ЧАША И ЯД

– Я не просила тебя об этом, – гневно прервала хозяйка замка. Её чуть раскосые синие глаза расширились, задрожали губы. – Ты мог жениться, когда хотел. Ты мог уехать в любой день на свой турнир. Разве я держу тебя на привязи?

– Держишь! – теряя самообладание, вскричал Лепрехт. – Ещё как держишь! Ты с детства приучила меня к этому: твоё слово – закон! Оно выше, чем воля богов…

– Но разве я сказала хоть слово о том, чтобы ты не ехал на турнир?

– Ты не сказала, чтобы я ехал…

Графиня улыбнулась. Её руки, всё ещё прекрасные, как в ту пору, когда все скульпторы графства жаждали наделить ими статуи богинь, – руки привычно перебирали чётки из голубоватой кости риноцера.

– Пожалуй, и вправду пора освободить тебя, мой мальчик.

– Что?!

– Освободить из-под моей опеки, граф Лепрехт. Той, которая столь тяготит тебя… и столь тебе необходима. Не спорь. Иногда ты бунтуешь против моей власти, но я вижу, что в целом ты доволен. А как же! Приятно чувствовать себя маленьким мальчиком, окружённым защитой и заботой… Неволя – внутри тебя, а не в моих делах или словах! – Неторопливо поднявшись, графиня сбросила с плеч накидку из волчьего меха. Уронила чётки. Её глухое тёмно-синее платье зашуршало. – Но тебе уже двадцать два, сын. Твой отец к этой поре успел вернуться из похода в Анзулу, – без левой руки, зато с мешком золота… О нет, я не хочу, чтобы ты был таким же. Я рада, что ты трезвее и осторожнее. И – мягче, чем был он… Но пора дать тебе волю. – Подойдя, графиня взяла за плечи сына, твёрдо глянула в его заметавшиеся глаза. – Ошибайся, получай удары и раны, – живи, как взрослый, граф Лепрехт. Иначе ты скоро возненавидишь меня. – Голос её дрогнул. – И захочешь моей смерти. Будешь искать, как её приблизить… Сказано – не возражай! Я знаю людей и знаю, что говорю. И я говорю тебе: поезжай в Роделанд, ко двору славного короля Теофила; он был другом твоего отца. Прими участие в турнире. Теперь я хочу этого. – Усмешка тронула надменные губы графини; её узкое чеканно-строгое лицо стало простым, материнским. – А потом – женись, если хочешь. На ком угодно. Знаю, ты не сделаешь плохой выбор. Потому что – сможешь полюбить только женщину, похожую на меня!

Она легонько оттолкнула сына.

– Иди же! Слугам велено не чинить тебе препятствий и выдать на дорогу всё, что ты попросишь. Собирайся, путь не близкий. Выедешь перед рассветом, дни жаркие.

Лепрехт стоял, пристыжено глядя себе под ноги. Отец его, граф Танкред, пал, защищая замок от врагов, когда единственному сыну не сравнялось и шестнадцати. Братья и сёстры умерли во младенчестве или в раннем детстве. Мужество графини, вынесшей всё это и сохранившей в целости родовые владения, не поддавалось осмыслению. Сын обожал мать, но она была права: дальнейшая несвобода Лепрехта могла обернуться чем-то ужасным для них обоих…

Граф приблизился к матери – и, по древнему обычаю, склонив колено, поцеловал у неё сначала подол платья, а затем сухую прохладную руку.

III

Барон Детлеф Гондельский умирал.

Лёжа под пологом, среди звериных мехов и смятого восточного бархата, старый рыцарь за два дня попрощался со всеми жителями замка. Обычно суровый и замкнутый, скорый на расправу, вызывавший у своих людей скорее страх пополам с ненавистью, чем иные чувства, – перед смертью барон очень переменился. Каждому, кто приходил попрощаться, будь то последний конюх или скотница, он говорил, хотя и с трудом, доброе слово; каждому, в присутствии писца-нотария, дарил деньги или что-нибудь из имущества. Детлеф уже исповедался перед священником и принял святое причастие, – но после всего пожелал ещё раз увидеть сына.

