Предсказание на меди

– Когда выезжать, Ваше Превосходительство? – задал он дежурный вопрос.

– Спешить не надо, хотя и медлить не стоит. Вот пару дней отдохнешь да пару дней чертежи изучишь, может, скопируешь что для себя, а через пять дней сменная караульная команда в этот завод идет, вот с ней и отправишься. А необходимые документы к тому времени в канцелярии получишь.

Управляющий вновь замолчал, Петр решил, что это знак уходить, и поднялся с лавки, но его остановил нерешительный голос начальника:

– Ты сядь пока… Тут, понимаешь ли, дело одно есть непростое. Я вот думаю, человек ты молодой, мозговитый, приметливый, да не болтливый… Дело секретное… Вот, думаю, могу ли тебе поручить?

– Конечно, Ваше Превосходительство, все что смогу – сделаю… Уж болтать – точно не стану.

– Вот хорошо. Тогда слушай внимательно. В последнее время в нашем горном округе появилось слишком много поддельной медной монеты. Причем подделки качества отменного. Такие, что и от настоящих отличить не каждый сможет. И думается мне, что делают их, если не прямо на Сузунском монетном дворе, то уж точно при участии тамошних мастеров. И даже хуже может быть: может статься, даже кто-то из офицеров заводских в этом замешан. Не хотелось бы думать, но всякое бывает, и среди нашего брата сволочь и казнокрад встречается. Вот ты бы, Петя, внимания не привлекая, пока землемерными работами занимаешься да планы готовишь, узнал бы, не поднимая шума, что там, да как. С людьми поговори, порасспрашивай, может, какую зацепку и найдешь. Знакомых у тебя там полно, особенно, я знаю, среди простого люда: возчиков, учеников, подмастерьев. Поговори с ними, может чего и выплывет, они же тебя уважают, таиться от тебя не будут.

– Спасибо за доверие, Василий Сергеевич. Я, конечно, в тайных сыскных делах никогда не участвовал, но логику в горном училище освоил изрядно и постараюсь сделать все, что только смогу, а там уж – как бог даст, – с воодушевлением ответил Петр. Вот именно сейчас, он понял, открылась хорошая возможность ходатайствовать за Егора, возчика.

– Василий Сергеевич, а я ведь случайно совсем про это дело уже кое-что узнал. Я сегодня, когда в завод въезжал, встретил воинскую команду, которая привезла кандальника из Сузунского завода. Его как раз в изготовлении фальшивой монеты обвиняют. Оказалось, я знаю его еще по тамошней прошлой работе. Когда я на приеме угля стоял, он как раз уголь возил. Я его еще тогда приметил. Он сильно тогда меня выручил, можно сказать от промашки спас… Однажды случилось, что я возчикам по случайности по два жетона за один воз отдал. Как будто какое-то затмение на меня нашло. Сначала, когда пересчитал входящие телеги, отдал по жетону, а потом, когда разгрузились, да еще раз ко мне подошли – еще по одному отдал. Их там человек двенадцать было, и все взяли молча и уж расходиться собрались, а этот, Егорка, когда я ему второй жетон протянул, руку мою отвел, и говорит: «Что ж ты, барин, совсем видать заработался, за один воз второй жетон выдаешь», – и не взял, да еще сотоварищей своих стал стыдить так, что они мне все лишние жетоны вернули. Это я про что говорю? Честный он мужик, не верю я, чтобы такой в монетной фальсификации участвовать мог, не тот он человек.

– Так, так… – прервал его речь начальник, – так ты хочешь сказать, что парень этот невиновен? А знаешь ли ты, что его взяли в кабаке, а в кошеле у него добрая дюжина фальшивых пятаков оказалась, да трактирщик говорит, что в его кассе такие же пятаки с вечерней выручки появились…

