Обреченные на вымирание

– Я пришенж за своими вешчами.

– За какими такими вещами? – взгляд Андрея застыл на руке поляка, которая сжимала плоский предмет размером с мобильник.

– Ты поджелилнечештно, этот навигайшен мой, – при этих словах Гжегош убрал руку с прибором за спину. – Ты, Анджей, все забжалсембье, и пиштоль, и кашту.

– Потому что это все нашел я, ты ни черта не делал, только консервы с тунцом трескал.

– Так джузья не делают, надо чештно, все пополам.

– Выкуси. Навигатор гони на базу, – Андрей протянул руку с открытой ладонью. – Еще раз появишься, по репе настучу, и ключ верни, – его взгляд застекленел. – Ты же сказал, что потерял, – рот изогнулся в усмешке.

– Джипеш мой, – упорствовал Гжегош, наклонил голову, словно собрался бодаться, крепко сжатые губы побелели.

– Тогда я прострелю тебе ногу, и ты все равно отдашь навигатор, – при этих словах Андрей вытащил из-за пояса пистолет, передернул затвор и нацелился на левое бедро поляка. Тот колебался секунду, затем сморщился, фыркнул и протянул руку с прибором.

– Михалыч, будь добр, возьми джипер, он нам с тобой пригодится, – сказал Андрей, не сводя глаз с Гжегоша.

Поляк метнул на меня злой взгляд:

– Он тепенжь твой новый помоньшник? Ну-ну. Долго ли пжотянжешь, бжаток? Он…

– Навигатор с ключом гони, – перебил его Андрей.

Я взял плоский, с большим экраном прибор. Когда Гжегош доставал ключ из заднего кармана, тот упал. Я хотел было поднять, но меня остановил Андрей:

– Не поднимай, отойди.

Я подчинился и отступил к стене.

– Я его считал джугом. Ланжо, пшонжеву беж него. Ты шпонжи, бжанток, что за гожодДжагжбуг. Пушч шассканжент, какие джела его там заденжали на чентынжегжода. Думаю, он совжет. Мы в тюнжмесинджели.

– Все, пошел, – Андрей грубо схватил Гжегоша за руку выше локтя и вытолкал из квартиры. – Еще раз придешь, пеняй на себя, – захлопнул за поляком дверь.

– Чертов Гжегош-тупиш, – пробурчал Андрей, взял у меня прибор, подобрал ключ, прошел в комнату, из которой выбежал поляк. С места, где я стоял, было видно, как он копался в черной сумке, наверное, проверял ее содержимое.

Было неприятно оказаться свидетелем ссоры, из-за чего чувствовал себя неловко. Мое доверие к Андрею пошатнулось. Хотелось немедленно услышать правду. Задевало, что он не спешит меня разубеждать.

Через несколько минут Андрей встал, осмотрел комнату, вернулся в коридор:

– Проходи, что встал, как бедный родственник, – мимо меня прошел на кухню. Скоро послышался звук вскрытой банки. Я поморщился. Помедлив еще немного, преодолевая неловкость, проследовал за ним. Андрей сидел на стуле, в руке держал «хенекера» и смотрел в окно. Изгрызенная, превращенная в метелку зубочистка лежала на столе.

Я опустился на табурет. Ноги после похода гудели и теперь пели гимн благодарности. Андрей неподвижно смотрел в окно. Казалось, он переживает ссору, и я старался не отсвечивать.

