Полудёнка
– Ну, друзья, половину дела мы с вами сделали, сиртя упокоили. Значит, никаких массовых кровопролитий в ближайшее время точно не предвидится. Но остается еще одна – главная – проблема: Мануйла.
Между лопаток Софронова опять пробежала цепочка ледяных муравьев. Он кивнул на кучку пепла в центре стойбища и произнес внезапно осипшим голосом:
– А разве еще не все? Я думал, ты с ним покончил…
Ульян покачал головой и виновато ответил:
– Нет, к сожалению. Здесь он присутствовал лишь в одной из своих физических оболочек.
Софронов удивился, хотя казалось бы события последних дней должны были отучить его от этого занятия.
– И сколько у него их в загашнике? Три? Семь? Девять? Какие там еще есть магические цифры?
Дед вздохнул и надолго припал к кружке. Допив все до капли, аккуратно вытер губы и сунул в них неизменную вонючую «Приму». И лишь выпустив клуб дыма, пояснил:
– Мануйла – великий шаман, а потому легко может создавать себе новые тела в любом количестве, был бы в наличии кусок какой-нибудь кости и несколько минут времени. А упокоить его можно лишь одним способом – разрушив его родной, так сказать, череп. В принципе, задача не такая уж архисложная – на всякую гадину есть рогатина. Правда, при условии, что мы знаем, где ее искать.
Софронов задал очень глупый вопрос:
– А мы не знаем?
– Нет, Софрон, к сожалению, не знаем. Тайга большая, и где он может скрываться – не ведаю.
И тут подала свой мелодичный голос молчавшая доселе Ротару:
– Когда я дотянулась до Сайнахова, у меня уже не оставалось ни сил, ни времени, чтобы толком прочитать его сознание. Его обуревали в основном злость и обида на Софрона, а еще почему-то зависть к нему и капелька вины за то, что предстояло убить своего бывшего друга.
Чувствовалось, что Ротару стремится вспомнить мельчайшие детали произошедшего. При этом она смешно крутила хоботом и размахивала хвостиком:
– А еще у него в голове мелькали два местных названия – Карча и Ковенская…
Ульян резко выпрямился и устремил на мамонтиху свои тигриные глаза, полыхавшие темным янтарным пламенем:
– Ковенская?! Ай, да как же я сразу-то не сообразил! Девочка моя, какая же ты умница! Ковенская! Ну конечно! Он отправился искать помощи у ведьм!
Его довольно невежливо перебил Софронов, у которого от усталости уже давно слипались веки:
– Так, а теперь, люди и не совсем люди, быстренько объясните мне, причем тут ведьмы. Еще пара минут и я вырублюсь.
Ульян усмехнулся:
– Ну, конечно, отчего казак гладок – поел, да на бок…
А потом поинтересовался:
– Скажи, ты никогда не задумывался о происхождении названия речки Ковенской? Ну, ты ж у нас человек, обремененный дипломом, напряги интеллект!
– Блин, нашли время для ребусов… – Софронов задумался. – Ну, Ковно – так до революции называли город Каунас. Была, например, Ковенская губерния… Хотя, конечно, сложно представить, что в те времена здесь поселился какой-нибудь охотник-литовец, в честь которого потом назвали речку… При царе в нашем округе жили ссыльные поляки, шведы, черкесы, немцы, а вот про литовцев никогда не слышал.
Старик назидательно произнес:
– Ковен – так всегда называли группу работающих вместе ведьм. В разное время широкую известность приобретали Салемский, Варшавский, Цейлонский, Виргинский, Цюрихский, Сарагосский, Чухонский ковены. Вот когда последний стал роиться, то бишь делиться надвое, то и образовался новый, Лукоморский ковен. В семнадцатом веке тринадцать ведьм поселились на берегу Вонть-Ягуна, что значит «лесная речка», которая позже стала Ковенской. Ради интереса загляни на досуге в старые карты, и увидишь, что поблизости от нее почему-то никогда не было стойбищ аборигенов. Остяки с вогулами настолько боялись ведьм, что лишь в крайних случаях обращались к ним за помощью. И действительно, барышнями они были своенравными и жутковатыми…
Софронову казалось, что он лежит на теплой печи в прадедовском доме на берегу Иртыша и слушает убаюкивающий голос бабушки, плетущей нить своих бесконечных сказок-историй-воспоминаний-житий святых. Ему было хорошо и спокойно, несмотря на толпы прячущихся где-то во тьме лютых ведьм и черных шаманов. И он заснул.
