Африканский дневник

Сфинкс

Зачастую сидели с Асей у сфинкса; он – зажил во мне, но о нем – что сказать?

Беспредельному нет выраженья: безо́бразность вечный удел беспредельного; образ безо́бразий есть безобра́зие.

Сфинкс – безобразен.

Да, есть целомудрие в геометрической форме, когда покрывает безумие сверх-рассудочных отношений она; такова пирамида; она – сочетание четырех треугольников с пятой фигурой: квадратом.

Но Сфинкс не таков.

Вы представьте себе: вот – великий ученый (психолог), чьи тонкие книги читают тончайшие; вот – он, напившись, бормочет цинизм; какое уродство! Представьте теперь: знаменитый ученый завыл, побежав на карачках перед строгим лакеем, подавшим ему его счет; безобразие здесь на границе с бессмысленной мерзостью; если же, устремив горе очи, перед толпами скромных студентов взвоет психолог, учетверится в неслыханный ужас поступок его; и предел безобразия будет раздвинут, коль после ужасного взвоя ученый сухим, докторальнейшим тоном объявит: поступок – эксперимент, ему нужный для собирания статистики действия воя; и розданы будут листки для скорейшего заполнения их; иные, задетые в чувствах своих (безымянных), почувствуют, верно, пощечину в действии опытного экспериментатора; а другие наполнят, быть может, невнятнейшим бредом листки; их профессор – психолог, снабдит комментарием, обнародует после в объемистой книге для доказательства, что безумие часто таится под маскою здравости.

Как назовем мы поступок ученого?

Мерзостью, сыском, безумием или… гениальным умением угадывать тайны души? Мы почувствуем, что войною должны мы ответить на этот поступок: в нем чувствуется террористический акт над душой обывателя.

Вот такой акт совершает Египет, бросая в лицо безобразие старого Сфинкса: сплошным безобразием веет безобразность образа; старая эта глава – окаянна: сугубое, учетверенное безобразие в ней, возведенное в энную степень; она – за пределами человеческих мерок уродств и красот. Безобразие это, быть может, порыв красоты Херувимов; ужасно: безмерность проснулась человекоподобным лицом; воображение духов связало все то сквозь «Я» человека; взглянув в лицо Сфинкса, мы чувствуем: сорвано дно человеческой личности; мы же на собственном дне, как на утлом челне уплываем в бездонность: наш путь начался «до» того, как мы стали людьми, продолжается в то, что уже несет наше, людское; мы чувствуем: весь размах мира, в котором живем, – только малая лодочка; ужасы прошлых форм жизни чудовищно встали: ихтиозавр, динозавр, бронтозавр проторчали из прошлого:

– «Да: это мы!»

Проторчали над ними такие постыдные формы: что если бы их увидеть воочию, то – падешь бездыханным: и это мы носим в себе; в подсознании нашем:

– «Да, да: это – мы!»

И красоты несбывшихся грез (то, куда мы идем) промелькнули бы: разгон иерархической жизни архангелов, ангелов, – все пронеслось бы перед нами; и это мы носим в себе:

– «И – да, да: это – мы!»

Но все это (грядущее, прошлое) есть содержание нашего «Я», его «дна», нам невидного: Сфинксовым взором срывается дно нашей личности; «дно» безобразием, роем красот – по волнам роковой бездны мчится:

– «Куда?»

И, взглянувши на Сфинкса, мы чувствуем головокружение; нам кажется: взгляды уносят.

– «Куда?»

Красота, безобразие, – все это рухнуло: все это – «образы». Сфинкс же безобразен.

Тридцатью лишь веками мы, люди теперешних дней, отделяемся от великой культуры Микен; только сорок столетий прошло от событий древнейшей ханаанской культуры, в которой уже отразился Египет (своим скарабеем); семь столетий назад и – перед нами уже пирамидальный период; за 3750 лет до рожденья Христа возвышался дворец Нарам-Сина с прекраснейшей библиотекой; Вавилон разблистался культурой своей: но дворец Нарам-Сина построен Саргоном на древних развалинах, принадлежащих остаткам таинственной сумерийской культуры, начало которой за восемьдесят веков от рожденья Христа[202]. Но взгляд безобразного Сфинкса уже подсмотрел ту культуру; уже шестьдесят почти длинных веков он глядит на восток[203]; а исшел, воплотился он, верно, из более ранней эпохи.

