Африканский дневник

Али Джалюли

Мавританское здание с пестрым подъездом, с живой, с поющей водою в саду, с антилопами:

– «Чей это дом?»

– «Джалюли».

Среброствольная роща оливок; над нею – зоря; величавый старик, опираясь на палку, плывет на зорю; в ветерок заплескал бирюзовый отлив гондуры; незапятнанно чистый бурнус за плечом шевелит своим краем под белой повязкой, отчетливо сжавшей чечью, под которой умнейшие очи впиваются в зори; и чешутся ветром седины в атласы сквозных, нежнорозовых прорезей;[60] тихо проходит в оливки…

– «Чья рощица?»

Снова ответ:

– «Джалюли»…

Из поющего птицами сада пестреют колонки, блестят изразцы; антилопа метается в клетке испуганным рогом:

– «Чей сад?»

– «Джалюли»…

Кто такой? Или верней – что такое? Быть может, не имя, а форма ответа, «киф-киф», или «емши»?

– «Кто такой Джалюли?»

– «Вы не знаете? Бейский министр; был он первым в Тунисии; умер уже с месяц: настроил в Радесе дома, накупил себе рощи оливок, сады разводил; и вот – умер».

Люблю старика в бирюзовой, сквозной гондуре; «бирюзовым арабом» зовем его с Асей; о нем я писал уже; он – наша склонность; при встрече и он дозирает внимательно нас:

– «Кто тот гордый старик?» – раз Ася спросила у М. Epinat.

– «Джалюли»…

– «Но он умер»…

– «То умер министр; это брат его, старый Али Джалюли; тут – история целая, вроде, как сказка» – и он усмехнулся.

– «Вчера еще вот он был беден, у нас занимал, – не без гордости вновь усмехнулся М. Epinat, а сегодня – богач: Джалюли был бездетен; громадная часть состояния ныне Али и детей его».

– «Так почему же покойный министр допускал, чтобы брат его бедствовал»…

– «Сам же Али виноват; он – не брал ничего: от детей и от брата».

– «?»

– «Его-то ведь дети – каиды; один – кайруанский; другой – каид Сфакса; он смолоду сам был каидом; он сам был бы первым министром у бея, который его уважал, да… пришлось вот, бежать ему: он укрывался в Сицилии; земли и деньги его отобрали в казну».

– «Почему?»

– «А вот видите», – тут затянулся М. Epinat едким дымом коротенькой трубочки, – «он – патриот: до сих пор он горюет о том, что Тунисию мы оккупировали; но винит во всем бейскую власть, разорившую берберов; он с братом бея во дни своей юности тайно составил решительный заговор; целью их было: низвергнуть тогдашнего бея; но заговор этот открылся; брат бея был вскоре отравлен; Али же – бежал; укрывался в Сицилии он до занятия нами Тунисии; смерть бы ему угрожала; впоследствии он возвратился; но жил вдалеке от двора, разумеется; и разводил виноград на скромнейшем участке земли, как простой сельский бербер; сыны его знатны у бея, а он… он – в опале, конечно».

– «Теперь он – богач: ну, не сказка ли?» – так в заключение мне улыбнулся М. Epinat; мы ему улыбнулись в ответ; мы давно полюбили Али Джалюли, проходившего сказкой Гарун-аль-Рашида в зорю: из оливок.

Знакомство с Али Джалюли

Уже перед самым отъездом и мы познакомились с милым Али Джалюли; мы вернулись с полей, пробираясь по площади; перед «Bureau de Tabac», заболтавши с М. Epinat, Джалюли опустил снеговейную бороду в шелесты розовой прорези в бирюзовом отливе хитона, склоняясь тюрбаном; и – пальцами тер переносицу носа; а просини ясных ласкающих благожелательных глаз устремились на нас; он М. Epinat показал головой в нашу сторону, что-то спросил; и М. Epinat нас окликнул:

– «Monsieur Bougayêff», – так меня называл, – «вы хотите пойти побеседовать с нами в «Bureau»: вот Али Джалюли очень хочет спросить вас о чем-то».

Подходим: знакомимся; входим в табачную лавочку; чем-то польщенная очень Madame Rebeyrole переводит цветистые речи Али:

– «Я вас знаю давно», – говорил мне Али; поднимая синеющий взгляд и играя точеными пальцами с белой лопастью… – «знаю давно: мы видимся часто на наших прогулках».

