Скачу на белой, опытной, резвой кобыле. Дорога красивая. Леса, холмы, деревни. На обратном пути дождь и буря. Несусь галопом, почти закрыв глаза. Острый ветер пахнет сиренью и новыми листьями березы – «дыхание весны». Купаюсь в теплом дожде и «лечу, лечу стрелой», забыв обо всем и понимая только, что это – счастье.

3 мая 1916

Сирень – целая философия. Она, между прочим, безусловно меланхолична и своим запахом, и фиолетово-зеленым световым сочетанием. В ней сразу и радость о новой весне, и плач о ее финале.

14 мая 1916

Пошли на еврейское кладбище. Торчат, как в огороде, надгробные доски, довольно неприличной формы. Бог их знает, может быть наивны и глупы все эти надписи и орнаменты, но смотришь на странные иероглифы и символику и чувствуешь что-то тайное, заповедное, библейское. Странные орнаменты: сломленное дерево, над ним пять зеленых птиц с длинными клювами – видимо, плачут о погибшем пристанище. Иногда так: мертвая большая птица лежит лапами кверху, над нею птенцы – и не то клюют ее, не то оплакивают. Встречаются какие-то рогатые птицы – но вообще птицы и деревья чаще всего. Могилы налезают одна на другую, неряшливые, бездна майских жуков, облепивших все кусты. И хотя светит солнце и играет на мягкой густой зелени, почему-то жутко на этом кладбище и совсем нет приятной элегии христианского кладбища. Здесь пахнет трупами и моргом. Выходим в лес, ложимся на спину. Летит аэроплан, на западе горошиной синеет колбаса [дирижабля], в Молодечно ухают по немецким авиаторам, шумит поезд и автомобиль. Тепло, светло и зелено.

27 мая 1916

Ночь не спал… ‹…› …во мне сейчас разность потенциалов невероятная – ясно хотя бы по тому, что, занимаясь динамо-машинами, вдруг оторвался и начал писать «апокалиптические» соображения. Впрочем, гроза небесная через ½ часа кончится, гроза земная, по сегодняшним газетам судя, уменьшается в амплитуде, а гроза моя кончится «тихим разрядом».

Беда или счастье человека в том, что он вполне определенная функция многих переменных

Y=φ(x, y…u)

и из этой оболочки, φ – не вылезешь. Сознание – расщепление всего на все и меня. Неужели и «горнее» Божеское сознание такое же, или там одно только я, но нет «всего», остального, есть субъект, но нет объекта? И может быть вывод совершенно аналогичный «Cogito – ergo sum» – «Est mundus – ergo Deus»[187]. Бог может быть только «миром» – иначе это еще одно лишнее «я», начальство, генерал, которому все завидуют, из страха гнут затылки и в кармане сучат кулаки.

2 июня 1916

Все-таки я еще не могу постигнуть, что это все? Чепуха, игрушки, интермедия перед началом «жизни». Ведь все вышло, как нарочно. Кончил я университет и остановился на распутье, беспомощным. И вдруг – чудовищные рельсы войны, по которым я безвольно покатился, и качусь уже 2 года. Вот мне сейчас и кажется, что все эти переходы из батальона в в. д. о.[188], из в. д. о. в радиотелеграф – «прыжки в вагоне». Как будто и существенно – а на самом деле вспомнишь – ну через год, через ½ года – поезд придет на конечную станцию – и попросят выйти и все эти заботы о вагонном комфорте окажутся ужасной чепухой и детской забавой. Добросовестно работать на войне для родины? Я – исполняю приказания, но я совсем не делец и практиком не могу быть органически. Если в жизни мне не будет случайных поддержек – вероятно, погибну. ‹…› Так вот и смотрю теперь на все свои приключения, как на шутку, дни проходят. Курсы, обеды, газеты, начал читать роман Белого «Петербург».