По летоисчислениям рабби Гилеля мир был сотворен лишь в эпоху Саргона[204]; и Сфинкс – с сотворения гилелева мира стоит в этом месте; но он изошел из Египта древнейшего времени; есть изделья слоновой кости, находимые в почве Египта до времени Сфинкса[205]; в канале Махмудиэ и в Бессузе на глубине двадцати с лишним метров под уровнем моря нашли черепки от посуды, принадлежащие обитателям этих мест, коим ведомы были приемы культуры; на основании геологических данных отчетливо можно сказать, что они приготовлены были за 300 столетий до нашего времени. Не на десятки, на сотни столетий; и ранее; эта культурная линия теплилась в… Атлантиде, которую ныне признали ученые; так утверждает профессор И. Вальтер, что «Атлантида представляется нам первоначальною родиной»[206].

Какова же линия жизни земли?

Эта линия – в Сфинксе, сквозь Сфинкса, взирала на нас.

В безмерном разбит символизм геометрии; и лицо прорвало треугольник Хеопса; и стало оно человеческим: приподнялась пирамида от почвы; и стала она вовсе маленькой; это глава львинолапого Сфинкса; само прародимое время нагнало позднейшее время; и – ухнуло ужасом:

– «Ты – убежал».

– «За тобою я гнался»!

– «Ты был при Рамзесе: и я тебя мучил».

– «Ты был при Саргоне».

– «И ранее: был ты за 300 столетий до этого времени».

– «Скверной поступков твоих из тебя изошли: папуас, обезьяна; тупой носорог – твои помыслы некогда».

– «Гадкая слизь, покрывавшая дно океанов – деянья твои».

– «Я – с тобою был тогда».

– «Все я видел…»

– «И вот: твоим прошлым стою перед тобою».

– «Ты – «Я».

– «Мы – одно…»

– «Это знаешь ты».

– «Что, что я знаю?»

Молчание!

Есть два Египта: Египет мистерий; и знаю я: тени жрецов поднимаются ныне к вершинам немых пирамид.

Есть Египет другой: эфиопское что-то глядится в египетских древностях; песьи печати к остаткам Египта приложены; их приложил эфиоп: эфиоп приготовлен в Египте; глубь Африки есть декаданс; дикари – простота, получившаяся от переутончения жизни: мы знаем, что гении порождают чудачества, а чудачество вырождается в идиотство: дикарь есть кретин утонченной, погибшей культуры; центральную Африку населяют кретины, но предки их гении, мудрецы и ученые: тот знаменитый ученый, который себе разрешил бы завыть на студентов для нужного опыта, мог бы, наверное, быть чудаком; при повторении опытов, мог бы он стать сумасшедшим; и, сев на карачки, с пронзительным воем последовать в страны «ньям-ньям», учреждая культуру дикарства 20 века.

Сплошной кретинизм проплывавших культур нас встречает в Египте: феллахи кретины; другие кретины – уарумы, которых встречаем у Стэнли: кретины культуры Египта, предел утончения ее.

И таким кретинизмом глядел старый Сфинкс; в нем есть что-то от негра; курносая и безносая голова смотрит дико и злобно громадною впадиной глаза; такой дикий взгляд на последнем портрете безумного Ницше, сказавшего о последней культуре 20 века; к нему, как ко мне, приходил старый Сфинкс, и сказал:

– «Это – я: прародимое время!»

И Ницше не выдержал: расхохотался, хотел, может быть, убежать в леса Африки (там бы он стал проповедником диких уарумов); попал же в лечебницу.

Сфинкс-эфиоп объяснил мне меня самого, объясняя мне Ницше; быть может, мое увлечение Африкой – сфинксово дело; «кретин» мне грозит, если я не сумею… стать ангелом.

Сфинкс продичал эфиопом; бессмысленны жесты лица; предлагает бессмысленно тайны, загадки; посмотришь: и взоры темнеют, и небо в овчинку, и разум разорван, и все отвалилось от ног; не бегите: постойте, сквозь вопль одичалой души вы услышите вздох пресыщения; есть пресыщение в старой главе…

«Почему вы, профессор, чудите: зачем вы взревели?»

«Мне скучно: хочу необычного я».

Египтяне, наверное, некогда бегали к неграм: Жан-Жаки Руссо, вероятно, водились средь них: психоглавые куколки их, может быть, пресыщение сквозь все ужасы лика – отчаяние, горечь, пресыщенность чуется в каменной складке у губ; посмотрите: ушел сам в себя; он – испуган; он – малый ребенок; боится песчинки.

