БИТВА БОГОВ

    Георг Шустер

Вирайя выжал полную скорость, следуя за красными огнями передней машины; в затылок ему упирались лучи замыкающей. Машины Внутреннего Круга, приземистые, желтоглазые и бесшумные, походили на бегущих чёрных котов. Перед въездом на Храмовый Мост разошлись половины бронированных ворот, салютовали часовые в зеркальных касках. Глубоко внизу лежал край залива, отороченный грязной пеной. На дальнем конце моста громоздился Храм. Он вырастал в небе ступенчатой горой, скупо отмеченный несколькими огнями.

Большинство горожан, удостоенные лишь предварительного посвящения, необходимого для получения рабов и пайка в распределителе, вообще не могло появляться на этом мосту. Вирайя, адепт малого посвящения и член Коллегии архитекторов, проходил мост не чаще двух-трех раз в году за наставлениями главы Коллегии. Храм управлял столицей. В нем пребывал невидимый для глаз смертных иерофант, наместник великого города.

Ребёнком Вирайе посчастливилось попасть на Столетний праздник – когда столицу посетил Тот, Кого мог видеть только иерофант. Запомнились глубокие, как канавы, каннелюры на чудовищных стволах колонн; насыщенный благовониями дымный полумрак, спёртое дыхание толпы, зеленоватые блики гигантского диска на алтаре. Затем вспышка ослепительного света; отец, падающий на колени вместе с тысячами людей, отцовская рука, прикрывающая глаза Вирайи. Наконец, когда сердце готово разорваться, – первые, многократно усиленные слова божества…

Передняя машина заиграла хвостовыми огнями, приказывая тормозить. Надвинулись, как утесы, два пилона, словно гранитный портал раскрыл руки для объятий. Вирайя остановил машину, вылез, запер дверцу. Придется ли отпереть? Влажный океанский ветер вливался в устье каменных громад. Вестники хлопнули дверцами машин, встали по обе стороны, рослые, как деревья.

Подобно двери на хорошо смазанных петлях, повернулся в основании пилона блок размером с вагон. Архитектору отчаянно захотелось оглянуться на сверкающую набережную, до отказа заполнить лёгкие свежим солёным воздухом. Не посмел. Шагнул в темноту и пошёл, вытянув перед собой руки. Чуть вздрогнул пол под ногами, когда вернулся на место гранитный блок. Вздрогнув ещё сильнее, пол поехал в сторону.

Цветные пятна множились, дробились, плясали в глазах Вирайи: мозг не терпел полной темноты. Пол, с лязгом наткнувшись на что-то, нажал снизу так резко, что ноги согнулись в коленях, и помчался вверх. Долго ли поднимался Вирайя? Он не смог бы сказать. Но сознание уже отказывалось работать, а язык – молиться.

Раскрылось внезапно звёздное небо, и под свежим, ветреным его куполом предстала, словно паря среди светил, квадратная шахматная площадь, – красные и белые плиты, – окаймленная цепью алых огней. Пол-подъёмник стал одной из красных плит. Жезл вестника легонько толкнул Вирайю в спину, посылая вперед.

Площадь, венчавшая Храм, служила подножием «чёрной стреле», летательной машине, с телом поджарым и хищным, как у молодой акулы, с золотыми дисками на треугольных плавниках. Архитектора посадили в кабину, и Вестник за штурвалом, не оглядываясь, опустил стеклянный колпак.

Так вот оно что! Значит, его ждут не в столичном Храме?

Значит… Вирайя пустил в ход все остатки своей силы, чтобы не потерять сознание от нового, ужасного открытия.

Проснувшись, машина забормотала что-то угрожающее человеку, разбудившему её. Глухой рокот превратился в громовое рычание. Но человек не отставал, и «стрела», закатившись трескучим свистом, стала всё сильнее дрожать всеми сочленениями.

В неприметный, почти равный смерти миг шахматная площадь провалилась в темноту, грудь стиснул жёсткий обруч, и сверла вонзились в уши.

Выпуклым полированным щитом величаво наклонился океан, заваленный ватой туч у верхнего края, окаймленный белым огнём столицы – у нижнего. Ночь была светлой и холодной.

На севере, там, где тучи, лежал Чёрный Остров.

