Московский чудак. Москва под ударом

– Не завидую вам.

– А то как же? Товарищи, знаете, образованием там занимаются; этот прочел себе Бокля, а тот – Чернышевского… Мне заикнуться нельзя, чтобы книжки иметь: все сиди да долби; а чтоб книжку полезную, нужную…

– Бедный мой!

Кончик коленки просунулся из-под коротенькой юбочки.

– Нет никаких развлечений: в театры не ходят у нас; ну я все-таки, знаете, много читаю: хожу на Сенную, в читальню Островского – знаете. Не посещаю гимназии: после приходится лгать, что в гимназии был.

Митя пристальным глазом вперился в коленку: она – беспокоила.

– Что же, Митюшенька, – вы без вины виноватый.

Оправила юбочку.

– Ибсена драму прочел, – ту, которую вы говорили.

– «Строителя Сольнеса»?

– Ах, вы, милый уродчик, – звучал ее гусельчатый голосочек, – запущенный; у, посмотрите: вся курточка – в перьях.

Лизаша нагнулась: он – слышал дыхание.

– Дайте-ка, – я вас оправлю: вот – так.

И – откинулась; и, поднося папироску к губам, затянулась, закрыв с наслаждением глазки.

– Я верно поэтому вас приютила: такой вы бездомный.

Сидела с открывшимся ротиком:

– Вы и приходите – точно собачка: привыкли.

Откинула прядку волос; и – добавила:

– Нет, у русалки моей вы бываете, – не у меня.

Прикоснулася ручка (была холодна, как ледок).

– Мы с русалкой моей говорили про вас.

Померцала глазами – на Митю.

Казалось, что там соблеснулися звезды – в Плеяды; Плеяды – вы помните? Летом поднимутся в небо; и поздно: пора уже спать.

Поднялась атмосфера мандровской квартиры; ведь вот – говорили же:

– Дом с атмосферой.

В гостиной опять зазвонили ключами; ключи приближались: звонили у самой портьеры: казалось, – просунется очень подпухшей щекою мадам Вулеву; но ключи удалялись; ключи удалились.

– Несносно.

Лизаша головку просунула в складки:

– Ушла.

Атмосфера потухла: ничто не сияло.

И слушали молча, как там ветерок разбежался по крыше: Лизаша тонула в глазах, – своих собственных; в пепельницу пепелушка упала: глазок прояснел.

– Ну, и – дальше?

Зачмокало.

– Переэкзаменовка, опять-таки, – в августе этом была: ну, – я скрыл.

– Ай-ай-ай!

– Вы, Лизаша, простите, что – так говорю; мне, вы знаете, хочется высказать вам, наконец, – искал слов, – то и се, а с отцом говорить: сами видите; мать же – бог с нею… Надежда, сестра, – и зафыркал: – Надежда…

Потупился: странно, что Надю, сестру, он считал недалекою; дураковато стоял перед нею; такой дурноглазый; и – силился высказать, нет: рот дрожал, губы шлепали: чмокало, чавкало.

Тщетно!

14

Карета подъехала.

С козел мехастый лакей соскочил, поправляя одною рукою цилиндрик; другой – открыл дверце.

И тотчас слетела почти к нему в руки, развивши по ветру манто, завитая блондинка (сквозная вуалечка); губки – роскошество; грудь – совершенство; рукой придержав в ветер рвущуюся, легкосвистную юбку, прохожим она показала чулочки фейль-морт, бледно-розовый край нижней юбки, вспененный каскадами кружев.

И скрылась, в подъезде под желтым бордюром баранов, у бронзовой, монументальной доски, где яснело;

«Контора Мандро».

………………………

Доложили:

– Мадам Миндалянская: просит принять.

Эдуард Эдуардович стал выпроваживать; Грибиков же, зажавши картузик, пошел дергоногом, столкнувшись у двери – с мадам Миндалянской. Вошла.

Самокрылою прядью с нее отвевалось манто; складки шелка дробились о тело; огромная шляпа подносом свевала огромные перья; прическа – куртиночка; вся – толстотушка; наполнилась комната опопонаксами.

– Эва Ивановна; вы?