Мягчится, кротчает лицо.

Есть забитые, робкие люди; страданье заставило их пережить вереницу мучений: и все просветление мучений; и вот пережив просветленье, остались в испуге они.

Да, испуг зажигает на сфинксовом лике угрюмое бешенство; и молодеет от гнева столетья пронзающий взор; и бежит он от вас по векам; вы же гонитесь; вы переходите с ним все черты, все пределы, все грани; и вот на пределе пределов стоит, озверев от страданья, просветление боли осталось далеко, далеко; за старой чертой оно.

Вот и луна: и луна просветлила, мягча все черты; застелила мягким налетом; исполнила негой; он был херувимом, но он воплотился во все безобразие: тяжким крестом подготовил нам крест.

Он – прекрасен!

Величие, безобразие, страданье, презренье, вызов, испуг и улыбка младенца – все, все сочеталось в одно выражение, это не вынести; незабываемым никогда посмотрел он на меня.

И я помню его.

Лорды

Мы, в тот день, посидевши у Сфинкса, пошли в Mene House пообедать: как были с пустыни, покрытые слоем загара и пыли; вступили в сияющий зал: красноватые, аляповатые стены, орнамент, блистание электрических лампочек, белые лэди, длиннейшие вырезы их на спине, на груди; и сухие лопатки двух сморщенных, старых «пэресс», продушенная лысина «пэра»; затянутый в крепкий крахмал надувал подбородок меж белыми баками кто-то, одетый в изысканный фрак, юных безусых вьюнов, пробивающих тропки меж шлейфов ботинками столь сияющей чистоты, что, наверное, в кончики этих ботинок, как в зеркальца, дэнди смотрелись, кокетничая с белокурыми мисс.

Я – совсем оробел: на мне не было фрака; я был в обыденном костюме туриста (о, ужас!) в коротких, ну как бы сказать, – невыразимых частях туалета; затянутый в крепкий крахмал надувающий бакены сэр, оказавшийся метрдотелем – о, ужас! – направив на нас подозрительно око, – направился к нам; и мне ясно представилось, что пока созерцал я сиявшую лысину лорда, катавшего катышки хлеба рукой и застывшего мумией, полагая, что… вот удивился бы лорд, если б я, подойдя, вознамерился бы вывести вдруг из покоя его, щекотанием легкой соломинкой пары надменных ноздрей, – пока я измышлял сей рискованный опыт над лордом, седой метрдотель измышлял неприличнейший опыт над нами: над джентельменом и лэди!

Намеревался спросить, что ищем мы, «русские», в фешенебельном месте; и к ужасу понял я тут, что он прав: пропыленные наши одежды (мы жарились семь или восемь часов в раскаленной пустыне) являли контраст с этим строем ботинок, сияющих трэнов и фраков: здесь обедали лишь прекрасные жители места свиданий и завтраков, – королей, миллиардеров, знаменитейших проходимцев, авантюристов и прочих; и все они, вероятно, за час до обеда готовились к трапезе; все они простояли перед зеркалом, надевая и фраки и бальные платья; и потому-то, наверное, лорд, одиноко катавший перед белой салфеткой катышек хлеба, когда я стоял перед ним, сделал вид, что он видит орнамент стены (не меня!); будь на Асе белое бальное платье, и будь на мне фрак, он не то чтобы нас удостоил рассеянным взглядом, – но все же: не с этим обиднейшим жестом катал бы свой катышек, приготовляя из катышка беленькую сосиску; обидней ший жест просиявшего лорда заметил: метрдотель и лакей; метрдотель предо мною стоял и молчал – в великолепном величии; понял я: поздно спасаться позорнейшим бегством, и я, упреждая слугу проходимцев и пэров, атаковал его сам; с гордым вызовом я посмотрел на зеркальный ботинок его, и на мой, пропыленный, давая понять ему:

– «Сэр, эта пыль, как вы видите, есть пыль веков; пыль ливийской пустыни…»

– «Да, сэр!»

– «Мы с приема, который любезно нам дал Рамзес и былой царедворец, по имени Ти…»

– «Эта пыль не есть пыль обыденности: качеством не уступает она белой пудре, которой покрыла лопатки себе вон та лэди…»

– «Опудрили нас тени прошлого; и потому, сэр…»

Так сказал мой надменный, вскользь брошенный взгляд, с сожалением снисходительно брошенный на чистейший носок метрдотеля, увы, не уваженный пудрой пустыни, Мемфиса и Ти…

Мы мгновенье впивались друг другу в глаза, как два носорога, готовые броситься друг на друга, чтобы быстрым ударом носов просадить крепким рогом друг друга; потом я надменно сказал:

– «Что ж нам не покажут места за столом!»