Рабы посвящения не имели, для них не работал распределитель.

Посвящённые Внешнего Круга, вплоть до адептов высшего посвящения (каковыми были главы профессиональных коллегий), пожизненно пользовались строго определёнными, отвечавшими их рангам яствами и домами, предметами роскоши и транспортными машинами. Внешний Круг, насчитывавший миллионы адептов, подчинялся немноголюдному Внутреннему, или Чёрному Ордену: Орден творил суд и расправу, владел энергией, флотом и ключами от распределителей. Это были адепты, знавшие все тайны Избранных.

Внутренний Круг подчинялся Чёрному Острову. Никто не знает ни единого человека, побывавшего на Острове, и никто не смеет даже в мыслях перенестись туда, потому что Внутренний Круг может прочесть мысль и покарать за нее.

Остров вершит судьбу Земли и всей Вселенной. Там – Ложа Бессмертных и обиталище земной ипостаси Единого, Диска, Никем не рождённого. Там изготовляются машины, мирные и военные, ткущие полотно и пашущие землю. Оттуда взлетают «чёрные стрелы», бороздящие небо над всем миром, и выходят чёрные, украшенные крылатым диском, корабли. Кроме обитателей Острова, никто не смеет под страхом смерти построить машину или электростанцию.

Преступно даже самое лёгкое сомнение в целесообразности воли Круга. Поэтому Вирайю мучил теперь только один вопрос: окажется ли он достойным неслыханной чести, сможет ли всеми своими силами, самой жизнью стать полезным священному Ордену?

Его душа была выстроена, как у любого избранного. Страшным грехом, за которым неизбежно последует кара, казалась теперь вольная болтовня у Эанны; сам же врач виделся проклятым и обречённым, живущим на свете лишь по великому милосердию Круга.

Может быть, Священные ждут, чтобы грешник созрел и упал сам, как плод?..

Вися между небом и океаном, копался полуоглохший Вирайя в своей памяти, выуживая самые затаённые сомнения и поступки; каялся, готовил душу к неведомому подвигу. Словно ядовитого гада, топтал щемящую сладость Аштор….

Вдруг свёрла в ушах заработали злее прежнего. Затрепетав, машина разразилась надрывным сухим кашлем и рухнула вниз. Сердце застучало где-то в горле, кровь толчком затопила глаза.

Архитектор чуть было не вцепился в кожаные плечи летчика, но тут же перепугался еще больше, подумав, что, может быть, спасовал перед первым и легчайшим испытанием Круга. Выровнявшись, машина не переставала дрожать и скоро сорвалась ещё глубже, словно скакала по чудовищным ступеням.

Громадой белых разбухших башен, зыбью грязных сугробов и провалов навалилось облачное поле. Охватило, растекалось мокрым волокнистым туманом – и опрокинутые башни повисли над головой.

Внизу прибой, словно стая свирепых белогривых львов, врывался в теснины скал.

На миг открылся Вирайе огненный чертёж острова с двойным пунктиром улиц, тускло-багровыми полыхающими пятнами, стеклянным отблеском крыш. Ударил, ослепляя, прожектор, за ним другой. Лучи двинулись, намертво держа машину в перекрестии. Лётчик что-то кричал, долетали отрывочные слова:

– Высота восемь… даю левый… скорость ветра?.. приём…

…Раздетый донага, с металлическими браслетами на руках и ногах, висел на стальной стене Вирайя. Ни окон, ни дверей, ни предметов не было в зеркально блестящей камере, только масса бесконечно уменьшающихся отражений распятого.

Язык его опух, глотка стала сухой и жёсткой, словно кора, но он не чувствовал жажды. Изнуренное тело давно обвисло на магнитных браслетах, твердые края врезались в руки – он не ощущал ни усталости, ни боли.

В одеревенелом «Я» Вирайи бодрствовал один участок сознания: он ловил беспощадные, острые вопросы, врывавшиеся извне, но обманчиво подобные собственным мыслям.

«Отвечай правду, только правду!»

Невообразимая боль, подобная ожогу, распарывает изнутри все тело, выгибает его дугой.

«Вот так ты будешь наказан за каждую ложь. Как ты представляешь себе Единого?»

