Африканский дневник

Порт-Саид

Лаем кидаются порты Египта на вас; подплываете к берегу; бронзовый рой голоногих носильщиков с берега лает на вас.

Уже лодка причалила: выхвачен зонтик, которым махает теперь темный дьявол; порт-плэд жадно вырван вторым темным дьяволом; третий, четвертый помчались в толпу, увлекая порт-плэд.

Так четыре уносят ручной ваш багаж, а четыре других ухватились за край сундука; третья злая четверка, обстав, поощряет пинками. На ваш негодующий выкрик:

– «Оставьте в покое меня: не толкайтесь!» – вы слышите вопли на всех языках, что сохранность вещей драгоценней персоны высокого гостя.

Двенадцать коричневых дьяволов, бьющих, влекущих и прущих: средь толока бьющих кого-то коричневых дьяволов: ваши картонки запрыгали вправо; вы – прыгнули влево; крикнул в темносиней одежде, в абассии, в темной круглеющей шапочке что-то кричит впереди; и – готова коляска в отэль; там лежат неизвестные вещи: их спутали с вашими; дьяволы дружно клянутся, что вещи принадлежат той миссис, что приехала с пароходом (не вашим); что вещи поехали вместе с миссис. Протестуете вы: до миссис вам нет дела, а вещи потеряны; перекричали вас глотки; перемахали вас руки; вы сжаты кольцом обступивших феллахов; они, выгнув руки египетским жестом, как гаркнут:

– «Бакшиш»!

Если вещи потеряны, – что до того! Потеряли вы голову; чтоб отвязаться от лезущей стаи бросаете горсть прозвеневших монет; и монеты летят к вам обратно; и хор разобиженных глоток кричит, что вы – грабите бедных феллахов, вас встретивших; снова протянуты руки:

– «Бакшиш»!

И вы платите впятеро более таксы; вот если бы крикнуть:

– «Емши!»[75] – разбежались бы дьяволы.

Между «емши» и «бакшиш» жизнь феллаха течет под девизами третьего слова:

– «Мафиш!»[76]

Это слово знакомо нам русским: «авось». – От «мафиш» распадается дом; блохи, вши заедают фаллаха, чума нападает: она – постоянна.

Весь гам создается, чтобы вас запугать, снявши голову с плеч, откупиться «бакшишем». Тогда-то вот выступит ласково чистая фесочка, – в смокинге; и, обдавая сплошным чесноком, она скажет на чистом французском наречии:

– «На десять дней, я к услугам; я с вами повсюду».

– «Вы будете ежедневно заказывать, prince, по экскурсии: муллы, верблюды, ослы и палатки – достану…»

– «Увидите вы…»

– «Серапсум, Гизех, пирамиды Меридского озера…»

– «Тысячу франков!»

– «Я еду за вами в Каир? Решено?»

Вы – в опасности; лучше отдаться толпе голосящих феллахов и лучше платить в десять раз против таксы, чем раз согласиться на феску. Готов согласиться; но Ася толкает меня больно в бок:

– «Погоди!»

– «Оставь!»

– «Брось!»

Мы с вещами миссис покатили по уличкам средь электрических россыпей в яркой безвкусице домиков; вот и отэль: выбегает чистейшая феска, а злая миссис ожидает в передней.

– «Где вещи?»

– «Вот».

Вижу в передней – порт-плэд, чемодан: наши вещи.

Три месяца жили в Тунисе мы; я освоился с нравами белых тунисских арабов: феллах не тунисец.

Нам встали огромные трудности при размене монет. Здесь монета не кратна с монетой турецкой, ни даже – с английской; двухпьястровые монетки (двугривенные) принимались за малые пьястры[77]; за пьястр я платил пятью пьястрами; фунт египетский чуть-чуть более, чем английский; египетский пьястр чуть-чуть более, чем тунисский; здесь все отношения дробны; и вы на дробях всюду терпите; каждый размен есть потеря; меняете фунты: в египетских фунтах отдают ровно столько же; стало быть, вы потеряли; египетский фунт отдаете на франки и доллары: снова теряете; доллар вы вновь отдаете за пьястры (с потерей); а вместо египетских пьястров приходят турецкие пьястры (теряете); всюду еще в размен вычитывают процент; все устроено так, чтобы чаще менять; каждый шаг есть размен; два египетских фунта обходятся в три с лишним фунта.