– Я служил, – вдруг начал Андрей, не отводя глаз от стекла, словно смотрел не на заросший двор, а назад сквозь года, – в триста девяносто пятой отдельной испытательной авиационной эскадрилье. Стояли в двух километрах южнее поселка Сенное Саратовской области. Летал на СУ-27. В двадцать четвертом нашу ОИАЭ сократили и меня уволили. К тому времени я уже был женат и растил Шурика. Нас бросили в военном городке на произвол судьбы, вывалили, как шлак. Через месяц в домах отключили воду, через три – электричество. В то время мир уже катился в тартарары. Работу найти было невозможно. Мы не голодали, в армейских складах оставались кое-какие запасы. Жалкое существование поедателя консервов меня уничтожало. Мне было стыдно смотреть в глаза своим. Школа тоже закрылась. Шурка так и не окончил третий класс. Светланка занималась с ним, но это не то. Каждый божий день я ездил в город и искал работу. До чертей хотелось заколотить денег и выбраться из ямы. Перебивался разными шабашками, но их становилось все труднее найти и платили все меньше. Я продолжал медленно и уверенно идти ко дну. Однажды мне позвонил Ромка Сошин. Мы вместе учились в летном институте. Он предложил работу, и главное, по специальности. Я сразу ухватился за эту возможность, – Андрей замолчал, сделал несколько глотков пива. Затем повернулся ко мне:

– Ты что, Михалыч, не пьешь? Бери, не стесняйся, – кивнул на холодильник, на котором стояло несколько банок.

– Нет, спасибо, – я скривил жалкую улыбку, – лучше просто посижу. Ноги устали.

– Как хочешь, – он снова устремил взгляд в окно и продолжил: – Так вот, Ромчик предложил перевозить грузы. Я не спрашивал какие, хоть чертей на рассаду, главное, хоть что-то делать и получать за это деньги. Через три дня я сидел во Внукове и ждал рейса в Тирану.

В Албании меня встретил бородатый боливар в темных очках. Он привез меня на военный аэродром, который находился вдали от населенных пунктов, был огорожен забором с вышками и колючкой. Разместили в сборном домике. Вполне в сносном, тебе скажу. В каждом кондей, клозет, душевая. Нас хорошо кормили, была своя прачечная, бар с бильярдом. Только со связью и инетом швах, и еще за периметр не разрешалось выходить. Отряд – сборная солянка. И хохлы, и белорусы, и венгры, и албанский поляк Гжегош, и армянинГагик, и Айдос из Казахстана, кого только не было. Со мной вторым пилотом летал Вовка Довгер из Барановичей. Хороший парень, раньше служил в гражданской авиации на Ямале. Меня все устраивало, особенно оплата. Раз в полгода летал к своим. Снял хорошую двушку в Саратове, перевез их туда. Шурка в нормальную школу пошел, Светик в пекарню бухгалтером устроилась.

– Курить можно? – спросил я.

– Кури, – он взял зубочистку, сунул в зубы. С минуту сидел молча, все глядел в окно. Затем продолжил: – Все было хорошо, пока не началась война в Африке. Меня с Вовдосом и еще один экипаж пересадили на «аннушек», стали гонять в Ливию. Справлялись без бортинженера и бортэлектрика. На взлетке к транспортнику подгоняли фуру, два погрузчика за полчаса ее расчекрыживали. Я не задавался вопросом, что там, для чего, зачем? Главное условие работодателя было предельно простым – делать свою работу и не совать нос не в свои дела. Говорили, мол, гуманитарная помощь, медикаменты, Красный Крест и все такое. А мне плевать, платили и ладно. Но любопытство все же взяло верх. В один из рейсов, словно черт в ухо шепнул, я оставил Вовчика за штурвалом, сам пошел в грузовой отсек и аккуратно вскрыл несколько ящиков. В четырех и правда был гуманитарный груз: одеяла, пакеты первой помощи, всякая дребедень. Но в одном обнаружил оружие. Целый ящик новеньких калашей. Летать, понятное дело, я не перестал. И без того догадывался, что таскаем под крыльями контрабанду, остальные тоже не тешились иллюзиями. Все исправно получали деньги и держали рот на замке.

