Жонглёр

Пение Александра Леонидовича сопровождалось тонкой мимикой и отточенными жестами. Они были естественными, но было видно, что и над этой составляющей номера певец работал отдельно. Отец рассказывал сыну историю своей любви к его матери, а тот прекрасно понимал, почему она не устояла перед его всепоглощающим обаянием. Песня была одновременно гимном любви и рассказом о безмерной тоске, которая поселилась в сердце отца после того, как не стало матери. Лёня помнил лишь пару эпизодов, когда они играли с ней, её нежные, тёплые руки и красивый голос. В его памяти она над чем-то весело смеялась. И чем дольше Леонид слушал песню, тем больше понимал, что потеряла сцена и кого потерял Фирсанов-старший.

– Как же ты это пережил? – шёпотом спросил ошеломлённый сын.

– Сам с трудом понимаю. Да и с годами подзабыл. Правда, я прилагал к этому столько усилий. Истёрлось всё. Кроме неё. Господь дал мне силы пережить это испытание. А она навсегда осталась вот тут! – ответил Александр Леонидович и ткнул пальцем в сердце. По тому, как он это сделал, стало понятно, что ничего с годами не забылось и «не истёрлось»! На некоторое время он отошёл к окну. Глядя на город, он собирался с мыслями и чувствами. Леонид боялся не то чтобы пошевелиться, он боялся вздохнуть и двинуться. Так и просидел, замерев. Когда же отец повернулся к нему, это уже был привычный ироничный и улыбчивый человек.

Как исполнитель, Александр Леонидович остался доволен эффектом, произведённым на публику, и продолжил свой рассказ:

– В Италии всё пронизано поклонением перед пением, музыкой, оперой и певцами. Я стал брать уроки у одного старого маэстро. О нём болтали всякую чепуху.

– Например?

– Например, что он выжил из ума. Что глух как пень и ничего не может. Его успехи в прошлом. Но всё оказалось ложью завистников. Маэстро был вспыльчив до невероятия и чрезмерно правдив. Он ставил диагноз через десять-пятнадцать минут знакомства и после уже не менял своего мнения. Рубил, что называется, с плеча и не всегда в парламентских выражениях. Я приходил каждый день с трёх до пяти, становился на небольшой помост и говорил.

– Говорил?

– Говорил! «Дай мне воды. Дай мне хлеба. Дай мне соли». Говорил и тянулся, тянулся вперёд, вытягивая шею и напрягая все мышцы. Иногда мне казалось, что старик уснул, сморённый солнышком, но как только я переставал тянуться, тут же следовал удар прутиком по… Ну, ты сам понимаешь, по чему попадал старый музыкант. В этом он был большой искусник и дока! И все начиналось заново. Через неделю этих просьб мне разрешили спеть незатейливую песенку. А через десять дней я зазвучал. Я сам это почувствовал. Через месяц я делал уже приличные успехи. До того приличные, что один из театров предложил мне ангажемент. Ещё несколько дней – и меня бы взяли в труппу.

– Как прекрасно! И как удивительно. Теперь я понимаю, откуда у тебя страсть к театрализации любых праздников.

– Ты близок к истине.

– Но почему ты ушёл со сцены?

– Я не ушёл, я на неё даже не вступил. Мой отец и твой дед примчался в Милан. То ли нашёлся неведомый мне доброхот, который предупредил его, то ли родительское сердце ему подсказало. А может быть, он умел внимательно читать между строк в моих письмах, где я слишком много внимания уделял опере. Что его двинуло из Санкт-Петербурга в Милан, «сие для меня тайна великая есть» до сих пор. Он нашёл меня в таверне, где я угощал своего учителя. Наш разговор с твоим дедом было трудно назвать спокойным. Учитель неожиданно встал на сторону моего отца, поддакивая ему, что успех на сцене очень эфемерен, а хорошая специальность в руках выручит не раз. Найдя надёжного союзника, отец присоединился к нашему застолью, с удовольствием ел рыбу и пил белое вино. Они со старым маэстро даже послушали моё пение. Я надеялся, что вопрос о моей оперной карьере решён. Посетители таверны встретили мой импровизационный концерт бурными овациями. Я понял, что и тот, и другой остались довольны моим исполнением, и мы договорились.

– До чего?