Не выспались: было и душно и знойно; здесь нечего делать; – спешили в Каир.

Экипаж нас уносит по скучным желтеющим уличкам; тонет в песках городок; он украшен фигурой Лессепса на моле, украшен букетом наречий, куда юг Европы, Азия, Африка, даже Австралия шлют проходимцев; на улицах часты: немецкая, итальянская, греческая, турецкая, арабская и китайская речь; и блуждает, ленясь, полосатый сириец, зажавши веревкой с боков капюшон, и блуждает пернатая дама (в атласных перчатках до локтя); навстречу несется толпа итальянцев; проходит сухой абиссинец, в круглеющей шапочке, вздернув бородку, которая – клинушком; засеменит, выгнув ноги дугой, жесткокосый китаец с тюками; бросает робеющий взгляд беспокойными глазками; из закоулка бежит в закоулок; просунется странный тюрбан (в нем арабского мало): то – индус, попавший сюда с малабарского берега.

Здания плоско скучнеют на север, на запад, на юг, и восток парусиной веранд; сбоку виден канал: бок чудовища с грузом из Лондона выперт; он – спрятался; площадь и пыль и какая-то чахлость комочек, и лай: то – вокзал.

Полетели: картонки, тюки; и – забилась с носильщиками компания европейски одетых сирийцев; все в фесках.

Двенадцать чертей обступили:

– «Бакшиш».

Мы – им бросили мзду: но в вагонном окошке подъято двенадцать ладоней.

Еще заплатили.

Один бронзовеющий дьявол все тянется к нам; я – гоню, отбежав, он разинул огромный свой рот, и, – расплакался.

Я, испугавшись жестокости, выбросил несколько пьястров в окошко; сириец, сидевший в вагоне напротив меня, покачал головой:

– «Совершенно напрасно».

В окне показались ладони; но – тронулся поезд.

До Каира

Дома пролетели; песчаные тусклости там заливало пятно белых вод: Мензалех: порт-саидское озеро; издали виделись птицы; и то – пеликаны.

Уже – Кантара: побережная станция; рослые негры в длиннейших верблюжьего цвета пальто, с перетянутой талией в фесках бежали по станции с ружьями: это солдаты-суданцы, наверное жители вади[78]: из вади Хальфы, из вади Шелляль, иль из вади Дебол они взяты; быть может, они поселение Дар-фура, болтающие на языке своем, нубо: в их речи нет боя гортанных; и пела их кучка под окнами поезда «инго-ан-анго» какими-то мягкими звуками в нос; их отцы собирались под знамя Магди.

Я читал, что нубийские негры – стремительно вспыльчивы, злы.

Поезд – тронулся; узкая лента в песках протянулась далеко отливами жести: Суэцкий канал!

– «Такой узкий?»

Здесь тракт караванов к Египту из Сирии: некогда ворвались здесь арабы в Египет; Аравия – там: за полоской она; эти же дюны протянуты вниз до предгорий Габеша; по этому тракту когда-то от озера Манзалех, бросил войско свое Бонапарт, угрожая всей Сирии.

Вдруг обнаглев, зашипел желтолет из песков, обуряя ландшафты; арабы, вскочив, побросались к разинутым окнам; и щелканье всюду послышалось; быстро зигзаги песка нагрязнили на стеклах; к стеклу прикоснулся: оно горячо.

В запустеньях Суэцкий канал прояснился расплавленной лентой жести; и – линией телеграфных столбов сиротел; лиловатым миражем играли рефлексы; над серым холмом белосерый верблюд промаячил отчетливо зеленоватым верблюдом; седой бедуин в полосатом плаще (рыжебелом), подняв к глазам руку, из фиолетовой дымки глядел на наш поезд.

Упало окно; обнаглев желтолетом, песок заплевался в диваны, в одежды и в лица, щеголеватый сириец в сиреневом смокинге предупредительно бросился перед Асей: закрыть его; желтый язык из окна облизнул его пылью; он стал обтираться, открыв несессер, омочил себе пальцы душистой водой; достал портсигар:

– «Сигаретку?»