Явившись в покои барона, тридцатилетний Беренгар не застал там никого, кроме отца. Непомерно раздутый своей внезапной, стремительной и странной болезнью, с лицом цвета очищенной свёклы, – короткая борода растопырена, – тот лежал, натянув до подбородка медвежью шкуру. Горели факелы, вставленные в кольца на стенах; в комнате было тепло, даже душно от жарко натопленного камина, – но Детлефа, видимо, мучил внутренний холод. Он кутался, при этом обливаясь потом.

Поклонившись, Беренгар сел на табурет рядом с постелью. Взяв тряпицу, лежавшую в миске с водой, отжал её – и бережно утёр отцу лоб и щёки. Тот, задышав чуть легче, хрипло вытолкнул из себя:

– Тебе одному могу сказать, сын, – это не болезнь, а кара богов… Ни один лекарь не смог распознать, чем я болен. Но конец мой, чую, наступит сегодня, ещё до захода солнца… – Вдруг Детлеф, запрокинув голову, выгнулся дугой на ложе; стон его, сквозь оскаленные зубы, был тих, но сказал о страшной боли. Ласково нажав ладонями на плечи, Беренгар принудил отца снова лечь, вернул на место сползшую шкуру. – Да, да, до захода… Я отправляюсь в ад, сыночек, – в самые глубины ада, в кипящую смолу, а может, и куда похуже!..

– Никто не может знать свой посмертной судьбы, отец, – тихо, успокаивающе проговорил Беренгар. Ладонь его поглаживала выпростанную из-под шкуры, большую, бессильную отцовскую руку. – Только богам решать, кто чего достоин.

– Не жалеешь меня… Говоришь точно, как наши пристеры! – задыхаясь, проревел Детлеф. – Кто чего достоин… Xочешь посмотреть? Вот она, печать богов!

Барон разом откинул с себя меха и ткани… Мокрый от пота, он был наг до пояса; разбухшее, словно налитое красным вино тело обрело вид бурдюка. Но не это ударило по глазам, отшвырнуло назад Беренгара. На вздутой, словно ошпаренной груди больного ясно читались три белых, сложной формы пятна. Сомнений быть не могло: одно из них являло силуэт мужчины с ножом или кинжалом в протянутой вперёд руке, другое напоминало лежащую женщину, в третьем пятне также угадывался мужчина. Он согнулся, ухватившись за живот…

– Ну, что, нагляделся? – несколько мгновений спустя прохрипел Детлеф. Запах от его тела шёл тяжёлый, подобный запаху гниющего сыра. – Будь я проклят, – это и есть моя хворь! И я знаю, откуда она взялась. Твоя мать, малец, и брат мой, барон Карл, не умерли от чёрной болезни. Эту сказку придумал я – и под страхом смерти велел своим людям повторять её… Нет… – Сделав страшное усилие, барон вновь набросил на себя согревающий ворох. Полежал молча, закрыв глаза и переводя дыхание. Молча, терпеливо ждал рядом сын. – Прости, но – правда есть правда… Тебе было тогда четыре года. Твоя мать была мне неверна. Я давно подозревал… следил… однажды слуга выследил её с Карлом – и доложил мне. Первым делом я убил слугу, а потом – пошёл туда… Прости. Мы схоронили их с честью. Ты ведь бываешь у гроба матери?

– Да, в день её рождения и в день смерти, – по-прежнему ровно, почти шёпотом сказал Беренгар. Он более не смотрел на отца, глаза были опущены. Лишь левая щека дёрнулась тиком, когда Детлеф сделал паузу после слов «выследил её с Карлом». Короткую паузу, в которой были – бешеный рёв обманутого мужа, блеск ударяющего кинжала, крики, кровь… Крики и кровь его матери.