3 июня 1916

Жизнь вовсе не математическая кривая без начала и конца, а отрезок, странный отрезок кривой. Эти две точки «extremum» рождение и смерть можно пройти по кратчайшему расстоянию – прямой – такова, кажется, жизнь животных. Но люди творят чудеса, и иногда этот жалкий отрезок успевает подняться у какого-нибудь Леонардо или Наполеона чуть ли не до бесконечности. Вот в этих-то изгибах отрезка – судьба и жизнь человека – и задача – обмануть судьбу и удлинить хоть вверх, хоть вниз диковинными петлями линию жизни. Идеал человека

рождение

δ∫f (t)dt = 0

смерть

условие максимума «площади». Вот я и смотрю теперь на свое подневольное «Vergnügungsreise»[189] в экспрессе войны. Пожалуй, это счастье, и не будь войны жизнь прошла бы хуже. Но увы – поезд с закрытыми наглухо окнами, едва-едва колышется, шумит, и только «на станциях» толчки заметны немного. В «купе» как дома, те же книга и скука – и пусть несусь я в том универсальном поступательном движении, но «моего» «относительного» движения не заметно.

Курсы, газеты, кофейня. Белый Андрей, тучи, жидовский дом и двор – вот и все. Мне не бури и грозы нужно, а «чистой совести».

6 июня 1916

…не везет нашей компании в 8 человек, как утопленникам. Выехали из Минска грузовиком, по дороге встретили попа и 4-х покойников. В результате станционные двуколки заблудились…

7 июня 1916

Сумбурное, бессонное житье продолжается. ‹…› Дождь, холод, мачта [антенны] воет, поет и стонет. ‹…› надо же хотя бы час поспать.

9 июня 1916

А правда, есть что-то экстатическое в этом сплошном бессоньи (сплю по 2–3 часа), лихорадочной безумной погоде и вечном напряжении. Воет, поет, стонет флейта антенной мачты, стучит мотор и электромагнитный призрак реет в пространстве. Может быть, эти дни выкуют из меня нового человека, здесь опять совсем рядом со столькими загадками и ребусами.

Ледяной ветер, рваные тучи то рассеются, то вновь соберутся и сеют холодным, острым дождем. На солнце ежеминутно вспыхивают радуги, яркие, плотные, широкие, почти телесные и «рядом» – вот одна оперлась концом о какую-то халупу. Электромагнитный мост. Кажется, я снова стану физиком и чувствую опять пафос науки. Война, Бог с ней – тут живая явь науки.

13 июня 1916

Самое сладкое и самое ужасное в жизни – Einsamkeit[190]. В эти дни, часы и минуты человек себе хозяин и творец своей жизни. Все чужое, подневольное простительно, но если Einsamkeit стала скукой – это преступление. Перед кем? Бог знает. Но на душе тягость страшная. Если не вынесешь Einsamkeit, тогда беги, хватайся за первую зацепку, чтобы тебя закрутило, завертело, чтобы ты себя забыл. Но если Einsamkeit – творчество, тогда это достигнутое счастье, и единственное счастье на земле.

Сегодня до обеда был «экзамен» [на радиокурсах], потом я стал совершенно свободен и вот тут-то услышал Скуку. Стало завидно чужому движению, всякое вдохновение исчезло, и я один среди жидовской комнаты с голыми голубыми масляными стенами. В такие минуты жизни цена грош. Но что делать? Вдохновение от Бога, а зацепиться за чужую жизнь я не умею, вот и смотрю сейчас на часы, скоро ли 12 и я со спокойной совестью могу лечь спать. Впрочем… может быть, против этой taedium vitae[191] нужна просто oleum ricini[192]? Увы, физики не отделишь от метафизики, и человек не лучше кошки. Читаю издерганную истерику Андрея Белого. Достоевский был гениальным психопатом эпилептиком, Белый – эпилептик идиот. Здесь и сходство и differentia specifica[193]. Брался за Ньютона и принцип относительности. Но голова пуста и тяжела.

25 июня 1916

Я словно попал в заброшенную библиотеку с почтенными поседевшими книгами. Бросаюсь от одного к другому, оживлен, жить интересно. Не люди, не обстановка, не война – это все чепуха, а вот [радио]станции, ведущие к физике, к ее самым страшным безднам. Смотрю на звезды, которые глядят сейчас ко мне в окно. Да, станция та же звезда и светит чуть не на весь мир – звезда и глаз. Не замечаю людей, здешней организационной белиберды, разных гоголевских типов, вроде полковника Погуляя, и готов не обедать, не спать. Ночь сейчас просиживаю, разбирая станцию Marconi, сложную и странную.