– Его нельзя представить… Это разумное, творящее начало Вселенной, оно разлито во всём.

«А Священный Диск, а человеческая ипостась? Они что, вторичны по отношению к творческому началу?»

– Нет, не вторичны… Они воплощают различные свойства Единого. Диск – Солнце, источник всей живой жизни, а человеческое лицо воплощает организацию, власть разума над материей…

«Троякая ересь! Ты отрицаешь, что каждая из ипостасей несёт все, без исключения свойства Единого. Ты наделяешь человеческое начало организационной, то есть служебной ролью по отношению к творящему. Наконец, ты считаешь, что творения Единого нуждаются в организации!..»

Еще вопросы, ловушки, софизмы. Чужой саркастический смешок, жутко звучащий на фоне собственных мыслей. Отвлеченные, каверзные темы, глухие джунгли теологии, поединок с гениальным мастером провокационного допроса. Иногда вмешивается другой голос, подсказывает ответы. Нельзя повторять подсказки, за это – боль. Иногда кто-то начинает молить допрашивающего о пощаде – от имени самого Вирайи. Может быть, это действительно он сам? Трудно понять. Голоса сталкиваются под черепом.

Много раз его возвращали от бреда к ясности, и «основной» голос издевательски спрашивал:

«Так на чем мы остановились?»

Много раз, помимо его воли, вспыхивал бешеный гнев на мучителей. Мгновенно следовал особенно жестокий удар боли, и голос бесновался, страшными оскорблениями осыпал Вирайю, разгоняя благодетельный обморок; и тысячи отражений распятого корчились на стенах, делали непристойные жесты, плевали и мочились на него. Он чувствовал себя обгаженным; его веки слиплись, текло с волос.

«Убей меня!» – крикнул Вирайя. Свет погас. Срываясь со стены, он почувствовал удар морского вала. Холодная масса воды с грохотом подмяла его, завертела и понесла в глубину. Из последних сил отбившись от волны, прорвал он водяной пласт; но не успел даже рот раскрыть для вдоха, как закипел в глухой тьме высокий белый гребень. Удар. Крутая горечь хлынула в рот и в ноздри, обожгла горло, лёгкие. Полумертвый адепт, влекомый валом, с размаху плюхнулся… на низкую кушетку.

Мучительно извергнув воду из желудка, приподнялся на дрожащих руках. Расплывчатое пятно розового света сжалось и стало настольной лампой под шёлковым абажуром. Кружок света лежал на полированном столе, прикрытом кружевной скатертью. Как много здесь розового – диван с высокой, уютно изогнутой спинкой, пухлые сиденья золочёных стульев, цветы настенного вьюнка. Маленькое розовое отражение лампы в стекле книжного шкафа. Даже коричнево-седая шкура пещерного медведя, лежащая на полу, приобретает в таком окружении телесный, живой оттенок. Это Вирайя заметил ещё в детстве, когда перебирал длинную шерсть. Да, конечно, – как он сразу не узнал рабочую комнату покойницы-матери? Мать встает из глубокого кресла, худая, гладко причёсанная, строгая, в полосатой домашней накидке с широкими рукавами. Откладывает клубок с воткнутыми спицами. Сейчас ему попадет за то, что он залил пол водой…

– Прости меня, мама! – шепчет, съёжившись, Вирайя. Её горячие руки скользят по его плечам, легонько перебирают пальцами завитки волос на затылке. Внезапно сжав щеки архитектора, она насильно подымает его голову. На исхудалом, как в дни последней болезни, тёмном лице матери блуждает виноватая улыбка, ввалившиеся глаза смотрят нежно и жадно.

– Что ты, что ты, мама, это же я!..

Она прижимается высохшими, раскалёнными губами к его рту. Шепчет страстные слова. То, что она делает, нестерпимо для живого человека. Зажмурившись, Вирайя отшвыривает ее от себя.

…Смех. Дурашливый и звонкий, словно сотня серебряных бубенцов разлетелась по полу. В изножье кушетки сидит, накинув на голое тело материнскую полосатую накидку, хохочущая Аштор. Волосы, гладко стянутые к затылку и собранные скромным узлом, как у почтенной матери семейства, придают гетере извращенное бесовское очарование.

– Испугался меня, дурачок? За кого же ты меня принял?