совершенно неспособным к любому духовному опыту. Он смотрит на меня лукавыми глазами и вместо того, чтобы читать предлагаемую ему для ознакомления церковную литературу, пытается пошатнуть мою веру, зачитывая громогласно отрывки из греховных книг. Вот уж не думал, что их так просто достать в наше время при королевском дворе, когда церковный дух весьма и весьма силен в народе Белирии…

Засим уповаю на Вашу милость и прошу освободить меня от этой в высшей степени сложной и тягостной миссии.

    Письмо священника анданской церкви отца Льесьена королю Бенедикту Вейньету

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В ней немного рассказывается о братских чувствах, а также исследуются патологические наклонности и зловещие устремления

Фаир, получивший во время правления в Центральном королевстве прозвище Бессердечный, был, вне всяких сомнений, самым неприятным из моих братьев. У него были унаследованные от матери черные волосы, маленький вздернутый нос, густые кустистые брови вразлет и дурная привычка постоянно их хмурить. Телосложения Фаир был хрупкого, но в подвижных играх, когда он еще принимал в них участие, был весьма ловок, а в фехтовании и стрельбе из лука превосходил всех остальных сыновей короля Бенедикта, исключая, разумеется, вашего покорного слугу – тягаться со мной уже тогда было пустой тратой времени. Я с рождения обладал мгновенной реакцией и настолько точно рассчитывал траекторию обманных движений и силу ударов, что оказывался победителем практически в любом поединке.

Габриэль Савиньи как-то сказал мне, что, пожалуй, мной единственным из всех принцев Вейньет он действительно может гордиться, потому что я являю собою тот редкий случай, когда ученик превзошел своего учителя. После похвалы великого фехтовальщика я стал тренироваться еще упорнее и со временем достиг небывалых высот мастерства. К тому моменту, как я приехал в Стерпор, я был уже, без преувеличения, лучшим мастером меча в Белирии. А возможно, и во всем мире. Правда, последнее время практиковаться мне приходилось в основном на бедолагах, чье искусство было совсем невелико, в лучшем случае они знали пару-тройку отработанных финтов, но я постоянно шлифовал мастерство, упражняясь в одиночку, так что силы мои, несмотря на неудачи в общественной жизни, все время прибывали.

Мне удавались также разного рода трюки. Я мог жонглировать двумя мечами и длинным кинжалом, ловил напоследок острый клинок зубами, а рукоятки мечей ложились в мои вовремя подставленные ладони. Я скакал на лошади и разрубал на ходу стоявшее на голове одного из бледных придворных яблоко на две половины. Признаться, этот трюк дался мне далеко не сразу, частенько я срубал вместе с яблоком часть головы, но тренировки, тренировки и еще раз тренировки – и через несколько месяцев упорных занятий я уже вполне ловко выполнял его, к радости короля Бенедикта. Король хлопал в ладоши и искренне радовался, глядя на то, как я стремительно мчусь, пришпорив скакуна, затем клинок в моей руке приходит в движение, со свистом рассекает воздух – и куски яблока разлетаются в разные стороны, а бедолага, чьей головой я воспользовался на этот раз, испытав мгновенное облегчение (часто в буквальном смысле), падает без чувств. Обладая отличным слухом, я мог также с завязанными глазами сражаться с двумя противниками, ориентируясь исключительно по звуку. Одним словом, в освоении фехтовальной науки равных мне не было. Как только в моей руке оказывался меч, пусть даже и деревянный на первых порах, он становился продолжением моей руки – и клинок разил, не зная устали.

Фаир завидовал по-черному. Наблюдая за моими успехами в искусстве фехтования, глядя на то, как мы с Габриэлем Савиньи грациозно танцуем в тренировочном бою, делаем быстрые выпады и взмахи, а серебристые лезвия со свистом рассекают воздух вокруг нас и делаются почти невидимыми в своей стремительности, он хмурился, в ярости жевал тонкие губы и морщил нос. Осознание того, что он так навсегда и останется вторым, что ему не удастся превзойти меня в этом великолепном искусстве, не давало ему покоя. Иногда я поддразнивал его:

– Ну что, Фаир, может, немного пофехтуем?