26 июня 1916

Часа в 4 утра налетели немецкие аэропланы. Грохот, свист бомб и снарядов. Пиииии… жжж… бах etc. Я держусь страусовской тактики, повернулся на другой бок и заснул. Если суждено быть исковерканным, то лучше уж во сне.

27 июня 1916

…смотрю на небо (оно стало опять ясным) и думаю, завтра разбудят в 4 часа утра.

Война с тех пор, как вожусь с конденсаторами, трансформаторами, двигателями, стала совсем далекой, не моим делом. И совесть – чистая. Ни перед Богом, ни перед собой, ни перед людьми не грешен.

30 июня 1916

На вокзале распростился, пообедал, уселся в вагон, идущий на Полоцк, и начал засыпать.

Вдруг… ббааах, потом хляс… хляс… хляс и опять ббаах и где-то совсем близко. Два прапорщика и капитан, сидевшие в купе, полезли под лавки, начали креститься и шептать: «Цеппелин».

15 июля 1916

Ночевали под вишней и открытым небом и проснулись с первыми аэропланами.

17 июля 1916

…есть небо с звездами, есть физика, и здесь есть милая станция, на которую все «прочие» смотрят как осел на фортепиано.

19 июля 1916

Живу в стодоле с компанией веселых ординарцев, сплю на соломе и опять вспоминаю веселые холмские дни.

23 июля 1916

Спал на соломе в веселой компании ординарцев в халупе без окон и дверей.

29 июля 1916

Кругом рыщут собаки и питаются мертвыми немцами, сегодня утром в блиндаж к Назарову черный паршивый пес притащил немецкую обглоданную руку. Кругом попахивает мертвецами.

16 августа 1916

За дневник берусь по привычке, писать-то собственно не о чем. Погода антиаэропланная, а потому сегодня даже проспал и проснулся в 10-м часу.

19 августа 1916

Пора спать.

25 августа 1916Милый друг, иль ты не видишь,Что все видимое намиТолько призрак, только тениОт незримого очами.

а имя этому незримому: «все равно». Ничто – «все равно». За мною, за нами – все равно. Есть мир, нет мира, равновесие несокрушимого «все равно» остается. И может быть, Бог и есть это вековечное все равно.

27 августа 1916

Чудесная синяя ночь. Вспомнил Беловежскую пущу, в темную прозрачную немую ночь шли мы диковинной чащей.

29 августа 1916

Проснулся в 6-м часу утра от буханья рвущихся бомб.

31 августа 1916

Сидя у этапного солдата-парикмахера, философствую о тщете жизни людской. Подсчитываю: 1/50 жизни человек проводит за бритьем – horribile dictu[194]! Итак, в сумме 0,3 жизни – спанье, 0,1 – насыщение желудка, 0,1 – умывание, одевание и пр., 0,1 – всякая дрянь вроде бритья, 0,1 – газеты, итого: 0,7 жизни совсем зря, остаются несчастные 0,3, которые к тому же ежеминутно могут быть ликвидированы какой-нибудь сумасшедшей аэропланной бомбой. Ergo[195], смерть – совсем пустяки. А тут еще «мне скучно, бес», и несчастные 0,3 становятся совсем нелепыми.

Летают и жужжат мухи, мыши скребутся за стеной, и кажется это страшной нелепостью.

4 сентября 1916

Из жизни, вероятно, ничего не выйдет (надо мною несомненная и вездесущая fatalité[196]), но пусть каждый день кажется, что что-нибудь да выходит, а après nous le déluge[197]. ‹…› Живи так, чтобы совесть была чиста, жизнь интересна и трепетна каждое мгновение, и хотя бы иногда имей творческое вдохновение.

7 сентября 1916

Время идет – вот что все-таки самое страшное, даже смерть не так страшна, она вне времени и мгновенна.

Если бы не было дела, сидел бы за книгами, а если бы их не было, повесился или стал бы думать об отпуске и конце войны.

18 сентября 1916

…устал и лег спать.

19 сентября 1916

2-й час ночи, а я философствую и пачкаю бумагу.