Беренгар её толком и не помнил, был слишком мал. Но так уж сложилось за много, много лет: портрет баронессы, висевший в одном из покоев замка, и её же лежачая статуя на гробнице в склепе (чёрный мрамор, тонкие опущенные веки, узкие руки, скрещённые на груди) – два изображения прекрасной молодой, неулыбчивой женщины слились для Беренгара в образ, к которому он питал чувство, подобное сладкой щемящей боли. Мать стала для него святой, мученицей, взирающей на сына из загробной страны блаженных. Порою он разговаривал с ней, втихомолку плакал, жаловался на отца, пугавшего мальчика своей грубостью и бешеным нравом. Когда барон, со своей воинственно растопыренной бородой цвета меди, отдавая рыкающие распоряжения, на кривых коротких ногах тяжело шествовал по замку, – Беренгар старался забиться в самый дальний угол…

Слава Богу, свирепый Детлеф почти не замечал сына до его совершеннолетия, – а затем услал ко двору герцога, учиться рыцарской доблести… Но и там Беренгар не прекратил своих тайных бесед с матерью. Не подозревая о настоящих причинах её смерти, – юноша, тем не менее, воображал мать сломанной хрупкой лилией, невинной жертвой зверя-мужа. Правда, она в своих ночных ответах сыну старалась обелить Детлефа, внушить почтение к отцу. Но ведь так и должна была говорить святая…

– Прости меня, малец, если сможешь…

– Конечно, отец, – сказал Беренгар, медленно поднимаясь. Был он также бородат, крепок, широк в кости, – но без того примата грубой силы, который сквозил в Детлефе, в каждом его слове и шаге. Нежность покойной матери смягчила черты молодого барона, его карие глаза умели быть чуткими и подёргиваться влагой…

Но не сейчас.

С сухими, спокойными глазами и неподвижным лицом Беренгар встал – и молча наложил руки на шею отца. Тот не сделал ни одного движения, не начал сопротивляться или уворачиваться, даже голоса не подал. Напротив, что-то вроде слабой усмешки отразилось на лице барона: мол, понимаю, сын, и одобряю…

Оставив бездыханное тело на ложе, новый владетель Гонделя распахнул наглухо закрытые двери с витражами – и шагнул на балкон.

В лучах полудня сверкнул перед бароном речной простор. По берегам широкой излучины, среди лугов и рощ, курились дымки подвластных деревень. Замок, выстроенный в форме чечевицы, занимал почти весь остров посреди реки. Остров вместе с замком напоминал громадный корабль, с пятью башнями вместо мачт, плывущий против течения. Наверное, потому баронское гнездо (а от него и вся местность) издавна получило прозвание Гондель – гондола… Спальня Детлефа располагалась вверху трёхэтажного строения, на самом «носу» «корабля». Беренгару с детства нравилось пробираться сюда – понятное дело, в отсутствие отца, – и стоять, представляя, что он на настоящем корабле, идущем в сказочные земли. Он слышал о морских походах готийских рыцарей… Река, текущая навстречу, усиливала впечатление.

Высокий, мощный, – блио[1 - Б л и о – верхняя одежда наподобие туники, но с рукавами, достигавшая колен.] из плотного коричневого сукна тесно облегало его торс, – Беренгар стоял на балконе. Он думал о том, что не менее трёх дней уйдёт на церемонии, связанные с похоронами отца. А тем временем турнир, задуманный творителем Гальфридом, великий турнир, для которого предоставил свою столицу король Роделанда Теофил, – турнир, о котором известило Беренгара чудесным образом полученное письмо, вполне может уже и окончиться. Творитель вручит другому драгоценнейший в мире приз, – он же, гондельский бирюк, даже не успеет скрестить свой меч с иными искателями Чаши…

Мотнув косматой головой, барон отогнал смутные мысли. Он знал силу судьбы и умел покоряться ей.

Мерным шагом через комнату, мимо отцовского трупа с задранной бородой и разинутым ртом, барон Беренгар направился к выходу.