Стараюсь и я быть цветистым:

– «И мы знаем вас: мы справлялись про вас у М. Epinat.

– «Как и я» – величаво кивает Али, – «и прекрасно: мы знаем друг друга; теперь – познакомимся; вам же могу быть полезен я знанием мест и людей; я вам дам адреса, указания, справки, надеюсь, вы будете здесь разъезжать, посещая местечки Тунисии; вам адреса пригодятся».

– «Мы – тронуты: жаль, что должны мы уехать».

– «Как? Как? Уезжаете?» – брови Али поднялись удивленно, – «не нравится вам в нашей бедной Тунисии? Вам неудобно в Радесе?»

«Напротив: прекрасные эти места удержали нас дольше, чем следует; мы бы должны жить эту весну в Италии, а вот теперь отплываем в Египет».

– «Надеюсь, вы скоро вернетесь из странствий, или из дальней России: в наш скромный Радес».

– «К сожалению, может быть, мы не вернемся, но всем мы расскажем, какие цветут миндали здесь, как воздух Радеса целебен, какие достойные люди живут здесь; и наши друзья, вероятно, приедут сюда».

Тут Али Джалюли, наклонив седины, помолчал; и отчетливо вскинувши бледный, высокий свой лоб, произнес величаво он возглас, который не сразу обдумал:

– «Да будет судьбой освещен их приход».

Так напыщенно мы говорили за кофе, которым старик Джалюли пожелал угостить нас; прощаясь, он нас пригласил к себе в дом; приглашая меня, он оказывал честь мне (мужчины не вхожи к женатым); Али Джалюли в этом смысле, быть может, как житель Сицилии, некогда уж не считался с обычаем; вот он любезно простившись, поплыл тиховейно к закату; и вот бирюзовый отлив голубой гондуры колебался по ветру чуть-чуть; колебались, легчая, белейшие складки бурнуса; и в розовый шелк опадали пушистые пряди сребрейших седин.

Больше я не увидел его.

Ася – видела; я – задержался в Тунисе в назначенный день, покупая билеты до Мальты; описываю посещение Али со слов Аси: —

– в назначенный час, взяв Madame Ребейроль переводчицей, Ася пошла к старику; у старинных ворот мавританского стиля их встретил слуга; ввел во внутренность сада с фонтаном и пальмами; из-за зелени было им видно: Али Джалюли, восседая на корточках под колоннадой веранды, нас ждал очевидно; когда уже гости прошли половину заросшего сада, Али, приподнявшись с подушек, пошел им навстречу; взяв Асю за руку, он тихо поплыл изразцами в свои изразцовые комнаты, где средь арабских вещей возвышалась резная постель колоссальных размеров, и рядом с которой стояло пестрейшее низкое ложе; Али Джалюли показал ей серебрянный кованый ящик старинной работы, сказавши:

– «Коплю я приданое дочери: в этом вот ящике».

После провел он гостей мимо комнат, увешанных сплошь кайруанскими тканями (здесь по стенам все стояли диваны); в простенках блистал ряд зеркал (из Венеции); здесь в этих комнатах, встретила Асю доверчивым поцелуем дочь старца; ей было всего лет четырнадцать, но ей казалось лет двадцать; ходила она в шароварах широких и пестрых; Али Джалюли называл ее Асе «невестой»; она повела за собою Madame Ребейроль, Асю – на пестренький внутренний дворик с фонтанами (сам же Али Джалюли не пошел), где их встретила старая размалеванная арабка: в шуршащих атласах (жена Джалюли); засыпали они градом быстрых вопросов порой… деликатного свойства, совсем не стыдясь; разговор протекал в ритуале арабских приличий.

Потом снова вышли к Али; отпустили гостей с неподдельным приветом и пышным почетом хозяева дома.

Я помню Али: вероятно теперь он владелец домов и садов, и полей, и маслин: в Кайруане, в Радесе, в Тунисе, еще где-то – там (часть наследства министра теперь перешла к нему); может быть, тот, кто без нас поселится в Радесе, как мы будет спрашивать:

– «Чья это башня?»

– «Али Джалюли».

– «Эти рощи?»

– «Али Джалюли».

– «Чьи сады с антилопами, где так лепечут фонтаны?»

– «Али Джалюли».