Глава девятнадцатая
Пробуждение оказалось не из приятных. Под утро ударил первый заморозок, и вся трава покрылась аппетитным на вид сахарным инеем, костер давно прогорел и лишь курился издыхающим дымком. Пытаясь сдержать зубовную дрожь, Софронов с кряхтеньем уселся и принялся натягивать берцы, которые сушил у огня. Ботинки выстыли, закожанели, поэтому лишь с большим трудом удалось напялить их на ноги. Настойчиво напоминал о себе вчерашний настой брусничника, поэтому первым делом пришлось поспешить в ближайшие кустики.
Когда Софронов вернулся, Ротару кругами бегала по поляне, а Ульян собирал вещи. Не оборачиваясь, бросил через плечо:
– Хорошего не надолго, сладкого не досыта. Рассиживаться не будем, предстоит неблизкий путь. Да и видишь, зима на носу, а у нас теплой одежды нет. Так что – двинулись.
Софронов попытался воспротивиться:
– Извиняюсь, а как насчет того, чтобы пожрать? Я уже забыл, когда в последний раз нормально ел, у меня, блин, кишка кишке бьет по башке!
И тут же чувствительно получил хоботом пониже спины:
– Тебе будет полезно чуть-чуть попоститься, а то у себя в офисе жирком заплывать стал. Привык, понимаешь, сладко есть, мягко спать. Шагай давай, девочка!
Перед уходом Софронов выполнил малоприятную миссию: оттащил тело Сайнахова в ближайшую ямку, положил головой на север (по словам Ульяна, «чтобы его собачья душа в этот мир не вернулась») и забросал мхом. Минуту постоял над телом, вздохнул, мысленно плюнул и зашагал вслед за спутниками.
Удивительное дело, но обратный путь через болото оказался легким и совсем не обременительным. Петляя между кочек, Ульян провел их какой-то только ему видимой тропочкой, благодаря чему даже мамонтиха выбралась на коренной берег едва запыхавшись. Они в последний раз оглянулись на темнеющий вдали шаманский остров и двинулись на северо-запад.
Через несколько часов ходьбы беломошник и сосновые боры закончились, и путники нырнули в океан коренной темнохвойной елово-кедровой тайги. Похоже, в этих местах простиралось настоящее медвежье царство, то и дело встречались разнообразные следы топтыгинского пребывания. Здесь же на одной из полян они впервые за несколько дней наткнулись на признаки пребывания современных людей. Впрочем, к категории разумных и цивилизованных представителей «гомо сапиенс» их можно было отнести с большой натяжкой – судя по великанским размерам кострища, обилию разнообразного мусора и количеству бессмысленно срубленных вокруг деревьев.
Глядя на мятую и множество раз простреленную металлическую бочку, Ульян брезгливо бросил:
– Охотнички побывали, не иначе – на вертолете. Ноги бы им повыдергать… Айда дальше!
Сминая подошвами нежные ягоды брусники, сплошным ковром устилавшие подлесок, Софронов размышлял о превратностях судьбы. Еще несколько дней назад он был вполне доволен размеренной жизнью, имел пусть нелюбимую, но высокооплачиваемую работу, уютную квартиру, аквариумных рыбок, а самое главное – свободу и возможность эту свободу с толком использовать. Например, на охоту, рыбалку, чтение любимых книг, редкие, но меткие посиделки с приятелями.
А потом, ввязавшись в авантюру с Ротару, он каким-то удивительным и незаметным для себя образом все это потерял. Сначала ужаснулся от катастрофичности своей потери, а потом – от осознания того, насколько на самом деле бессмысленным и пустым оказалось все его прежнее существование. В голове даже всплыло старинное слово, точнее всего определяющее качество потерянного – тщета. Пустота. Видимость. Химера. Радужный красивенький пузырь, после которого не остается даже осколков.