– Это я знаю, только вот он-то мне рассказал, что, когда в кабак пришел, никаких пятаков у него в кошеле не было, и сам не знает, как эти деньги у него оказались. Я почему-то ему верю. Я после того случая, когда он мне жетоны отдал, стал его замечать… Ну, всегда замечал, когда приедет, и видел, и как себя ведет, и как с другими мужиками разговаривает, как к делу да к скотине относится. Мне он показался честным человеком, справедливым, а главное – непьющим да работящим. Сдается мне, что непростое это дело. Непонятно, что он вообще в кабаке делал. Он до этого вроде туда и не заходил даже. А если и пошел, стал бы он, если с воровским делом связан, в кабак целый кошель фальшивой монеты с собой брать? Что-то не то здесь…

– Вот тут ты прав, Петруша, дело это не простое. Только верить каждому не спеши. Подчас, знаешь, самый честный да справедливый с виду человек вором и душегубом оказаться может… Хоть и в твоих словах правда есть, полностью меня она пока не убеждает. Вот ты сходи к нему в гауптвахту, где его под замком держат, порасспроси хорошенько, что и как, да с кем он был в кабаке, да что делал, всю историю доподлинно узнай, а в Нижне-Сузунский завод приедешь – вот и ниточка у тебя будет, за которую, может, весь клубочек и размотаешь.

– А с ним, с Егоркой, что будет?

– Да ничего не будет. Посидит, покуда, взаперти, а там поглядим, чем твое расследование завершится…

На этом беседа закончилась. Тепло попрощавшись, генерал отпустил Петра, еще раз высказав соболезнования об отце. Выйдя из здания главного управления, Петр понял, что пробыл у начальника более двух часов. На дворе смеркалось. Он зашел в канцелярию, забрал отцовские бумаги и быстро зашагал в квартал, где были расположены казенные квартиры для офицеров.

***

27 апреля 1800 г.

Разговор с генералом, его внимание, заслуженное, но все равно – внезапное, доверие, новое поручение, тайна за ним скрывающаяся, а главное – новые возможности проявить себя – все это чрезвычайно волновало Петра. Вечером, когда они с Гаврилой поминали отца, Петр отвлекся, и как-то забыл об этом. Было о чем думать и говорить, ведь не виделись, почитай, два года. За воспоминаниями и рассказами они с братом засиделись далеко за полночь. Спать улеглись поздно. Гаврила изрядно набрался и заснул, как только коснулся головой подушки. Петр улегся на узкую походную кровать, установленную для него в комнате брата, но заснуть не смог. Длинный день, радость возвращения в Барнаул, встреча с братом, беседа с главным управляющим, новое поручение, загадка – все это мгновенно смешалось у него в голове и пустилось вскачь, приведя мозг в такое возбуждение, что тот просто отказывался засыпать. Даже хмель – и тот прошел. Да что там говорить, пил Петр немного, он еще с молодости, со студенчества, знал, как реагирует его организм на вино, и с тех пор старался не злоупотреблять. Он слушал в темноте тихий носовой присвист спящего Гаврюхи, уютное потрескивание дров в печи, а сам все возвращался мыслью к делу о воровской монетной чеканке, выдумывал, как лучше подойти к тайному расследованию. Мысли его немного путались и скакали от предстоящего разговора с Егором до получения заслуженной награды за поимку преступников. Возбуждение нарастало, сна не было ни в одном глазу… Проворочавшись всю ночь, заснул он уже под утро тревожным, прерывистым сном, с видениями о Нижне-Сузунском заводе, о бешенной конной погоне и еще о чем-то, что не запомнилось, но волновало и держало в напряжении.