– «Спасибо!»

– «Она – порт-саидская; лучшие сигареты… Без опиума: а в египетских – опиум».

– «Те прославлены?»

– «Да, но в Египте стремятся курить эти вот: их в Каире уже не найдете!»

– «Высокие пошлины».

Наш собеседник – крещеный; он, – кажется, фабрикант папирос; он болтает: Каир, по его уверению есть файф-о-клок, а Египет – partie de plaisir; он – Европа Европы; каирцам – все ведомо.

– «Что там Москва?»

– «Да, у вас есть Толстой: ваш философ; читал я его.»

– «Никогда бы не стал я писателем».

– «Знаете, я был чиновником; я разъезжал по стране; в одном городе нашем глухом, где едва ли не все умирают от скорпионов (зеленый там есть скорпион), скорпионы чуть-чуть что не съели меня…»

– «?»

– «Их такое там множество: ножки постелей в отелях поставлены в толстые склянки, куда наливают кислоты; а то скорпион забирается в постель; мне пришлось ночевать: я пугался, увидев зеленого скорпиона; и сел я с ногами на стул; так всю ночь просидел».

– «Да, Россия – большая страна; никогда бы туда не поехал; ну что там?»

– «В Каире – балы, туалеты!»

Сириец – совсем надоел.

И сирийцы, и греки – цвет местного общества; а египтяне – лишь пыль: намекает на прошлое наглый феллах своим контуром: плеч (широчайших!) и узкою талией; те же все плоские бедра, которые смотрят на вас с барельефов; и тот же все лоб; наблюдаю феллаха в окне: тонкий, стройный, высокий, угрюмый; какой величавый красавец!

– «Интересуетесь местными нравами», – вновь пристает к нам сириец… – «феллахи!»

«А что?»

«Да они просто пыль: здесь цвет общества – пришлые, мы, анатолийцы, сирийцы и турки; пожалуй, что греки; и европейцы, конечно… феллахи же – фи!»

«Да, да, да: вы и я – христиане; мы – братья; о, право же: далеко не все наши, арабы, погрязли в невежестве; мы насаждаем культуру, как можем… Увидите вот».

«Вы, конечно, заедете скоро ко мне: я у вас побываю, конечно, мы будем видаться».

Надеюсь, что – нет!

Измалия: станция; поезд остановил канал, пересекши пустынный рукав.

Всюду зелень стеблем и листом испышнилась под солнце из черной земли; это – действие ила разлива; какие-то красноногие ласточки с серой головкой – не наши!

Уже Загазиг: это – город (торговый); несемся средь лепки каких-то гноящихся грязью домишек, торчащих из сора и сена базаров, несемся среди закоулков, увешанных синим и черным тряпьем, среди которых толпа сине-черных феллахов ломает о поезд свои истеричные жесты; на корточках греются около хижин; то – комья просохшего ила; и хижины праздно глазеют на нас прозиявшими дырами маленьких окон; чернея хитонами, в черных вуалях, спадающих с носа на нижние части смеющихся лиц; как монашки, скромнеют в толпе феллахини: насмешливо бросила черные взоры одна округленным, безротым, но будто смеющимся личиком, полуоткрытым: двуглазка какая-то, – черная ласточка?

– «Многие феллахини уже пооткрыли лицо; независимее они, надо правду сказать, наших косных сириек».

– «Ах, Сирия, Сирия!»

Издали вновь показались пустейшие бельма пустыни грядою холмов моккатамских; на склоне холмов зачернели квадраты каирских домов.

«Пирамида», – сказал мне сириец; но – пыль проглотила ее.

«Пирамида».

«Где?»

«Там!»

В желтобуром от пыли пространстве чернели теперь треугольники.

– «Много их тут».

Треугольники спрятались; поезд понесся в протертых постройках, протертых песками, пылающих пеклом; и справа и слева торчали тончайшие палочки, палицы, пальца, дубины: тела минаретов.

– «Смотри», – усмехнулась Ася, – «какие пошли каланчи!»

Вот плеснули в окно балахонные волны феллахов; резнули несносные крики; непереносные запахи ели – нам ноздри; порхали халаты:

– «Каир!»