– Меня освобождают от медицины, но я не иду на сцену.

– Как?! Как ты мог пойти на такое?! Блестящая оперная карьера! Удивительная жизнь! Известность, признание публики, гастроли! Весь мир у твоих ног.

– Начнём с того, что дед был прав. Ангажемент на один сезон – это не признание публики и вся жизнь в лучах славы. До признания очень далеко. На вершину восходит один из тысячи, если не из миллиона. И каждый шаг его босых ног усеян битым стеклом и горящими угольями. Простыл, заболел, понервничал и голос ушёл. Хорошо, если он вернётся, а если… Чуть позже ты поймёшь, что наша жизнь – это бесконечная череда компромиссов. Это не две краски: белая и чёрная, а широкая и сочная палитра серого.

– Но это же скучно!

– Скорей всего. Но девяносто девять процентов людей так и живёт. Ежедневный маленький подвиг.

Леонид даже вздрогнул, явственно услышав свои собственные интонации из недавнего разговора с Лизой, но без всякой иронии. Оказывается, на самом деле, яблоко от яблоньки недалеко падает.

– Когда появляется любовь, – продолжил Александр Леонидович, – не увлечение и страсть, налетающие как порыв ветра, пускай даже урагана, но рано или поздно всё же уходящие, ты понимаешь: если любишь человека, то готов ради него не только на краткий миг подвига, а на каждодневную жертву. С улыбкой на устах и радостью в сердце.

– Это сколько же надо прожить!

– Здесь дело не во времени, а в качестве. На следующий миг, как перестало биться сердце твоей матери, я был готов умереть, и рука сама потянулась к ящику письменного стола, где у меня лежал пистолет, но ещё через секунду я понял, что теперь самое важное для меня – это ты. И никто, слышишь, никто не имеет права даже на вершок влезать в наше пространство!

– Не зря Краснов тебя почти боготворит.

– Воспитанный юноша! С зачатками не только разума, но и вкуса, – улыбнувшись, похвалил институтского друга сына Фирсанов-старший.

– Да и любому понятно, что ты всегда минимум на полкорпуса впереди всех.

– Хм! Весьма польщён такой оценкой молодого поколения. А есть те, кто только на смертном одре понимают, что дарить радость гораздо приятней, чем принимать её самому. А третьему – надо пройти дни и годы испытаний, прежде чем он доковыляет до этого понимания. Поэтому выкладывай проблему, из-за которой ты порезался у Краснова.

– При чем тут проблема? – горячо воскликнул Леонид. Потом, сражённый догадкой, удивлённо прошептал: – Но как ты это узнал?!

– Я не только модный, я – хороший адвокат и по множеству признаков складываю мозаику происходящего и хорошо понимаю своего подзащитного.

– Даже не знаю, как подступиться к объяснению.

– Начинай с сути.

– Я хочу на год взять академический отпуск и уехать в Южную Африку.

– Сейчас же выкину сочинения Майн Рида, ты явно слишком рьяно их читал в детстве!

– Я хочу поехать туда корреспондентом «Невского экспресса».

– Голова вроде бы на месте. Но для журналистики нужен талант! – едко заметил отец.

– Я сегодня с Красновым был у Афанасьева, – не обратив внимания на замечание старшего Фирсанова, продолжал Леонид.

– Он не выставил вас за дверь?

– Если за три дня я найду рекомендации трёх известных людей, то он готов вернуться к разговору о предоставлении мне места корреспондента.

– Вернуться?

– Да.

– А талант? – снова вернулся к этой теме Александр Леонидович.

– Ему кое-что глянулось из опубликованного в институтской газете.

– И? – в нетерпении спросил Александр Леонидович. – Почему из тебя всё надо тащить клещами?

– Две рекомендации я добыл. А вот с третьей вышла осечка.

– Какая?

– Поручик Барсуков девять дней как почил в бозе.

– Это даже не осечка, братец мой, это, извини меня, это полный конфуз. А с кем у тебя виктория?

– Граф Аристов дал рекомендацию.

– Жив ещё курилка! Ох, он и имел на меня здоровенный зуб. Вот за что – не понимаю.

Леонид, оберегая чувства Александра Леонидовича, не стал делиться с отцом своими предположениями о безумной влюблённости графа в свою кузину.