«А что я получил взамен? – самокритично рассуждал Софронов, механически переставляя ноги. – Легче всего сказать, мол, цель в жизни. А кто сказал, что эта цель – правильна, что она стоит чужой или собственной жизни? Одну, сайнаховскую, я уже отнял – и это если не считать несколько десятков сиртя, все-таки какие-никакие, а души у них были. Теперь вот меня ведут убивать каких-то неведомых колдуний и полудохлого старика Мануйлу, и при этом я почему-то даже не спрашиваю, насколько это этично и справедливо… Вот они, родные интеллигентские сопли, которые я так ненавижу, и которые по-прежнему жую! Не только осознавая, но и преувеличивая все свои недостатки, я то и дело уползаю в страну самоедства, стеная и бичуя себя сыромятной плетью…»
На этом софроновские умственные терзания – надо признать, несколько отдающие кокетством – закончились, потому что он внезапно полетел носом в колючий куст малины. Шагавшая рядом Ротару как ни в чем не бывало повернулась к нему и участливо поинтересовалась:
– Споткнулись, господин философ? Вот что случается с представителями расейской интеллигенции, когда они в поисках смысла жизни перестают смотреть под ноги. Вместо того чтобы витать в облаках, нужно видеть реальное положение вещей. И отличать кочку от ноги своей подруги. И вообще, неужели опыт вашего существования за последние пару веков не доказывает простой истины: чем меньше русский человек задумывается о жизни, тем это безопаснее для окружающих, и прежде всего – для него самого? Впрочем, самокопание в собственных комплексах, фобиях и маниях – неотъемлемое качество каждого доморощенного отечественного интеллигента.
Софронов внимательно посмотрел в невинный глаз мамонтихи и понял, что в Госдуме ей бы цены не было… В его голосе сквозил неприкрытый сарказм:
– Ну да, ну да. Теперь меня учит жизни, а также морали и нравственности, разумное существо, которое развлекается тем, что нагло и беспардонно перебирает грязное белье в мозгах своих друзей. Надеюсь, ты меня причисляешь к числу таковых?
Софронов готов был поклясться, что теперь Ротару казалась несколько сконфуженной, а ее слова – попыткой оправдаться:
– Скажи, ты можешь сейчас заставить себя не слышать одну отдельно взятую ронжу из тех, что орут вон там, на деревьях? Нет? Вот и я не могу «выключить» именно твое сознание из всего спектра моего восприятия окружающей действительности. Я же не виновата, что обладаю такой способностью.
Ее напарник не захотел оставаться в долгу:
– Ты могла бы по крайней мере…
– Цыц! – их пикировку прервал жесткий голос Ульяна. – И вправду, чего это там ронжи раскричались?
Вездесущие ронжи, или строго говоря – кедровки, являются одним из наиболее привычных «аксессуаров» сибирской тайги. Они часто попадают под выстрел охотников, которые или путают их с рябчиком, или срывают злость из-за неудачи, или сознательно добывают на обед при отсутствии более престижной дичи. А еще бдительная ронжа – первейший в тайге охранник. Своим пронзительным криком она сопровождает и человека, и медведя, и лося. Именно ронжа помогла Софронову обнаружить и уничтожить его первого сиртя. И вот сейчас эти птицы устроили настоящую свару неподалеку.
Оставив Ротару топтаться поодаль, мужчины с карабинами наизготовку стали приближаться к небольшому островку кустарника, над которым кричали птицы. Осторожно обойдя его с двух сторон, они в замешательстве остановились. Софронов присвистнул и смачно выругался. Было от чего – на усыпанной опавшей хвоей земле лежала туша оленя, с задней части которой была ободрана шкура. Кто-то срезал с бесстыдно оголенных ног несколько килограммов мякоти, бросив остальное в качестве привады.
Старик сплюнул, махнул рукой мамонтихе:
– Идем дальше, догоняй.
А через несколько секунд раздался этот тягучий и страшный звук, вмиг заморозивший кровь в жилах. Софронов никак не мог понять, что это – не то мучительный стон, не то крик боли, не то порыв холодного ветра в старых развалинах. А Ульян уже сломя голову летел назад…
Ротару неловко сидела на земле, задрав к небу дрожащий хоботок, а в ее переднюю ногу вцепился огромный медвежий капкан. Его мощные челюсти так крепко схватили добычу, что ржавые зубья глубоко ушли в живую страдающую плоть…
Ульян отшвырнул карабин и бешено заорал остолбеневшему Софронову:
– Чего уставился, помогай!