«Хаха»

– «Хаха-хаха!»

– «А!»

«Хаха!» – кричало.

Могли бы пожить мы и в Бискре; могли бы увидеть Гафсу, Габес, Сфакс: нас тянуло в Египет.

И черная стая кидала меня в фаэтон; и размененный фунт испарялся (запрыгали быстро доллары в темных ладонях); носатый извозчик плаксиво визжал с высоты своих козел; сириец, забывший свой лоск, издавал как и все, что меня окружало, не гордые звуки:

– «А!»

– «Хаха», – указывая, куда следует нас отвезти.

– «Хаха, хаха!» – ответствовал извозчик; и – тыкался носом в сирийца и в нас; рассыпалося сено и сор; пред тюками на всех языках голосили:

– «See!»

– «Mare!»

– «Mer!»

– «Thalassa!»

Прыгнул обвязанный, кожаный, желтый сундук: саквояжи летели, как мячики; мячиком выкатил потный турист, заморгавший глазами навыкате: сыпалось сено и сор.

И рыдало «а-хаха» из ртов: и мы назвали «хахами» этих кричащих феллахов; и «хахи» в Каире гонялись за нами – носами и ртами: кричали:

– «Бакшиш!»

Все есть вымысел: «Хаха», которого с Асей придумали мы, воплотилась однажды для нас в настоящее имя; и наш проводник Ахмет-Хаха носил его; «Хаха» – феллашский «Иванов»; фамилия Хахи с тех пор – для меня нарицательна; все египтяне суть «хахи», или – вымыслы, призраки: так облеченное ныне в абассию ваше же тело – они; неуютно склониться над собственным… телом: и жуткостью дышит Египет: он – тело, которое сбросили, – труп; мы – над собственной тризной; отсюда – и муки, и казни; и – бегство; давно мы бежали отсюда; и – плен: полонил нас Каир!

Резнул «style oriental», или – подделка; культура Тунисии есть примитив; а культура Египта – барокко; меж тем Фатимиды создали Кахеру; сказалось губительно действие климата: испепелило культуру; такие фигуры, как строгий султан Нуреддин, или гуманный султан Саладин, – прошли сном.

Вот отель.

И какая-то хаха проводит в чулан: в нашу комнату; грязь – на постелях: пыль, пыль; сколько стоит? Цена этой комнаты – в перворазрядном отеле Палермо такая цена; вдвое менее стоил тунисский наш номер в отеле «Эймон»; проклинаем сирийца, сюда нас заславшего; грустно стоим над вещами; а хаха – уходит; зову.

– «Но послушайте: этими полотенцами утирались не менее десяти рослых парней!»

И хаха приносит… одно полотенце; уходит; зову:

«Но послушайте: это белье на постели; тут спали солдаты».

И хаха приносит – белье; и уходит: зову:

«В рукомойнике – слышите? – нету воды!»

Появилась вода.

«Нет, постойте: здесь негде присесть: оботрите».

Стирает.

Нескладица – та же; и – пыль за окошком: оттуда сварились громады домов в пыльно пламенном ветре; в крутящемся соре и сене в сплошной трескотне граммофона; в стрекочущем горле.

– «Каир?»

– «Почему он такой?»

И какая-то новая нота нам слышится.

Помню: кошмар нападал на меня; в недомыслии, дико излитом, он – длился: предметы кругом выступали знакомыми знаками; тихо сходили с настоянных мест, оставаясь на месте; и было все то, как не то; я – испытывал вывих; не палец, не кисть, не рука ощущали его, а все мое тело: оно – только вывих. С меня? Стало быть: ощущал… вне себя? Вопрошали во мне ощущенья; без вопроса, следил, как ничто, никогда не вернется в себя: так себя в первый раз ощутит голова под ножом гильотины: захочет увидеть она свое тело, а видит лишь ухо другой, как она, отделенной от тела; и жалко грызет это ухо: впервые я видел тебя беспокровным, дивяся – «я» – помню, маленьким взяли купаться меня (до шести лет купался с дамами); вид голых «дядей» меня поразил; тут пахнуло звериным цинизмом; мне долго казалось, что я уже погиб (навсегда), увидев: это все. – Так себе самому ужасался: предметы и тело мое средь предметов казалось: пустыми штанами (в купальне); я сам – весь пустой, на пустой оболочке в пространстве разъятого стула, – разъятый в пространственный вырез окна – в потемнение синего неба, которое есть распростертость, темность толкований и смыслов:

– «Что это такое?»