30 сентября 1916

Чувствую себя ходячей канцелярской машиной, все атрофировалось, ни о чем, кроме «дела» не думаю, даже во сне кажутся какие-то слежечные телеграммки. Для чего, Бог знает, лишь бы что-нибудь делать. На свете скучно быть и Богом и человеком, и чем угодно, небытие кажется какой-то утонченной экзотикой. Но ведь должен же быть автор, режиссер, «воротила» этой глупейшей драмы! Ужасна эта «бесценность» всего sub specie aeternitatis[198], безумное «все равно», все – равно нулю – и эта хрипящая лампа и пушки за горизонтом.

Ночное одиночество в огромной комнате, милой, уютной, но похожей и на гроб, да впрочем, гроб проще и мудрее всего, вот уж где воистину «sapientia aedificavit sibi domus»[199].

2 октября 1916

Ночь как в мае. Тепло, звезды. С моего балкона под ногами расстилается город, ночью кажущийся огромным. Грохот, движение, а в голове прежняя дичь, отчего это все на миг не остановится и не подумает, для какого это все черта! Не остановится! Жить надо. Самоубийство… но заживут черви, атомы, электроны и новое движение ad infinitum[200]. Кончить движения нельзя… ‹…›

Умирать не страшно, но, увы, совсем умереть нельзя.

28 октября 1916

Появилась у меня очень скверная философия. Все равно, всё пустяки, и все равно придется умереть. Заглушаю ее работой, книгами, шахматами, но в «пустые» минуты она страшна. Философия пушкинского Мефистофеля. С ней надо бороться, побороть ее и создать хотя бы что-нибудь святое в жизни ‹…›

Снятся какие-то странные сны, то увидишь Блинова, как живого, то сегодня что-то во вкусе Гофмана с какими-то таинственными незнакомцами и чертовщиной.

А кругом, говорю, скука, немного разогреваются водкой. Нет, человеку нужна религия и творчество, без этого жить не стоит.

4 ноября 1916

Петухи поют в ночи. Вспомнил – ночевку в какой-то халупе под Краковом на мешке с картошкой и петуха под печкой.

‹…› Сейчас – тоска, будни, проблематичные надежды на победу. За войну я вырос и стал совсем, совсем иным, а главное сейчас – веры ни во что [нет], все стало призрачным и пустым, даже физика кажется занятной, но пустячной, как шахматы.

‹…› Меня спасает вдохновение, хотя бы и мизерное, книги, созерцание и вообще старые, милые вещи.

15 ноября 1916

…Жизнь надо прожить «играючи», чтобы смерть не торчала над каждым шагом и не светила жутким маяком. Уже вообще «жить» трудно, а играть большинству и совсем не под силу. Но почему все-таки люди живут? Неужели нет этого истинного, ясного как 2 × 2, для кого каждый шаг человека и людей истинно нужен.

Ну а, впрочем, об этом думать не стоит! Если есть – слава Богу, нет – жизнь сама собой кончится, а пока «играю», ничего не выигрываю, но дни проходят.

Я люблю то, около чего нет живых людей: физику и старину. Вне людей все-таки не так страшно, т. е. не страшно (глупое слово), но не так тоскливо, скучно и безнадежно.

16 ноября 1916

Старина, Сухарева Башня, Италия – опять о них вспоминаю, и это самое сладкое, что осталось. Почему? Ясно себе отчета не даю. Не люблю живой красоты, а мертвые, старые, книги, камни и картины хранят какую-то вековечную тайну. Тайна только и влечет к жизни. Сфинкс потому и манит, что тайна, не будет ее, станет голым и пустым. Почему сейчас манит физика – да потому, что она стала метафизикой и впереди неизведанные просторы и дебри. И для меня тайна – высшая ценность и оценка на свете. Потому люблю Леонардо и всякую даже наивную чертовщину. Как это сказать яснее и как понять?

Красота, старина, наука, религия – общее у них тайна.

‹…›

Тайна видна всем и манит всех. Мужик живет, потому что у него поп – тайна, жена – тайна, земля – тайна, я – потому что у меня есть физика и метафизика и старина – три тайны. Воевать потому можно, что она тайна, безмерная и с неисчерпаемыми возможностями, да и умереть-то не так плохо только потому, что за ней тайна. И все живут, влекомые тайной «будущего» – а прошедшее, может быть, еще таинственнее и темнее.

Написал все это потому, что мелькнуло желание (старое) написать «Леонардо и Фауст». Никогда я их не напишу, а влечет к ним это живительное дыхание тайны.