Они с двух сторон встали на пружины страшного механизма, одновременно старик ножом принялся раздвигать жуткие челюсти. Мгновение помедлив, капкан недовольно чавкнул и раскрыл окровавленную пасть. Дед бережно помог мамонтихе вытащить дрожащую ногу и принялся ощупывать раны. Потом горестно покачал головой:
– Кость, похоже, цела, а вот мышцы сильно порваны. Дальше, девочка, ты идти не сможешь…
И быстро принялся за работу. Пока Софронов разводил костер и кипятил воду в котелке, Ульян нарвал неподалеку каких-то листочков, извлек из недр вещмешка застиранную тряпицу с пористыми бурыми комочками и подозрительный порошок в пластмассовом яйце из-под «киндер-сюрприза». Все это он истер обухом ножа, залил кипятком, а потом принялся накладывать серую грязную массу на кровоточащие раны, все время что-то вполголоса приговаривая.
То и дело сглатывая подступающий к горлу комок, Софронов смотрел на страдания подруги и был готов собственными руками удушить тех подонков, что поставили капканы и обрекли свои жертвы на медленное и долгое мучение. Сам он в последнее время даже перестал смотреть свои любимые рыбацкие телепередачи по одной простой причине – ему претил «демократический» принцип «поймал – отпустил». Становилось противно, когда на экране очередной вальяжный дядька выволакивал из воды карпа или окуня, с хрустом извлекал из челюсти трофея здоровенный крючок, самодовольно хлопал по ободранному боку жертвы и отправлял ее обратно в реку. Хуже того, однажды показали, как была отпущена на волю щука, пойманная «на зацеп», у которой тройник порвал всю спину.
Софронов считал «милосердие» подобного рода кощунством и лицемерием. Действительно, по мнению некоторых специалистов, за время кратковременного извлечения из воды рыба не получает критического урона для своего организма и легко излечивает физические повреждения. Но есть и другая точка зрения, согласно которой несчастная страдает не только из-за проникающих ран в теле и нарушения внешней защитной оболочки (проще говоря – чешуи), но и из-за тяжелого психологического стресса.
Вопрос заключается в другом: а зачем? Зачем подвергать живое существо физической и психологической боли, если после поимки ее предполагается отпустить? Получается, только для удовлетворения собственного мелкого тщеславия? Смотрите, мол, какой я молодец: зацепил за щеку трофейного язя, целый час его мучил под водой, ободрал чешую с боков, заставил задыхаться, пока взвешивал и фотографировался, а потом благородно отпустил домой, к «жене и деткам»…
Испокон веков русский человек брал из леса и реки столько, сколько необходимо для выживания. Все, что добывалось (даже с учетом дворянских псово-соколиных утех), утилизировалось и находило применение на кухне – это и называется нравственным и хозяйственным подходом к гармоничному использованию природных ресурсов.
Безнравственно подвергать издевательствам животное ради мелкого и низкого тщеславия. Живое существо нельзя мучить ради развлечения. Необходимо оно тебе, «царю природы», ради пропитания? Тогда бери и пользуйся, в рамках закона и совести! Если же тобой движет исключительно мелкая гордыня, то лучше попробуй найти более гуманный способ ее удовлетворения. Если не хочешь, чтобы на том свете тебя тоже – крюком и за щеку…
…Мамонтиха лежала на боку и тихонько постанывала. Она выглядела настолько маленькой и несчастной, что у Софронова зашлось сердце от жалости. Он сидел рядом на корточках и гладил ее по косматой голове. Умом он понимал, что раны подружки настолько тяжелы, что без срочной медицинской помощи шансы выкарабкаться у нее невелики, но не позволял себе даже задуматься о том, что будет, если…
Чтобы отвлечься, задал вопрос деду:
– Ты чего там шепчешь? Заговор?
Не прекращая поглаживать рану, Ульян вполголоса ответил:
– Нет. Я перебираю родословную тех подонков, которые поставили этот капкан. Если хотя бы половина моих пожеланий сбудется, то они превратятся в самых удивительных питомцев обезьяньего питомника. И ученые будут писать диссертации об их разносторонней половой жизни…
Судя по той ненависти, что полыхала в его глазах-щелках, ничего хорошего браконьерам ждать не приходилось. «Я бы сам каждого из них посадил в такой капкан. Скоты! – негодовал Софронов. – Или по старому сибирскому обычаю выставил бы голыми комарам на утеху. Вон, они даже в начале октября еще летают».
Он недоумевающе прислушался – действительно, был явственно слышен комариный гул. Откуда, если утром все лужи затянуло ледком? А в следующий миг он уже все понял.
– Ульян, вертолет! Что будем делать?