И, может быть, как мы, на заре он увидит плывущего ясного старца во всем бирюзовом, с чуть-чуть розовеющей грудью, овеянной белостью чесанных мягких волос; и он спросит:

– «Кто этот торжественный старец?»

– «Владелец домов, и лесов, и садов, и фонтанов: Али Джалюли».

И засмотрится новый, неведомый нами жилец нашей башенки в лопасти рвущихся пальм, под которыми шествует старый Али, где он сыплет пригретые весенним светом зерна щебечущим птицам, или важно несет сладкий корм серорогой, метущейся в клетке своей антилопе.

Покажется темнозеленый таинственный всадник из рощ – сторож рощ; и в косматую гриву оливок уйдет он конем, и поднимется миртовой, пышной аллеей он вверх; и – увидит: пятно голубое далекого моря, да рой парусов, да лиловую гору; быть может, увидит он сверху: за белой стеною, в павлиньих хвостах изразцовых веранд, под витыми колонками на кайруанской подушке, сидящего с синим кальяном… Али Джалюли. Да сияют ему золотеющим пурпуром счастья радесские дни, как сияли они нам безоблачно: десять недель…

На Carthage

Уезжаем; прощайте, – Али, наш Али; и – Али Джалюли, и – Радес, и – Madame Rebeirole, и – Monsieur Epinat; напоследок жмем руки; и – тронулся поезд; и – мимо мелькает Тунис.

Мы с высокого борта «Carthage» озираем далекие холмики; тихо вливается рябь в полноводные бухты Туниса; как пришлый народ: разливается, грабит по берегу моря, пыхтят по полям на авто, пробираясь на поезде к дальней Гафсе; и оттуда – плестись по пустыне на рослом «мехари».

Да, – верх Захуана таит свое прошлое, помню, как в бухты вливались триремы, и как легионы, блистая железом, блистая орлами значка, проходили фалангами – строить «testudo» пред строем слонов.

Это – помнит вершина Двурогой Горы.

О, какое количество слез и таимой трагедии здесь, в этой бухте; уже Карфаген поклонился пред Римом; но – рос Массинисса, вождь берберов, утесняя тяжелою данью лазурную бухту; комиссия приезжала из Рима, прославленный ветеран аннибаловских битв, Марк Катон, ненавидя заносчивых пуннов, решил погубить Карфаген, доведя их до крайности; и патриоты – восстали, отдав Аструбалу правление; тщетно последний пытался отсрочить войну: война – вспыхнула; карфагеняне готовились к гибели; все население без различия пола и возраста строило всюду машины, ковало оружие; весь Карфаген ощетинился; мог продержаться он долго; наружные стены толщели на шесть с половиной футов, как нам утверждает Полибий; огромнейший каменный вал из массивов кругом обегал Карфаген; а за валом врагов ожидало не менее триста слонов; и тяжелели казармы; все это твердело вдоль Бирзы, Мегалия, за город, где тонули в деревьях прекрасные виллы (здесь – Марса теперь), защищалось оградой; и был укреплен самый мыс (где теперь – Сиди-бу-Саид). Приступ римлян, пытавшихся в город проникнуть сквозь брешь, отразили; под карфагенские стены был послан тогда Сципион Эмилиан; лагерь римлян стоял пред Мегалией (перед Марсой); и Неферис взят был[61]; Мегалия тоже взята; Сципион морил голодом город; но флот попытался пробиться; и все же не мог; Сципион завладел побережьем; вся римская армия нападала на внутренний город, а моровое поветрие нападало внутри; и вот – город взяли; и много ужаснейших суток, перебегая от здания к зданию, карфагеняне сражались на улицах: тщетно. Сенат приказал, уничтоживши город, плугами пройтись по земле Карфагена.

Последняя кучка горланящих берберов, скученных перед канатом; Carthage – задрожал, описуя медлительно свой поворот и пуская волненье колец, отливающих сталью по тихой поверхности; тихо тащились тунисским побережьем; сидели фламинго, не двигаясь розовым телом.

Сливался пятном зажелтевший французский квартал, обведенный свинцовым белилом арабских кварталов; и заросли мачт отседали, малея снастями и копотным дохом чернеющих труб, отбеленные кубы расплющили желтую точку Европы, а кобальты просиней впадин домов, голубея, белились; и кубы, вдаваясь в друг друга, глядели квадратно; едва различимая линия купола, впав в безразличие, вовсе пропала среди мелководий Бахиры; могло показаться: Тунис – лепесток, оборвавшийся с индиго-синего неба из облачной розы над водами тихой Бахиры какого-то купоросного цвета; он весь изошел испарением вод; и – подкрался Мыс Добрый; бежала Голетта и холмики; Бирза – прошла; превозвысился Сиди-бу-Саид.