В тот злосчастный рейс стояло жуткое пекло. Да и лето выдалось на редкость жарким. Вся трава вокруг аэродрома засохла, превратилась в желто-рыжую проволоку. Мы не вылезали из домиков, кондиционеры с холодильниками не справлялись. Володька отравился испортившимся йогуртом и не мог лететь. Я глядел на его зеленую изможденную физиономию – блевал полночи, и не мог поверить, что какой-то oikos таит в себе такую опасность. В общем, вторым пилотом дали мне Гжегоша. Везли очередную партию, так сказать, гуманитарной помощи, среди прочих ящиков загрузили четыре с оружием. Они отличались от остальных тем, что были последними, привезли на отдельном грузовике и уж совсем откровенно в армейской таре.

Без проблем пересекли Средиземное море и уже летели над Ливией впритирочку к Египетской воздушке. Километрах в ста от аэродрома нас встретил ливийский перехватчик, покачал крыльями, мол, следуйте за мной. Впереди лежали горы. Я дал команду Гжегошу следовать прежним курсом и снижаться. Надо было срочно избавиться от оружия. Истребитель ушел вправо, а затем резко снизу вверх с поворотом убедительно показал «следовать за ним». Гжегош устроил истерику и требовал подчинения перехватчику. Мне пришлось в трех словах объяснить, что за груз в «аннушке» и что нам грозит, если обнаружат контрабанду. Мы все же подчинились команде истребителя. Но прежде, прикидываясь дураками, продолжали снижаться, и когда долетели до хребта, а терпеливый летун в очередной раз повторил маневр снизу вверх и с поворотом, я открыл грузовой люк и сбросил ящики с оружием. Потом мы послушно долетели до Джакбуба и сели на аэродром. Несмотря на гуманитарный ордер и соответствующий груз, нас избили и бросили в тюрягу. Скорее всего, пилот заметил маневр с ящиками и доложил на землю. Хорошо, что не убили. Там с Гжегошем просидели четыре года. Да-а-а… Долбаных четыре года. Ливийская тюрьма – это совсем не российская. Никаких тебе нар, ни скамеек или столов, нас ни разу не осматривал медик, и вообще, его там не было. Кто больной, подыхал в корчах и муках. Благо, если уволакивали на следующий день, а не оставляли гнить на несколько суток. Спали на земле под узким навесом вдоль стены. Когда вставало солнце, а оно там палит нещадно, зэки старались спрятаться в тень. Жались к стенам и передвигались вместе с тенью. Не всем места хватало. Кто не помещался, брал грязную тряпку и под ней укрывался от палящих лучей. От ожогов это спасало, но не от жары и духоты. Воду давали только вечером. Под конец дня несчастный едва волочил ноги. Некоторые теряли сознание. До заката их не убирали, никто не помогал и тем более не уступал место. Приходилось отвоевывать тень. И так изо дня в день. Триста шестьдесят раз по четыре. Это там я стал мускулистый и жилистый. Дрался почти каждый день. Для зэков это стало почти забавой, с мордобоя начинать день. Охранники на вышках делали на нас ставки. Гжегош сразу сдался. Он бы не выжил, если бы не я. В лучшем случае сделали бы Наташей. В конце концов, у меня стало неплохо получаться махать кулаками. Месяца через три для двух русских всегда стало находиться местечко в тени. Там я бросил курить. Не потому, что задумался о здоровье, просто нечего было. А потом и начинать не стал. Ты бы тоже попробовал, что ли, – Андрей посмотрел на меня. Увидел в зубах сигарету, хмыкнул, – ну да ладно, твое дело.

Он отпил пиво и некоторое время молчал, затем продолжил:

– Несколько раз меня хатанжи – надсмотрщики уделывали. Вот кто настоящее зверье. Этот подарочек у меня от них, – Андрей тронул рукой розовый шрам над бровью. – А кормили так «вкусно», казалось, накладывают в тарелки наше же дерьмо. Но как бы там ни было скверно, тюрьма подготовила меня к новой, к нынешней жизни.