Я – был победителем: мобилизованное достоинство разложилось мгновенно меж баками; а метрдотель, покоренный моим независимым видом повел меня тотчас туда, за колонны; и показал нам два места за боковым малым столиком (нет, не за общим столом: и не против катавшего катышки лорда!). Я тотчас же снисходительным тоном заказал дорогого вина; и друг друга поняли; даже казалось: в лице метрдотеля теперь приобрел я союзника; и предпринял нападение на лорда: я в мыслях своих щекотал ему нос волосинкой.

Тут подали суп…

Беспредметная фешенебельность и вопиющая скука теперь водворилась над строем лопаток и лысин, принадлежавших, как знать, королям, принцам крови, купцам, адвокатам, ученым, парламентским деятелям, биржевым спекулянтам – Австралии, Полинезии, Африки и Европы (включая Америку).

Так, победив метрдотеля, служившего лорду, теперь полоскавшему зубы душистой водой, мы отбыли в половине десятого: из убежища королей на каирский трамвай.

Последнее впечатление

Посещение Мемфиса, последнее воспоминание от Сфинкса, обед в Mene House мне стоят на исходе египетских впечатлений моих; потерявши надежду дождаться московского перевода для посещения Ассуана, прожившись ненужно в Каире, уже не могли отдаваться по-прежнему мы непосредственно жизни в Египте; но все впечатления путешествия нашего здесь углубились: Египет во мне бурно взрыл сокровенные мысли души, пребывавшие за порогом сознания в России и обусловившие наш исход из Москвы; мне в Египте открылся Египет второй: моя жизнь до Египта; размах этой жизни перед размахами жизни возможной казался мне, нет, не полетом, как прежде, а малым и скучным качаньем московского маятника под стеклом между стенками никеля; да, часы моей жизни сломались; и сломы путей обнаружились тотчас же по возвращении в Россию, где я ощутил одиноким себя и откуда с женою бежали надолго через одиннадцать месяцев.

По возвращении в Россию увидел в тогдашней России сплошной «Петербург». Аполлон Аполлонович, мумия, встретил меня в Петербурге; ответственный пост, занимаемый им, и стремление к геометрии, и возводимый им крепкий кубизм, просочившийся в мелочи повседневности, показал мне воочию: из музеев египетской древности мумии вышли; «Египет» проснулся: «Египет» не умер; и мы, как белые рабы, занимаемся вместо жизни тесанием гробницы XX века; я понял, что нужно искать «новой жизни» и «новой земли»; но для этого надо бежать в «Палестину», оставив Египет; мое путешествие мне впервые в Египет предстало: иным путешествием по «старинному континенту» души, на котором зажил я в слепом бессознании: от Египта мои «Путевые заметки» меняют свое направление; и становятся: путевыми заметками странника, ищущего новой жизни души; «география» и «этнография» заменяются в них «психологией», «метафизикой», неуместной в простых «путевых наблюдениях».

О том, что я видел в Египте, о том, что потом пережил в Палестине – обо всем этом мог бы я дать очень толстую книгу à la Метерлинк, а не книгу à la Гончаров; потому-то в Египте и кончаются мои «путевые заметки».

Я странствовал мыслями, мучимый невралгией на улице Каир-ель-Нил, а египетский врач замышлял мне жестокую казнь: вырвать зуб.

Пред отъездом в священную землю повис на железном крюке я со стоном (мой зуб не хотел «вырываться»).

Запомнился мне напоследок египетский вечер: —

– фелюга качалась, а лодырь, совсем темносиний, стоял на корме; золотокарие светени вечера разливались на Ниле; легчайшим биением белоголубых парусов разбегались стаи фелюг; и бросали стекольные очи все желтые здания; скалилась старой зубчатой стеной Цитадель, просквозивши из дали, как черное кружево на желтеющей шее испанки; налево: пространство косматой кудрявицы, красный карминник цветов поднимали густейшие пряности; солнце, мертвея от немощи, немо катилось к закату, как желтый и сохлый папирус, в сплошном омутненьи хамсинной золы над косматыми лапами пальм пролилось тяжелейшее золото в карие сумерки; протянулись феллашки, поставив на плечи надутое дно пропеченных жарой кувшинок; был и странен и страшен Каир!