– «Как можно?»

– «Не вынесу!»

– «Ай!»

Так кричал бы, но орган кричания сдернулся с глотки: труба граммофона! – сидела, привинченная к недышавшему ящику тела.

В младенчестве доктор решил, что я – нервен; немного позднее решили, что болен я – астмой.

Но «астма» – прошла.

Вот подобное, что-то во мне поднималось теперь, из песков Порт-Саида – в окно; и запучилось там неживою громадою дома; кричало, как медное горло; на сорной, коричневой площади, и густо катились верблюды; и хахи, страдая от астмы, кричали:

– «А!»

– «Хаха!»

И странен, и страшен Каир.

– «Да, он странен», шептала мне Ася, медлительно подошедшая сзади. Туда не хотелось нам кануть.

Мы – канули!

Каир

Комнату! В пыльном чулане остаться нельзя; в «Premier-ordre» еще можно при 1000 франков в неделю; такой суммы – нет; и поэтому комната нас занимает; мы – ищем; Каир – отступает: не видим его (больше – чувствуем); солнце так бьет, что приходится думать о пробковом шлеме с вуалью, предохраняющем от ударов и пыли.

– «Наверное здесь по утрам происходит базар: сор и сено». Проходим базар:

– «Вот и здесь: происходит – базар».

Те базары – на третьей, четвертой, на пятой, шестой и седьмой засоряемой улице:

– «Всюду – базары».

Источник такого обилия – «хахи», извозчики; всюду у них между ног просыпаются травы из сочной охапки, свеваемой, тминного запаха малой былинкой и клочьями; все, проедаясь, буреют они; и – метаются в ветре; и – сорное стойло Каир. И жующие морды верблюдов, ослов, лошадей и развесивших уши по воздуху мулов – повсюду.

Дивились: исчезли бурнусы; вот – кубовый, темный хитон облекает феллаха; вот двое, как вороны, – черные. Небо, сквозящее тьмою, – прикидчиво сине: так горсти людей протекают волнами абассий, широких, пышнеющих в ветре хитонов, излившихся с плеч до пяты и порою затянутых очень широким, простым кушаком, выявляющим тонкую талию; будто подрясники, ходят подолы в сплошной, черносиней толпе; и круглеют коричнево шапочки шерсти на бритых затылках; широко шагают феллахи, махая руками – на грязной стене шоколадного цвета высокого дома, глядящего в красную бурень небес; у предве-рий сплошных европейских кварталов, как лодочка, – море абассий разрезала чистая фесочка, вздернувши нос над сиреневым смокингом; прощекотала изящною тростью по воздуху, свистнула в красные губы мотив из «Веселой Вдовы»; побежала другая, такая же фесочка – в розовом смокинге.

Толпы их: множество палевых, розовых, серо-сиреневых смокингов, трости, цветные платочки, перчатки яичного цвета.

Какой маскарад! Это – хаха, но хаха «moderne», надушенная знанием, самодовольством и наглою цивилизованной прытью: и брови – дугой, и носы – закорючками; многие – с книжками: все – понеслось; щекотало тростями пространство.

Бежало средь черных, говорящих, кирпично-коричневых стен и заборов, из-за которых, гигантски возвысясь, коричнево так столбенели винты чуть изогнутых пальм, лепетавшие листьями, точно пучками зеленых, развеянных перьев из бурого неба:

– «Смотри: низкорослая пальма пропала».

Торчали деревья, которых далекая родина – пышный Кашмир (на одной широте он с Каиром) в Каирском саду, в Гезире, вокруг Geziren-Palace[79], в садике, переполненном фесками, в Эсбекиэ – всюду эта индусская флора.

Она – восхитительна.

Злой, неприятный, обидный Каир; это – первое впечатление наше; сравненье с Тунисом невольно.

Миллионом разинутых ртов прогорланил Каир; и снежайше провеял немногими сотнями тысяч бурнусов – Тунис.