17 ноября 1916

Старое, но сейчас вспомнилось новым и живым:

Когда я буду погибатьИ жизни путь к разверстой безднеМеня манить и увлекатьНачнет и говорить «исчезни». Тогда живою пеленой Ты ниспади передо мной, Италия, о, край родной!

А сейчас эта бездна зияет «и страшно, и скучно» и, того гляди, полетишь в нее стремглав. Все черно. Свинец судьбы над Россией, а может быть, только надо мною, и спасение пока одно – дурманящий, сладкий туман Италии. ‹…›

Для кого я это все записываю, не знаю. Пожалуй, только для себя. «Потомкам», конечно, будет скучно читать эти «страдания молодого Вертера», и лучше бы оставить им пикантную летопись с анекдотами и сплетнями «наших дней», с описанием луцких обитателей и обитательниц, но писать эпически не умею, хотя и хотел бы.

4 декабря 1916

Положим, сейчас не четвертое, а пятое – я на дежурстве в штабе Армии. Сижу здесь с 9 часов утра, впрочем, спал часа 3. ‹…› Если бы жизнь была бы такой же нудной и томительной, как это «бдение», когда так и тянет на подушку, – хорошо было бы умирать. Вообще эта аналогия бдения и сна, жизни и смерти, пожалуй, глубже, чем она кажется. Только неужели в смерти так же мало метафизики, как во сне?

Москва, 18 декабря 1916

Сегодня воскресенье. Я целый день дома – один, да мать. Не ладно. Такая неотвратимая тяжелая атмосфера грусти, что хочется бежать. Над нашим домом Рок. И все другие печали – война, хаос в России, физика отходят на второй план, становятся только фоном. Жалко матери, жаль и отца. Они одни – в пустыне. Дом огромный и смотрит гробом. Я начинаю сам себе завидовать, я – будущий, мирный, себе настоящему. Сейчас у меня на плечах погоны, а поэтому жизнь проста, свободна и есть постоянное оправдание. А тогда, после мира, кем я стану и кем могу стать? Такая муть, такой омут впереди, что смерть кажется блаженным избавлением. Кроме матери – я без людей. Страшно жить на свете одному.

А жить надо! Спасение в работе и творчестве, без них я обречен на погибель. Да еще нужнее Бог. Если бы Он был со мною, я простил бы эти роковые удары, этот ужас, а без Него все страшно, дико и каждое слово звучит заведомой ложью.

20 декабря 1916

Нет бодрости, и осталось одно: лишь бы жизнь прожить. Боже, дай этой животворной бодрости.

28 декабря 1916

С радостью кончаю эту книжку, может быть, горе и ужас пройдут с нею. 4 надежды[201]

‹…› …зались». А спасение отсюда только – Бог. Милая моя физика показалась только хитроумной игрушкой. Буду искать Бога, буду надеяться на победу, на то, что дому, матери будет хорошо, и стану делать свое прежнее дело. Вот последнее слово.

Стихи С. И. Вавилова 1909–1916 гг

В дневниках 1909–1916 гг. Вавилов записывал стихотворения собственного сочинения. Всего их около ста двадцати.

Стихотворения эти в большинстве своем плохие, некоторые просто графоманские (впрочем, иногда Вавилов сам это понимает и отмечает), но есть несколько вполне качественных – выразительных и интересных (порой это даже не целое стихотворение, а строфа или несколько строк).

Здесь приводятся 51 из них – как лучших, так и худших – в хронологическом порядке. Всюду сохранена авторская орфография и пунктуация.