Он проснулся как всегда рано, но брат опередил его, тихо передвигаясь по комнате, старясь не разбудить. Глядя в полутьме комнаты на младшего брата, Петр подумал, что вот его, Гаврюху, тревожные сны не беспокоят. Тихий он, не только сейчас, а вообще тихий: медленный в жизни и карьере, ни к чему особенно не стремящийся, живущий спокойно и умиротворенно, как будто, не бьет в нем ключом молодая кровь, а тихо плывет как у старика. Он, кажется, всегда таким был. Эх, и обижали они с Пашкой его! Да, может, и было за что… К учебе он оказался неспособным, горным делом тоже не особенно интересовался, да и жалели его родители – младшенький все ж. Его и в работу поздно отдали, а когда выяснилось, что на руднике ему в тягость, отец помог в военную службу поступить, и в Барнаул его за собой увез, чтобы приглядывать. Его полностью устраивала однообразная караульная служба: строевой шаг, наряды, разводы. Да, с солдатами он управлялся мастерски, и форма ему была к лицу, оружие он любил. В этом, видимо, оказалось его призвание… Уже здесь, в Барнауле, Гаврила вдруг самостоятельность проявил: как только офицерский чин получил, ушел от отца жить в казенные квартиры и зажил отдельной, практически казарменной жизнью. Наверное, это Павел его вразумил. Сам-то Пашка гордый, еще с детства не хотел, чтобы его за отцовские заслуги привечали. Когда из Санкт-Петербурга с учебы вернулся, просился, чтобы в Змеиногорский рудник под начало отца не отправляли, но видимо отец настоял. Из-за этого и не сложилось у них с отцом, не хотел Пашка-гордец быть вечно сыном Козьмы Дмитриевича, не хотел, чтобы за спиной шептались, что по папенькиной протекции он назначения и чины получает. Из-за этого и с отцом ссорился, из-за этого и на Урал уехал – сам, без отцовой помощи, судьбу свою вершить. Такие вот разные у него братья, и видятся редко, а все одно – родные люди, а сейчас, когда отца не стало, так ближе них ведь вообще никого… Петр Гаврилу хоть и понимал, все же слегка жалел. Пашкина гордость и стремление самостоятельную карьеру делать, да и в ней вершин не менее отцовских достичь, были ему ближе. Он ведь и сам такой же. Не зря ведь в столице, почитай, десять лет обучался, не зря любую работу с задором и смекалкой делал, не зря его генералы привечают и ответственные поручения дают, а теперь, вот, еще и тайные…

Наскоро позавтракав и уговорившись с братом к полудню пойти к отцу на кладбище, Петр отправился на гауптвахту. Теперь, после ночных размышлений, ему казалось, что нет ничего важнее, чем еще раз поговорить с Егором, начать предстоящее расследование. Гауптвахта с тюрьмой находились на противоположном от казенных офицерских квартир конце города. Шагая в утренней темноте по широким, хорошо вычищенным барнаульским улицам, он мысленно составлял план допроса.

Караульный офицер, хоть и был с ним не знаком, после того, как Петр Козьмич представился, легко допустил его в камеру к преступнику. Обычно заключенных приводили в допросную, что в тюремной части здания, но Егора поместили на гауптвахте, где кроме него никто сейчас не сидел. Фролов настоял, что допросная комната и охрана ему не нужны, поэтому молодой офицер сразу проводил его в камеру, у дверей которой на всякий случай выставил караульного и, посоветовав, в случае чего кричать громче, отворил низкую массивную дверь. Егор лежал в углу на соломе, укрывшись овчинным полушубком. Он не спал, но и посетителя явно не ожидал. Из-под полуприкрытых век он наблюдал за вошедшим. Фролов поднял лампу повыше, чтобы его можно было разглядеть, а заодно и самому камеру рассмотреть. Узнав Петра Козьмича, узник слегка улыбнулся, повернул голову. Улыбка у него вышла уж очень невеселая. Казалось, это не улыбка, а гримаса боли исказила его лицо. Только глаза, большие, темные, почти черные цыганские глаза, хранили золотистые искорки былого задора.

– Будь здоров, господин берг-мейстер[9 - Штаб-офицерский чин горных чиновников VIII класса, соответствующий армейскому майору.], – глухо произнес он, неловко пытаясь сесть на неустойчивой соломе, – неужто хорошие новости принес?