Больше я не увидел его: утром тронулись мы к Порт-Саиду, чтобы попасть на судно, увозившее к апельсинникам Яффы.

Эпилог

Впечатления Палестины глубоко запали мне в душу: но трудно мне было, как прежде, вести протокольную запись летучих моих впечатлений; события души поднялись; и – стирали пестрейшие пятна пути. Я, быть может, позднее вернусь к впечатлениям Палестины; не здесь, в этой книге.

И ко всему примешалась тут внешняя трудность: Сицилию и Тунис я описывал там на местах, где любую деталь, поразившую нас, мог легко я проверить; Радес, Кайруан я описывал не на месте: в Египте; описывая, я бродил еще в дебрях своих впечатлений по свежим следам; мной описан Египет – позднее; уже на Волыни; меж мной и им легли страны: Сирийского побережья, Палестины, Архипелага; и лег многошумный Стамбул с грохотанием мечетей и с Айя-Софией, с семибашенным замком, с Босфором, легли Дарданеллы; поэтому впечатления Египта на расстоянии выглядят отвлеченнее, быть может, чем пестрые арабески Тунисии.

Я хотел описать Палестину, но… спешно уехал в Москву, и Москва ерундою своей многопышащей жизни совсем запылила мне нить путевых впечатлений; все то, что я видел – со мною; все звуки, все краски, все образы – там, в глубине моей жизни зажили в безобразном, только через год уже, в Брюсселе, мог отдаться свободно я пятнам заметок; но пятна те выцвели; и во-вторых: я работал тогда над романом своим; так внимание переместилось от пятен земного пути к углубленнейшим линиям мысли.

Мне запомнились общие ноты моих палестинских заметок; и в них, точно искры, отдельные частности: помню, как мы поразились, проснувшись перед Яффою, стаям небесных барашек; в Египте не видели мы облаков; поразили огромные апельсинники Яффы; и тон голубой иудейских холмов; поразили ливанские кедры: и пестрый камень, которым блистает постройка храма Гроба Господня весной: мы из пекла попали вторично в весну (переживши ее уже в Радесе): как часто сидел я на камне пред входом Дамасских Ворот, и я думал:

– «Вот здесь бы остаться навеки!»

Помню я происшествие перед мечетью Омара (тогда обокрали мечеть европейцы и их собрались убить мусульмане); кавасы, да два полицейских, которых мы взяли в участке, сопровождали нас в «Храм»; были первые мы европейцы, решившиеся проникнуть в мечеть после гнусного воровства, там совершенного: в русском подворье сказали нам, что за нас не ручаются; перед розовым мозаическим храмом неописуемой формы[207], в котором в грядущем свершится Пришествие (перед кончиною мира[208]), стояли безмолвно: толпа исступленных, разгневанных женщин, грозя нам руками, выкрикивала проклятия; спереди шел вооруженный кавас; полицейские шли по бокам; было жутко и стыдно (за европейцев, конечно).

Мне запомнился интересный момент: вырывается «святой» огнь из часовни над Гробом Господним, распространяется морем по храму; седой патриарх весь в атласе, испуганно мчится по храму с пучками «огня», охраняемый роем солдат от напора толпы.

Мне запомнились апельсинники Кайфы, запомнились домики Бейрута; горы, покрытые лесом (Александретты, или Мерсины – не помню).

Четырнадцать дней плыли мы по Сирийскому и Малоазийскому побережью; прошли розоватые башни Родоса; прошли бесконечные островки Архипелага (средь них прошел Патмос и Лесбос и тот островок, на котором родился Сократ); распахнулась глубокая гавань; мы видели издали Смирну: холера нам путь заградила; повеяли белой сиренью на нас Митилены; мы издали видели берег разрушенной Трои; слонялись в Стамбуле; когда на семнадцатый или восемнадцатый день мы глубокою ночью стояли пред портом Одессы, меня охватила глубокая грусть: промелькнули в обратном порядке Стамбул, Митилены, Архипелаг, Палестина, Каир, промелькнула «Arcadia»; промелькнули: Валетта, Тунис, Карфаген, Кайруан и Радес; промелькнул Монреале; промелькнули Палермо, Неаполь, Венеция, Вена.

И встала Россия: Москва, ее слякоть. Но Африка ждет меня: к ней я вернусь!