Карфагенская крепость, глядевшая некогда с Бирзы, имела в окружности около трех тысяч метров; и храм Капитолия после поставили римляне здесь; шестьдесят ступеней возводили к нему, в рукаве же заливчика, с юга, укрылись старинные гавани; кругообразная гавань внутри называлась у пуннов Кафон; неподалеку гремела торговая площадь; дорога песчаной косой (где ныне бежит из Туниса к Галетте трамвай) защищалась стеною…[62]

Разливанными плясками море обстало; и Ася исчезла – прилечь, убоявшись качаний; бродил по приподнятым палубам: крытым, открытым, без тента и с тентом, средь роя отдушин, приподнятых малыми трубами, мимо двухтрубия, тяжко дышавшего дымом, и мимо дверей, изукрашенных надписью: «Кухня», «Курильня», «Телеграф», «Первый класс»; щебетавшие дети, пролазы, как я просыпались, влезая по палубам; качка кренила осыпанный светами кузов; и поршни пыхтели:

– «Ух»-«ух»!

Прослезилось Венерою небо: дрожал диамант, собираясь упасть в восхищенный закат, зашатавшийся далями: то горизонт выбегал, то опять горизонт приседал; и тогда, ухватившись за борт, молодая прекрасная дама, склоняясь за борт, – словом, зрелище не из приятных… Уселся в читальню, листая какую-то книгу; но громкий звонок дребезжанием все огласил; я – спустился в салоны.

Валетта

И брезжило утро.

На севере бледно наметился в светени: точно зигзаг; и звончали зигзаг за зигзагом вдруг лопнувших стекол, которые крепко кремнели; кремнели – из утра: и – взорами линий, и – желчами; промути мазали синью и сиренью – желчи, и вот натяжение линий расперло рельефами; розовый верх прокаймился из неба, как сколотый с неба кусочек стекла; и – растрескался очерком выступов, крепнущим аспидным цветом; явилась земля, где дотоле являлось лишь небо.

– «Не Мальта ли»?

– «Мальта».

И бледная Мальта наметилась кряжем обрывин; меж нею и нами играли дельфины; как девушка, вспыхнула в солнце: и желтым, и розовым; вы каймились и утесы, и стены, с которых ниспала Валетта крутым пробелением лестницы, точно улыбкой; понятно, что рыцари выбрали эти места, упадая орлами на них, и поднявши свой клекот, который отдался горами Сицилии, бухтой Туниса и Суз, долетел до Джербы; и – смутил воды Триполи.

Многими сотнями круто-приподнятых крыш повесает с утесов над старыми башнями город: горами зажатый залив пролитой полосой в желторозовый, многоступенчатый город завел пляску выплесков цвета синейшего кобальта; фыркнул фонтанчиком пены взыгравший дельфин; и крутейшие улички всюду открылись – с утесов: обрывами лестниц.

Уже пароход задрожал, бросив якорь; уже мы, как дельфины, на прыгавшей лодочке – в кобальте выплесков мимо сталеющих башен дредноутов; вон из барбета просунулось дуло: на острове Мальте – стоянка эскадры: семейство стальных англичан приседало в заливе, вот выскочит:

– «Бух».

И свистящие конусы бухнутся дугами.

…Не понимаю, как мы очутились в отеле; нас встретил смуглач, турко-грек, или арабо-испанец (кто знает?), такая же турко-арабо-испанка, хозяйка нас встретила:

– «А? Вы – в Египет»?

– «Так вам надо ждать парохода, ну, эдак, с неделю…»

Сказала, и – мрачно повесила нос; а арабо-испанец повлек сундуки по верандам, где не было внешней стены, и куда выходили все двери сдаваемых комнат; ряды коридоров повисли системой террас над квадратиком дворика; тут мы узнали, что надо бежать – прописываться: в участок.

Казалось: никто не желает нас видеть на острове Мальте; хозяйка, потупясь, сказала – кислейшею миной:

– «Уедете вы: и зачем вам отель»?