– Да нет Егор, пока нет. Пока вот еды тебе принес, – он повесил лампу на крюк в потолке, а затем протянул Егору сверток со снедью, собранной утром Гаврюхиным денщиком, – разносолами тебя здесь, я думаю, не особо балуют, так что подкрепись. Что же касается хороших вестей, то до них еще далеко, обвинения на тебе серьезные, а доказательства – весомые. Хоть я в твою вину и не верю, одного моего слова чтобы тебя освободить – мало. Придется вести расследование и настоящих фальшивомонетчиков поймать, тогда только, бог даст, тебя выпустят. А пока… – Петр еще раз оглянулся вокруг себя в поисках места, где можно присесть. Такого места в камере не было. Это была совершенно пустая бревенчатая клеть с земляным полом, в углу которой лежала куча соломы. Фролов сделал шаг поближе к Егору и опустился рядом на солому, удобно опершись спиной о стену. Егор по-прежнему смотрел на него в нерешительности, держа в руках сверток с едой.

– Ты ешь, ешь, а потом поговорим, – сказал Петр, тронув Егора за локоть. Тот, как будто очнувшись, развернул тряпицу и, увидев хлеб с салом, схватил краюху, жадно откусил от нее большой кусок, и тут же засунул сверху другой рукой изрядный ломоть сала. Набив таким образом полный рот, он стал жадно жевать. Прожевав все это едва наполовину, он мощно сглотнул, вновь откусил огромный кусок от краюхи хлеба, ухватил другой рукой кусок сала, но не донес его до рта, глянул исподлобья на Фролова и положил сало на место. Быстро прожевал хлеб, проглотил его и виноватым тоном произнес:

– Ты уж извини, господин берг-мейстер, уж очень я оголодал в дороге, да и здесь меня, видно, еще на довольствие не поставили, хорошо хоть воды дали, – он кивнул на небольшую крынку, стоящую у стены неподалеку.

– Ешь, не спеши, времени у тебя теперь достаточно, – произнес Петр. Он замолчал и стал смотреть, как Егор поглощает еду. Тот ел быстро, но аккуратно. Он не запихивал теперь в рот большие куски, а откусывал понемногу, тщательно пережевывая и иногда запивая водой из горшка. Доев все, он приподнял края тряпицы так, чтобы все хлебные крошки скатились в середину, аккуратно ссыпал их в ладонь, а потом закинул в рот. После этого он сложил тряпицу и протянул ее Фролову:

– Благодарствуй, барин, я уж так не наедался несколько дней, почитай, с того треклятого кабака и не ел как человек.

– Да не зови ты меня барином. Какой я тебе барин, я хоть и офицер, а ведь тоже из простой семьи вышел, отец мой всю жизнь, почитай, на Змеиногорском руднике проработал, своим умом да руками из самых низов поднимался. Зови меня лучше по имени отчеству – Петр Козьмич.

– Ладно, Петр Козьмич, благодарствуйте за заботу и угощения, но вы же сюда не просто так меня покормить пришли, видно дело у тебя какое-то есть или разговор. Так спрашивай, я всю правду расскажу, как на духу, мне таить нечего, – он глубоко вздохнул и прямо посмотрел в глаза посетителя.

– Да, – встрепенулся Фролов, – я тебе как раз начал рассказывать. Попал ты в дело о фальшивых пятаках, вольно или не вольно, но попал. О них, о подделках, уже давно знают и качества они – отменного: такие, как будто с завода вышли. Дело это господин главный начальник мне поручил тайно расследовать, для этого я через несколько дней в Нижне-Сузунский завод отбываю, а поскольку ты – главный подозреваемый пока, хочу я, чтобы ты мне всю историю подробно рассказал, а также все, что сам об этом думаешь.