1909

1 января 1909Тихо тикают часы,Равномерно отмечаяИ минуты и часы,Ничего не пропускаяКалендарь за ними вследЛист за листом опадает,Дни, недели, толпы летРавнодушно пропускаетВы часы, ты календарьВ вашем время ведь владеньиПеременой вы своейЗнаменуете движеньеВремя – жизни яркий знак,Время – символ обновленьяБез него – покой и мракС ним-же вечное движеньеПусть быстрее оно течетГод за годом отмечаетК смерти всех нас приближает,Но мир двигает вперед!2 февраля 1909Между небом и землею Я повис.И не знаю вверх лететь мне Или внизНаверху теорий царство, Знанья райА внизу искусства с жизнью Славный крайДа уж снизу улетел я ДалекоИ упасть туда опять мне НелегкоИ хоть вижу я науки Блеск и светНо и с нею сильной связи Также нетА меж тем своей усладой Жизнь манитНо сияние науки Мой магнит.Меж наукою и жизнью Я повисИ не знаю вверх лететь мне Или вниз19 февраля 1909Все как будто бы сон, небылица,Помертвелые, бледные лицаВ этом шуме, свистках и звонкахСмотрит грозным видением страхЭти улицы, люди, трамваиТелефоны, театры, домаВсе вы жалко-ничтожные сваиНад нирваной, где царствует тьмаВсе вы умысел глупо-забавныйСумасшедший, горя[ч]ечный бредНо смеяся царит он ДержавныйОн Нирвана, он грозное нет Жизнь вымысел пустой Забудем обо всем, Забудем о себе И крикнем миру «стой!»1 марта 1909ЗеваетсяИ хочется спать‹…›Ни о чем я не мыслю, не чувствуюКругом ничегоИ как будто-то бы в жизни отсутствуюИ живет кто-то другой, вместо меняОн сидит и пишет эту бес[с]мыслицуМеня же нетЯ не знаю где я, да и живу ли яПотому что меня нетИ во сне ли я наяву ли яНе знаю каков ответВсе и будущее и прошедшееИ настоящее исчезло вдругВсе печально грустное и ушедшееИ бессмыслия жалкий стук.‹…›11 марта 1909Что ни день, что ни мгновеньеВсе далей я от жизни удаляюсьОна – мечта и точно сновиденье…В нежизни ж я живым являюсьДа, в жизни умеретьВне ж жизни бурно житьВот цель моя, вот все мое стремленьеЯ в нем найду источник вдохновеньяБез жизни радость жизни буду питьСоединю я личность, с безличностью в одномВ уме, и в отрицании моем[202].21 марта 1909Истинному ГоголюДремлет как вечная тайнаВ лунном сиянье УкрайнаКак изумруд – небосводСмотрится в зеркало водЧудится сон упоеньяСчастие самозабвеньяЖизнь великаяЖизнь столикаяСчастьем бурнаяНет желанияНет страданияВысь лазурнаяВ жизнь – все смотритсяТы ж – в нее.3 мая 1909‹…›Смерть, свечи, попы – все это так условноА для меня условность теперь ничтои Жизнь, и смерть стоят почти ровно‹…›7 мая 1909Наше время переходноеМы пришли на остриеВсе усилия бесплодныеИ тоска, небытиеДа к чему-то мы готовимсяА пока… пока гниемИ уныло все поем,Что к чему-то мы готовимся,Но, что есть, то есть и истинаА что будет то мечта[203] –Вы почтенные прокисли всеИдиотство – вот чертаВ существе вашем единаяВся ж мечта и поступь львинаяГлупость ваша только лишьНе прикроешься, шалишь‹…›21 июля 1909Увы мне, увы мнеВо властиЯ страстиОна меня мучитИ истине учитЧто я лишь – мечтаЧто разум – мгновеньеЧто страсть – сновиденьеЧто жизнь вся – пустаЯ – камень понявшийЯ звон – услыхавшийСебя самогоИ камнем лечу ЯИ звоном звучу ЯИ мысля, и чуяНо силы лишен ЯТе звуки направитьТот камень заставитьЛететь перестатьЯ колокол бьющийЧужою рукоюСебе не дающийБезмыслья покояЯ слышу, я знаюНо сил не имеяВ тоске изнываюА звуки[204] все сею.3 августа 1909Дача – Дождик. Дождик – дача.Скука, холод, неудачаМысль замерзла. Странно грустноЧто хочу писать – лишь устноМогу выразить – ЧернилаВражья сила соблазнилаИ пишу – что не хочуИ хоть грустно – хохочуЕсли ж весело – я плачуЧерт понес меня на дачуДля чего пишу, не знаюТолько рифмы подбираюВот страницу отстрочилИ довольно – я почилЯ хочу ложиться спатьНаправляюсь на кровать16 сентября 1909‹…›Ты человек ничто в бесконечномНо бесконечный пред всяким ничтоТы – что зовется в мире конечнымНо ни ничто, никогда ни ничто‹…›Горе и ужас, знание вкусившим,Пред бесконечным мы только ничтоНо в осмысленьи безумном забывшиЧто пред ничем мы великое «что».10 октября 1909Все глубже, все острее входит ядУж мысли мало правды говорятУж даже в отрицание я веру потерялИ чем-то странно, странно-страшным сталНигде, ни в чем не вижу ничегоЗабыл я все, не знаю своегоЯ стал мертвец, я мертвым камнем сталНо камнем понимающим, что мертвЯ живо понял смерть своюО жизни, как мертвец поюА в смерти я живу, живу.24 октября 1909Нет зацепокМир так гладокОн так крепокОн так гадок,Говорю не понимаяПотому что мир – я тожеМоя жалоба немаяОтблеск гадкого того жеПроклиная, проклинаюЯ проклятие свое жеПринимая, принимаюЯ проклятие все то жеНеизбежно, неизбежноМне, вращаясь в диком кругеБунтовать, причем мятежноОт себя бежать в испугеОт себя бежать в себя жеЧто же хуже, что же гаже.4 ноября 1909Зубы болят; голова не в порядкеНадо писать, а о чем? Темы нетВремя летит, уж ноябрь, скоро святкиКончится год. А итог? ВинегретМысли запутались, да и не хочетсяСтройности, ясности, все чепухаВсе, как в мятель, полоумное носитсяВсе, как загнившая грязь, шелухаЗубы болят; вот конец и началоВ этом мне все, иль сознанье всегоО если б всюду, как тень не торчалоГрозное око «я» моего.