Отвечали на мину кислейшими минами:

– «Да, но скажите, как мы уедем? Не на дельфине, надеюсь»?

– «Да дайте же нам хоть воды в рукомойник». Но кислые мины гласили:

– «Зачем»?

– «Вы – уедете».

Кисло потупилась комната: вещи, казалось, хотели попрыгать через дверь, застучав; за вещами, казалось, и мы – простучим: вниз-вниз, вниз; мы прошли прописаться, чтобы после наведаться в агенство: может быть, думали мы, нам удастся удрать, хоть… до Триполи, хоть… на дельфине.

Кидались разбросанным кобальтом плески над кручей, где мы, наклонясь у перил, наблюдали валеттские[63] лица; их цвет – сицилийский, а губы арабские; зорко безглазые прорези нас наблюдали (по-гречески как-то) на уличках, шедших в тенимые сини залива, откуда торчали барбеты; меня поразила мальтийка; она – во всем черном; над головою ее надулось, как парус, не то – покрывало, не то – головной, преогромный, весь черный убор, укрепляемый, кажется, с правого бока на проволоке; головные уборы надулись от этого; стаи мальтиек неслись на своих парусах мимо нас; мне запомнились: площадь, собор, губернаторский дом, где у входа блистал, застыв яркими саблями, мохноголовый отряд белоштанных солдат в баклажанного цвета мундирах, так блещущих золотом:

– «О, черт возьми».

– «Вот – красавцы».

Дверь агенства: полный брюнет, посмотрев на письмо из Туниса, задумчиво нам говорит:

– «Пароход, на котором должны были плыть вы, – ушел: нынче утром»…

– «А впрочем»…

– «Могу вас устроить: часа через два отплывает с грузом железа в Китай; там – найдется каюта»…

– «И если согласен на то капитан, отчего же – плывите себе на «Arcadia»…

– «Как же узнать», – вопрошаю я робко.

– «А вы подождите».

И толстый брюнет побежал в телефонную комнатку, перезвонился; и – выбежал:

– «Да – капитан соглашается»…

– «Вот вам билет: торопитесь».

Торопимся: и задыхаясь, проносимся каменной лестницей вверх, до отеля; прощайте, мальтийские рыцари, башни и стены, часовенка, полная черепов: не увидим мы вас.

Арабо-испанец проводит к коляске:

– «Вот – видите: вы – не жильцы»…

– «Для чего вам вода, рукомойник, белье на постель»…

– «Не нуждаемся в вас», – провожает глазами сердитая крылоголовая женщина.

Пляшем в качаемой лодке на сини залива; и там где-то грохнуло: с каменных фортов.

Стоит – пароход; из Германии, с грузом железа; потащится к Янг-Тсе-Киангу – через Суэц и Цейлон; капитан с бородой Черномора, блистающий золотом ясных нашивок на синем мундире, кричит на команду китайцев; вон тот голоногий китаец в соломенной шляпе, со свернутой черной косой, в темносинем, оливковым ликом лопочет у кучки канатов; слуга, вероятно, берлинец (по говору) – тащит в каюту:

– «Здесь можно и – жить, и – писать».

– «Вот и столик».

– «И полочка»…

Подали чай: комфортабельно! Вот молодой офицер, пробегая, бросает:

– «Mahlzeit».

Угощают вкуснейшим немецким печеньем.

Поплыли: немая стена в горностаевой пене прибоя, поднятая аспидным роем утесов, – отходит: на северо-запад; отчетливый верх – прокремнел; и – бледнел; каменистый рельеф улегчается вновь натяжением линий, чертимых из воздуха; скоро угасли зигзаги, последний неясный зигзаг исчезал.

И – как есть ничего.

Arcadia

Четверо суток качались в волнах; за обедом, за завтраком – не было скуки; старик капитан, уроженец холмистого Штутгарта, – тридцать лет плавал; старик угощал нас печеньем, печеными яблоками и разговорами о чудовищных спрутах и змеях; мы были, как дома; взбирались на мостик; берлинец, морской офицер, баловал нас, давая роскошные книги с картинками; старший механик водил за собою в машины.

Команда китайцев, свернув свои косы, тянула сырые канаты; а нос поднимался медленно – кверху; и книзу опять опускался.

Вот – утро: бежим в офицерскую; ласковый немец слуга нас встречает:

– «Mahlzeit».