Напарник процедил сквозь зубы:
– Ждать. Это они, другим здесь неоткуда взяться. Ну, хвала богам, вот и довелось перевидеться…
Он осмотрелся, быстро подошел к небольшой рябинке и одним движением ножа отхватил ее у корня. Двумя молниеносными ударами лезвия убрал веточки, оставив лишь несколько листьев на самой верхушке. Затем встал во весь рост посреди поляны, широко расставил ноги и нацелился своим рябиновым прутиком прямо на приближающийся МИ-8.
Тем временем далекий комариный звон превратился в оглушительный рев, подавляющий волю любого живого существа, оказавшегося под вертолетом. Вот уже грохочущий железом бело-голубой птеродактиль завис над землей, через остекление кабины хорошо видны лица пилотов, которые с недоумением разглядывали старика-аборигена, целившегося в них каким-то прутиком. Но через мгновение их черты исказила гримаса ужаса – когда вертолет, повинуясь движению прутика, сам собой вдруг начал движение вокруг оси…
Ульян плавно вращал веточку против часовой стрелки, а вслед за ней крутился в воздухе и МИ-8, словно огромная собачка на привязи. Все быстрее и быстрее мелькали лопасти, надписи на фюзеляже, белые лица пилотов с распяленными в вопле ртами. Казалось, что через мгновение вертолет гибко изогнется и его кабина вцепится зубами в свой собственный хвост.
Словно очнувшись, Софронов подскочил к старику и крепко схватил его за свободную руку:
– Пожалуйста, не надо! Ульян, прояви милосердие, не губи их! У них ведь тоже есть семьи, дети, матери! Пожалуйста! А еще вертолет может нам понадобиться!
Наверное, именно последний аргумент отрезвляюще подействовал на старика. Движение его руки сначала замедлилось, а потом и остановилось вовсе. Напоследок он небрежно махнул веточкой вниз и, повинуясь этому взмаху, вертолет клюнул носом и почти упал на землю. Его лопасти еще не успели остановиться, как откинулась дверца, и наружу буквально вывалились три человека, исторгая из себя содержимое желудков.
В салоне нашлась целая бухта эластичного шнура, которым Софронов сначала сноровисто спеленал конечности всей троицы, а потом в лучших традициях тутовых шелкопрядов принялся обматывать пленников с ног до головы. Увидев его работу, Ульян уважительно присвистнул:
– Ты, напарник, никак учился плести макраме в кружке домоводства?
Софронов смущенно улыбнулся:
– Не-е, просто долго занимался в туристической секции, нам там всякие хитрые узлы показывали. А ручки-то помнят…
Меж тем старик начал осматривать свою «добычу». На двух пилотов, пожилого и молоденького, бросил лишь беглый взгляд, а вот сухопарый лысоватый мужик в красивом натовском камуфляже подвергся дотошному изучению. Первым делом старик вытащил у него из кармана документы, глянул на фамилию и согласно закивал головой.
– Правду говорят: не продашь душу в ад – не будешь богат… Что, болезный, опять за старое взялся? Только раньше ты мужиком был, на зверя выходил один на один, не боялся заглянуть смерти в глаза. За это тебя по крайней мере можно было уважать. А сейчас смотри-ка, на капканы перешел. Что, так безопаснее?
И пояснил Софронову:
– Где падаль есть, там и вороны найдутся. Не узнаешь? Ну-у, стыдно, батенька. Стыдно не знать, это ж сам господин Сенькин, местный олигарх. Шибко уж он любит охотничать да рыбачить – в любое время года и в любом месте. И плевать ему на охотинспекцию с рыбнадзором – одних прикормил, других запугал. Пару лет назад заезжие инспектора его катер на Оби прищучили и нашли несколько тонн браконьерской рыбы. В районной брехаловке писали, что вроде бы даже завели на нашего господина уголовное дело, да только олигарх как глист вывернулся и чистым остался. Короче…
Сенькин бесстрашно прервал Ульяна:
– Короче – дело к ночи! Не ври, старый, все по закону было, потому менты дело прекратили и передо мной извинились! И харэ болтать, ты ведь понимаешь, с кем связался. Поэтому давай или распутывай меня и будем думать, как нам разойтись краями, или мочи сразу. А не то я тебя, тварь, потом на куски порву!
Старик укоризненно покачал головой и вполголоса бросил:
– Ну да, конечно, давно известно – с сильным не борись, с богатым не судись…
Будто не слыша дальнейших оскорблений пышущего гневом пленника, Ульян задумчиво сосал свою неизменную сигаретку, что-то прикидывая в уме. Потом обратился к старшему по возрасту вертолетчику:
– Ты, что ли, командир? Вот и хорошо. В баках горючки много?