1910

1 февраля 1910О лунаИз окнаНа тебя я гляжуЗа полетом твоимЯ страдая слежуЯ лишь только взглянулСерп твой вдруг потонулИ скрываясь онаВся насмешкой полнаЗашептала вдруг мнеПозабудь о лунеИ часы и лунаЕрунда лишь однаИ разгадку тая«Сила все ж ведь твоя»Говорила лунаВся насмешкой полна9 февраля 1910Плачь! Ори! Кричи! Визжи!Череп об стол размозжи«Две души во мне живут»И на части меня рвутИ не борятся онеОбе точно, как во снеВместе, рядом, бок о бокИ не знаются, о Бог!Может даже третья естьНо довольно пары нестьВот вопрос: душа какая,От которой дурака яЗдесь ломаю из себяЕсли б в бой вступили душиПревратились бы все в тушиИли в трупики вернейЖить бы было бы складнееВоцарилась бы единаИ себя-то я скотинаПочитал за господинаНад собой самимАх над собой самим26 февраля 1910Однажды, с «Бранда» кажется вернувшисьРазделся я, и лег спокойно спатьИ в миг заснул, в подушку весь уткнувшисьНо… это присказка, не лучше ль уж начать…Итак… вдруг очутился я пред телескопомОн бесконечно все светила приближалИ удивлялся я, в восторге весь дрожалВсе было близко, как под микроскопомЯ все кругом забыл, мой глаз слился с стекломЯ о себе забыл, забыл, что я смотрел(N. B.) Чепуху свою, я, конечно, сознаюЗабыл о времени грядущем и быломВне времени, в пространстве я летелИль нет, передо мною все кругом летелоЯ ж растерял себя, глаза свои и телоРастаял я, и уж смотрел ни яБездушная была субстанция моя А нет! Все видел Я Все видела субстанция моя И все лишь врал и вру, скажу уж не тая И не хочу все врать, Я Я, Я Я31 июля 1910Снова август, дождик, тучиРим, Равенна… далекоПредо мною книжек кучиТак уютно и легкоСнова будут снег и вьюгиСнова будет бодрый трудНе мечтаю я об югеВеселей за книжкой тутВ книге счастье, в жизни – гореДля чего же в горе житьИ не лучше ль в книжном мореЖизнь живую утопить.26 сентября 1910Попытаемся воскреснутьХоть пришлось бы даже треснуть Для тогоВ жизни двух путей мне нетуИль к науке, или в Лету УлететьСтать собой давно уж надоХоть пришлось б все силы ада Вызывать

<<1...6 7 8 9 10...13 >>

На страницу:

Перейти

8 из 13