Расставляет перед нами горячий кофе, печенье и мясо; потом поднимаемся; под капитанскою вышкой, под тэнтом садимся в шезлонг; погружаемся – в плески…

Три дня мы плывем: ни клочечка земли; разыгралась поверхность, порой разверзаясь пучинами лабрадорного цвета; я думаю о сокрытой под нами таинственной жизни глубин – о чудовищных спрутах; они поднимаются редко к поверхности; у берегов Ньюфаундленда был найден один такой спрут, у которого туловище обнимало 5 футов, а каждая щупальца простиралась на шесть саженей, угрожая своей трехвершковой присоской; точно такое же чудовище найдено было у побережий Аляски, у острова Павла[64]; у спрута – зеленый, светящийся глаз; пред собою увидеть его под водою – не очень приятно.

Я думал о рыбах глубин, разрываемых в воздухе, думал о странных созданиях, у которых два глаза сидят на длиннейших, вращаемых стержнях; я думал о рыбах, бросающих свет – перед собою; и я думал о прочих морских чудесах, обнаруженных экспедицией монакского князя.

Потом начинали бродить по «Arcadia» мы; на ларях отдыхала команда; вот куча ларей отделила корму; мы, вскарабкавшись, перебегаем по ящикам; и – попадаем совсем неожиданно на… скотный двор: в клетках хрюкают свиньи, кудахтает курица; тащится тихо ленивый баран на свободе; над свиньями высится кормовая, высокая палуба: там измеряют матросы глубины.

Вчера плыли мы посередине лазурного моря; и синие сини ходили вокруг в лабрадорных оттенках; сегодня же море жижеет; и плещутся мутные зелени в крепнущем жаре; склонилися к берегу Триполи; тут угрожают песчаные мели; и измеряют тут целыми днями морские глубины матросы.

Порою бросаем мы взор на приподнятый мостик; старик капитан ходит взад и вперед там; и мы поднимаемся смело по лесенке (он разрешил нам к нему подниматься); он тыкает пальцем в огромную карту:

– «Вот здесь мы».

– «Вот видите – Крит».

– «Мы его миновали уже».

– «И теперь поплывем параллельно Египту».

– «А что же рисование»?

Ася приходит с картоном; старик, расправляя седины, садится – позировать, Ася рисует его; между ними – нежнейшая дружба; старик все зовет нас с собой:

– «Ну чего вам в Египте: воспользуйтесь случаем, что мы плывем так далеко; я вас бы оставил охотно; вы нам не мешаете: наоборот, веселее плыть вместе; увидите Индию, Ян-Тсе-Кианг; а в Японии будем стоять мы два месяца; можете вы осмотреть всю страну.»

Нас прельщает далекое плаванье, – но… – мы без денег: в Каире ждут деньги, наверное; но ждать «Arcadia» нас не намерена: даже в Суэце она не останется, прямо пройдет через Красное море – до Индии:

– «Вот в Порт-Саиде всю ночь будут нас грузить углем; с рассветом пойдем мы Суэцким каналом; и после мы в море на 23 сутки».

Мне – грустно: мне хочется в Красное море; рукою подать. Недалеко Суэц; дальше – Рас-Магомет, оконечности каменистой Аравии: там возвышается в далях, над мысом – Синай; недалеко ведь Джедда; все Красное море длиною каких-нибудь две с половиной тысячи километров; мерещутся: Мекка, Медина и Мокка; мерещется мне Суаким, где заширится море, мерещутся красные краски его (от растения из «trichodesmies»); Баб-эль-Мандеб, или «ворота из слез» – вспоминаю: Аден, океан.

Нет, довольно мечтать.

– «Вот как выйдем мы в Красное Море, – охватит жара», – продолжает болтать капитан.

Разговор переходит на змеи:

– «Конечно, громадные змеи – не сказка: свидетели есть у меня; и – видавшие… Э, да не верьте ученым: ученые просто не видели их; меньше шансов увидеть им; мы моряки, эти шансы имеем; мы – видим; и вот, в этих водах они – тоже водятся»…

Мы – умолкаем, и я вспоминаю невольно: все ужасы моря; сказанья о страшных кальмарах встают: осьминог может в бездну, схватив своим клювом, увлечь за собою корабль; по преданию древности: есть осьминоги длиной с настоящую милю; мне вспомнился бой с осьминогом, описанный Виктором Гюго, и чудовищный бой, нарисованный Жюль-Верном.