Похоже, пилот был очень напуган, а потому не мог говорить и лишь отчаянно кивал. Старик тоже удовлетворенно качнул головой и обронил:
– Сейчас мы с тобой, паря, слетаем в одно место – тут недалеко, потом вернемся и я всех вас отпущу. Договорились? Да не тряси так сильно башкой-то, еще отвалится… Все, по коням!
И обратился к напарнику:
– Поглядывай за этими. Чуть попозже промой девочке раны и наложи свежую мазь. Думаю, часа за два мы обернемся.
И ловко запрыгнул внутрь салона вслед за освобожденным от пут пилотом. Буквально через полминуты вертолет загремел лопастями, потом плавно оторвался от земли и вскоре скрылся за кромкой леса. Под соснами вновь воцарилась гулкая первозданная тишина.
Проводив взглядом вертолет, Софронов подошел ближе к подружке, и его сердце дрогнуло от жалости. Нога мамонтихи безобразно распухла, сама она беспрестанно дрожала, хоботок все время лихорадочно шарил по земле в тщетной надежде найти хоть какую-то защиту от боли. Софронов тяжело вздохнул и отправился с котелком к болотцу. Тщательно убрав с поверхности бочажинки лесной мусор, нацедил воды, которую Ротару жадно выхлебала.
Потом он сидел рядом с несчастным зверенышем, гладил ее по голове и думал о том, насколько близкими и родными вдруг стали для него за последние дни Ульян с Ротару. Нередко случается так, что люди годами живут или работают вместе, но так и не могут найти взаимопонимания, а иногда хуже того – тихо ненавидят друг друга. А тут свела его судьба с такими разными существами, и он уже готов за них кинуться хоть в огонь, хоть в воду.
И вообще… Где-то совсем неподалеку, километрах в двухстах, его ждал недописанный отчет, в холодильнике прокисала банка густой деревенской сметаны, наверное, подошла очередь на установку тарелки спутникового телевидения, там было так тепло, сытно, комфортно, безопасно. Но ему – вот парадокс! – почему-то совсем не хотелось возвращаться в свой привычный и удобный отвратный мирок. Даже удивительно…
Его размышления прервал слабый голос подружки:
– Ты хороший, Софрон. Знаешь, после знакомства с тобой я даже на людей по-другому стала смотреть. Наверное, поняла, что не все вы, приматы, жестокие и глупые. Значит, есть какой-то высший смысл в том, что… Ладно, не буду…
Софронов снова принес воды и тщательно промыл кровоточащие раны, потом наложил на них снадобье и слегка обмотал чистой тряпицей. Мамонтиха стоически перенесла эту болезненную процедуру. Бедняжка, как же она терпит…
– Эй ты, борода! Чо, оглох? Ползи сюда, чувырла, и живо развяжи руки, мне отлить надо!
Софронов не торопясь подошел к пленникам и пристально посмотрел в глаза Сенькину. Очень хотелось ему врезать тяжелым берцем – либо в бок, либо в морду, и Софронов никак не мог решить, на каком варианте остановиться.
– Какого хрена пялишься, рожа? – изгалялся спеленатый олигарх. – Влюбился в меня, чо ли? Тогда должен тебя разочаровать – я гетеросексуален. К тому же ты настолько грязен, что на тебя может польстится только обезьяна. Развязывай давай!
Да уж, по крайней мере смелости Сенькину было не занимать… С трудом сдерживая себя, Софронов присел на корточки и вкрадчиво обратился к пленнику:
– Вот что интересно, а ты, случаем, не потомок красного партизана Тихона Сенькина? У нас в городе улица есть его имени. Я читал, что до революции этот персонаж сидел по тюрьмам за кражи и пьяные дебоши, а в Гражданскую стал местным военачальником, старух грабил и мужиков вешал. Так не дедушка?
Но Сенькин был серьезным оппонентом, а потому не собирался трусливо отмалчиваться:
– Не-е, не родственник, а жаль. Судя по всему, Тихон вздернул на столбе и кого-то из твоих предков – я угадал? – он гаденько засмеялся. – Мне приятно осознавать, что хотя бы через него Сенькины тебе отомстили. Хорош болтать, развязывай руки, мне отлить надо!