Андрей хмыкнул и криво усмехнулся: – Я из-за этого Гжегоша-тупиша столько синяков получил, а он вместо благодарности, козлина драная, джипер у меня тырит. Хватит ему на моей шее кататься, своим умом пускай живет, не маленький. Вот уже где его нытье, – Андрей ребром ладони провел по горлу. Затем легко, словно фантик, смял пустую банку, кинул в раковину. Выплюнул измочаленную зубочистку, вынул из стаканчика, набитого ими, новую. Поковырялся в зубах, поцокал, оставил торчать в уголке рта, взял из холодильника банку с пивом, продолжил:

– Ни радио, ни телевизора, понятное дело, у нас не было. Конечно, ощущали на собственных шкурах, что солнце печет сильнее, но что с того. Время от времени такое случается. Я более-менее выучился их языку, стал улавливать новости, просачивающиеся в тюрягу. Информации было мало и часто противоречивая. Казалось, охранники сами до конца не понимают, что происходит. Поговаривали, что нас скоро выпустят, но мы не верили. А зря. Утром, как сейчас помню, двадцать третьего мая одновременно щелкнули замки на всех решетках. В лохмотьях, босиком я бежал среди прочих зэков по каменному коридору и не верил в свое спасение. Двумя днями позже на улице, где шныряли лишь мародеры да старичье, нас остановил обкуренный нигер с чалмой на башке. Из нее торчали какие-то блестящие фантики и сигареты. Он хотел нас ограбить. У нас с Гжегошем была сумка с консервами. На подземной парковке в субарике нашли несколько банок с сайрой, еще две бутылки воды и сухари. Придурок выскочил из-за угла и давай в нас пекалем тыкать и орать, чтобы сумку отдали. Я забрал у него пистолет. Старенький потертый ТТ стал нашим пропуском и ангелом-хранителем. Правда, патронов осталось всего шесть, но бывало, одного вида хватало, чтобы уладить эксцесс. Как с теми парнями у кафе.

Я кивнул.

– Много земли затопило, – говорил Андрей, время от времени прикладываясь к банке. – Пришлось отказаться от похода на Тобрук. Город ушел под воду, и мы двинули к Дерне. Нам сказали, что оттуда ходит паром в Турцию. На пароме пересекли Средиземное море и оказались в Безиргане. Турция – горная страна, суши осталось больше, чем у прочих, зато их неслабо растрясло. Видел разрушенные до основания города. Не знаю, что хуже, потоп или землетрясение? Просто гора камней и металла. Людей осталось мало, одни старики. Встретил одноглазого дедка, лопочущего по-нашему. Все называл меня «шурави». Он-то и рассказал о межгалактических кораблях и караванах на Новую Землю, про «бешеное» солнце и таяние ледников. Подсказал, как добраться до Черного моря. Дальше был Кайсери. В анклав нас не пустили, махнули рукой на восток, назвали Бафру и посоветовали быстренько испариться. Спустя две недели мы добрались до Бафры. В полуразрушенном городе, пока ждали парома, проторчали еще три дня. Самое ценное на подтопленных территориях после оружия – это лодки. Турки далеко уплывали на них в города и обшаривали в поисках еды затонувшие магазины. Привязывали себя за ногу и ныряли, как охотники за жемчугом, только доставали со дна консервы. Я тебе не надоел своей болтовней? – Андрей испытующе посмотрел на меня.

– Нет-нет. Рассказывай, я слушаю.

– Это еще что, самое интересное впереди, – Андрей усмехнулся, поболтал банкой, сделал глоток. – В тот день, когда отчалили, шел дождь. Капитан парома – накачанный пацанчик с М-16 за плечом, в мятой капитанской фуре орал на всех, как пес цепной. То одному в бок сунет, то другому в нос саданет. Так, без причины, потому что он дерьмо приличное. Ходил с помощником по парому и собирал плату за проезд. В основном консервами, украшения брал неохотно. Кто возмущался, того лупили и силой отбирали, что можно было забрать. Одного несговорчивого дедка за борт выкинул. Просто взял и толкнул в грудь. Дедок кувыркнулся через перила, только шлепанцы слетели.