IV

Когда разговор был окончен, Блюм так и остался стоять посреди жаркой улицы с мобильником в руке. Бессильная злость жгла изнутри, будто паяльная лампа. Он понимал, что вокруг белый день, проходят люди, оглядываются на него, но в первую минуту ничего не мог с собой поделать: стоял, вздрагивая и судорожно скалясь…

Роман крепко устал от сегодняшних съёмок. Вернее, от всего вместе, – вставания чуть свет, трёхчасовой поездки к подножию Чатырдага, такого же возвращения… А сами съёмки? Чёртова компьютерная анимация! Торчать в холодной карстовой пещере, пялиться вглубь зала со сталактитами – и делать вид, что ты заворожён соблазнительным зрелищем. Остальное они дорисуют…

О да, Роман изо всех сил изображал, что перед ним из таинственной пещерной глубины появляются прекрасные и коварные феи, – а сам думал о совсем другом. Например, о том, какой же всё-таки урод – его герой, граф Лепрехт. Слюнтяй, маменькин сынок, который вдруг оказывается крутым, как яйцо страуса в паровом котле. Где только Яковлев выцарапал эту байду, сценарий этот?.. Но народ такие вещи любит, – как выражается Катрин, «пипл хавает»… Всё это сладкое дерьмо – высокие слова, благородные чувства. В жизни ничего похожего нет; может, когда-то и было, но сдохло и завонялось. Остался только Сенечка Фурман, по прозвищу Спайдермен – Человек-Паук…

Что-то вроде толстой иглы укололо Блюма в сердце. На пыльной улице, обставленной заборами, негде было сесть, и он опустился на корточки. Пара местных старух, семеня мимо, вытаращилась на Романа, потом одна сплюнула: артисты, одно слово, среди бела дня уже в стельку…

Спасибо мамочке, – вместо того, чтобы подтолкнуть сына к занятиям прибыльным, наделить его хищной хваткой и практицизмом, сделала из сына тряпку, романтика, актёра! Ставила перед гостями на стул, заставляла вслух читать стихи: «Тигр, о тигр, светло горящий в глубине полночной чащи…[2 - Уильям Блейк, «Тигр». Пер. с английского С. Маршака.]» Терапевт из городской больницы, – мать была тщеславна и страстно желала, чтобы сын стал звездой. А Роман, вот, осмелился не соответствовать – и, хотя послушно уехал в областной центр, и окончил там театральное училище, но талант проявил прискорбно малый. Там же, в облдрамтеатре, не пошёл дальше классических ролей плохого русского актёра: «кушать подано» и «карета графа»…

Как же его, бездарь, углядел Петя Яковлев? А в телепрограмме «Городок провинциальный». Есть такая на ОРТ… Группа оттуда припёрлась в дальний Мухосранск; журналистка московская, баба с вывертами, решила в малом и жалком найти самое малое и жалкое – взять интервью у актёра на выходах из местной облдрамы. Каково, мол, в провинциальном театре – даже не корифею, а вечному третьему слуге или четвёртому гвардейцу?.. И попал Блюм на экран центрального телевидения; и увидел его случайно, вскинув глаза от вечернего чая, господин Яковлев, и сказал жене: «Вона, блондин какой видный! А знаешь, я таким вижу нашего Лепрехта Финстервальдского…»

Словом, нежданно-негадано получил Блюм одну из главных ролей в фэнтези-сериале «Чаша Жизни». И гонорар ему назначили вполне приличный, и компания подобралась хорошая. Сама Бельская играет принцессу Габриэль, этакую красивую дьяволицу; маститый старик Маркелов – творителя Гальфрида (вроде волшебника или мага), а главного героя, рыцаря Адальберта, – недавно вошедший в моду Виктор Мортусов. С ними бы можно и в другие сериалы переползти, попасть в московскую обойму… Живи – радуйся! Но не было счастья Роману, грызла его душу страшная забота, перечёркивала дальнейшую жизнь. Лишь иногда отвлекался он, вот как сегодня, то ли приличным угощением, то ли выпивкой… Потом вновь наваливалась беда. И нестерпимой сделал её тяжесть вот этот сегодняшний, последний звонок Манюрки.