Среди мигрантов были русские. Я подкатывал к некоторым – мол, все равно излишки заберут, поделитесь с земляками, но меня отфутболивали. У нас с Гжегошем на двоих было три банки со скумбрией. Я пытался объяснить паромщикам, что остальное отдадим, когда в России окажемся, что у нас там друзья и у них много тушенки. Гжегош вообще разнылся, стоял сопли на кулак мотал. Кэп ничего не желал слышать, орал, тыкал пальцем в банку красной фасоли, потом в меня и раскрывал пятерню. Мол, с человека пять банок. Пока объяснялся с ним, не заметил, как один из верзил зашел мне за спину. Кэп вдруг замолчал, сделал скорбную рожу и кивнул. В следующее мгновение меня огрели по башке, я отключился. Пришел в чувство возле ящиков на корме. Гжегоша, понятное дело, рядом не было, я потом его нашел зарывшегося в толпу переселенцев. Он трясся и подвывал, как побитая шавка. Его не боялись, даже пожалели. Кто-то за него расплатился. Я, в принципе, тоже расплатился, а иначе бы меня скинули. За тэтэшку я купил билет в жизнь.

Андрей отхлебнул пива.

– Мы плыли два дня по большей части на электродвигателе, – зубочистка дергалась в уголке его рта, как бы дирижируя словами и всем рассказом в целом, словно знала партитуру назубок. – Аккумуляторы питались от солнечных батарей, установленных на крыше рубки. Паром был небольшой и современный, сделанный уже в эпоху потепления. На следующий день мы подплыли к российским берегам. Слева из воды торчали высотки, как пеньки на вырубке. По склонам гор виднелись пестрые крыши домиков. Мы плыли над Адлером, точнее, над его правой оконечностью, вдоль красных буйков фарватера. С Гжегошем только рты разевали, впрочем, как и все остальные.

Дизель врубили перед самым причалом. Причал был плавучий и отстоял на двести метров от берега. Скорее всего, за ним начинались рукотворные мели из многоэтажек. С противоположной стороны пристани были видны носы разномастных лодок и загорелые до черноты физиономии стариканов. Наверное, им запрещалось вылезать из лодок на пристань. Шеренга бюстов в шляпах, в панамах, в кепках.Они вытягивали шеи из-за железной конструкции, которая вместе с ними раскачивалась на волнах, напоминая стрелков в окопе, – в этом месте Андрей усмехнулся и мотнул головой. – Их глаз не было видно, но по положению голов, по позам несложно было догадаться, что они рассматривали нас, словно разбирали цели перед боем. На самом деле они высматривали, у кого жирнее рюкзаки да сумки, готовые забрать последнее, что осталось в мошнах у беженцев.

Паром я покинул с Гжегошем и со своим пистолетом, – последние слова Андрей проговорил медленно. Допил большими глотками пиво, с жестяным хрустом смял пустую банку, швырнул в раковину, взял из холодильника новую.

– Будешь? – спросил он. В этот раз я не отказался – в горле пересохло, но не это заставило меня собутыльничать. Слушая историю Андрея, я почувствовал себя доверенным лицом. Словно мы кореша, которые вместе съели пуд соли и вот теперь за жизнь калякаем. Он отдал мне банку, себе взял другую. Теперь, после услышанного, он воспринимался мною немного иначе. Все тот же загорелый под палящим ливийским солнцем летчик с мускулами, накачанными в тюряге, контрабандист с пистолетом за поясом, боевик, и в то же время что-то изменилось в его глазах, в движениях, в ментальной оболочке, что ли. Он вдруг стал матерым, прожженным, таким, который сам штопает себе раны сырыми нитками и на расстреле отказывается от повязки на глаза. И хотя он был младше меня лет на десять, я почувствовал себя в сравнении с ним пацаном.

Андрей сидел, задумавшись, обхватив банку обеими руками, позабыв про нее, про меня, про весь мир.Даже зубочистка застыла. Разбудить его у меня вышло случайно. Шипение, с которым прорвалась крышка, не осталось без внимания. Он оттаял, сделал глоток, словно не было оцепенения, и продолжил свою историю:

– Я незаметно подобрался к рубке. Бичуганы мотали на кнехты швартовые и меня не замечали. Я дождался, когда главный придурок заглушит двигатель и пойдет на палубу. Из-за угла треснул его по башке огнетушителем так, что зубы щелкнули. Подхватил тепленького и тихонько уложил в коридорчике. Забрал свой тэтэшич, хотел еще винтовку прихватить, но не нашел. Вышел из рубки как ни в чем не бывало и присоединился к толпе. Вместе с Гжегошем сошел на причал, прыгнули в первую попавшуюся лодку. Я показал дедку пекаль. У него заблестели глазки, поинтересовался, за сколько отдам. Я покачал головой, он все понял, жутко расстроился и скрепя сердце, ты бы, Михалыч, видел его рожу, согласился безвозмездно помочь землякам, оказавшимся в затруднительной жизненной ситуации. Паромщики поздно чухнулись. Мы были уже у берега, когда раздались выстрелы. Ошалелый кэп носился по палубе, орал и палил в воздух.

Мы сошли на берег. Вольное поселение Адлер оказалось грязной, замызганной деревушкой. Хибары, слепленные из мусора и хлама, подпирали друг друга, громоздились, лезли на головы нижним. А какая стояла вонь… По загаженным улицам ползали старики и крысы. Мы задержались в поселке на ночь, узнали последние новости и выяснили дорогу. Рано утром двинули на Ставрополь. Там снова пришлось сесть на паром. Каспий слился с Азовом, Кавказ отрезало от материка большой водой. До Майкопа добрались пехом. Автобус оказался нам не по карману – десять банок с носа. Старый мерс так и назывался, «десять банок». Мы едва себя кормили, а тут десять банок… По дороге забредали в брошенные городишки, поселки, деревни. Шарились по домам, магазинам, но мало чего находили. До нас уже все подчистили сто раз. Повезло у одного фермера в сарае. Гжегош с досады пнул железную бочку, в ней громыхнуло. Она была закрыта, на боку наляпан значок «токсично», в таких обычно хранят химикаты. Топориком аккуратно вскрыли ее. Внутри нашлись сорок три банки различного калибра и содержания. В тот день я впервые за четыре года наелся досыта. С водой было проще. Хлестала из колонки так, что кружку из руки выбивала.

Автобус подобрал нас в полдень следующего дня. С тюками и чемоданами на крыше, словно гриб сморчок, он парил над дорогой в мареве горячего воздуха и казался миражом. До Ставрополя ехали стоя. У бородатого билетера с карабином узнали, что на трассе орудуют мародеры. Заручившись нашей поддержкой в случае чего, стал разговорчивым. Рассказал, что крупные анклавы находятся в Курске, в Москве и в Пензе. Также узнали, что Ростов, Волгодонск, Элиста, Ейск, Сальск – ушли под воду. Волгоград затоплен почти полностью, в чем убедились сутками позже, когда на очередном пароме пересекли, не знаю, как назвать, пролив, что ли, соединивший Каспий с Азовом. «Родина-мать зовет» переломилась в талии и замерла в низком поклоне. По старой трассе Е119, потом по Е38 добрались до Воронежа. Там бандюков не боялись, потому что перевозками занимались они сами. Остатки наших консервов осели в кассе вокзала.

Воронеж – большой город, красивый. Не знаю, почему в нем не сделали анклава? Там проторчали пару дней, раздобыли немного жратвы и карту. А из Воронежа уже и до Курска добрались. Дальше, Михалыч, ты знаешь. В итоге сидим с тобой, пьем пиво и лясы точим.