– Э-э-э, – протянул Егор, – да тут особо рассказывать-то нечего, я же вам вчера все, как есть, поведал, добавить нечего. Я эти пятаки у себя в кошеле увидал только после того, как их солдаты на стол вывалили, а до этого и не было у меня пятаков этих. Я ж последние деньги из кошеля вывернул и кабатчику за водку отдал. Это я хорошо помню, я тогда еще не шибко пьяный был. Договорился с ним, что переночую у него здесь на лавке, а с рассветом уеду, ну а остальное, что было, решил пропить на радостях. Вот собственно и все. Наутро просыпаюсь, трясет меня кто-то, я глаза с похмелья выпучил: два солдата стоят и кабатчик чуть позади. Один из солдат сразу за пазуху ко мне полез, кошель достал, из него на стол пятаки эти высыпал: новенькие, блестящие. Взял один, к глазам поднес, рассмотрел внимательно. Фальшивые говорит, как есть фальшивые, – и жену кабатчика зовет: посмотри, дескать. Та тоже в руках повертела, кивает, вроде говорит, фальшивые, хоть, де, я не сильно разбираюсь. Потом они меня взяли, руки скрутили и к управляющему завода отвели. Я не сопротивлялся, ему все то же самое рассказал про пятаки, что впервые вижу их, и что не мои они. Он мне кулаком промеж глаз пару раз съездил, наорал, чтоб я признавался и не выкобенивался, только мне признаваться-то не в чем. Меня еще солдаты немного побили для острастки, ночь в казарме продержали, а наутро с конвоем сюда отправили. Вот весь мой сказ, а другого я и не знаю, что сказать. Егор замолчал.

– Так, говоришь, пятаков у тебя в кошеле не было?

– Не было – вот-те крест, – Егор широко перекрестился, – я ж кабатчику все из него отдал. – Вдруг Егор нахмурился, как будто ему в голову вдруг пришла посторонняя мысль: – А он ведь мог видеть, я, кажись, у него на глазах все высыпал, или нет? Вот не помню… – Егор доверчиво посмотрел на Фролова. – Может его допросить, да он подтвердит, что монеты не мои? Что не было у меня их в кошеле?

– Так если не было, откуда им там взяться? Только если подкинул кто, могло такое быть?

– Не знаю, – Егор нахмурился, почесал в затылке. – Я ведь к водке-то непривычный, быстро захмелел, а когда понял, что голова тяжелая, так сразу на лавку и лег, да как провалился. Спал как медведь. Кошель за пазухой был под рубахой… Я его даже не прятал особо, пустой ведь был… Могли и вытащить, и обратно положить…

– Где кошель теперь? – спросил Фролов безнадежно, наверняка зная ответ.

– Так его солдаты забрали, – растеряно ответил Егор.

– А кошель точно твой, не другой какой-нибудь. Как он выглядел?

– Кошель-то? – переспросил Егор и улыбнулся, он теперь понял, куда клонит Фролов и обрадовался, что тот пытается докопаться до той правды, в которую верит сам Егор, а значит, офицер на его стороне. От этой мысли Егору стало сразу легче. – Точно – мой, – уверенно ответил мужик. – Он из кожи ягненка – мягкий, к телу ласковый, а у завязочки красной нитью прошит. Мне его в запрошлом годе подарили. Его не спутаешь. Мой, но пятаки там не мои. Могли подкинуть, – задумчиво продолжил он. – Только кто? – Егор растеряно посмотрел на Фролова.

– Кто? Зачем? Почему тебе? – педантично и четко проговорил Петр, загибая пальцы, – это вопросы, на которые мы должны ответить, чтобы тебя отсюда вызволить, а чтобы настоящих воров найти, нужно выяснить: где они их взяли и как связаны с воровским монетным чеканом? Но это уж после. Итак, – вновь обратился он к Егору, – давай на первый вопрос ответим. В кабаке много народу было? Кроме кабатчика кто там еще был вечером, когда ты за вино расплатился?

– Да еще несколько человек оставалось. День-то был базарный, многие мужики из деревень отторговались с прибылью, выпивали, но разошлись к ночи. Ночевать напросились четверо, кажись, или пятеро… Да кабатчик, да баба его. Все там были, пока я помнил.

– А утром, утром кто был?

– Только кабатчика жена, Ульяна. Остальных рядом не было. Мужики, наверное, рано встали и выехали. Кабатчика я тоже не помню. Может отлучился куда?

– Что за мужики? Ты их знаешь?

– Знаю, как не знать? Все из Ордынского села, я же с ними в заводе на отработке бывал. Мы уголь возили. Да и ты их тоже знаешь, – он улыбнулся Фролову, как будто вспомнил что-то смешное, давно обоим знакомое, – ну, если даже по имени забыл, то в лицо точно помнить должен. Они приметные, особенно, братья Ильины, Максим да Андрей, – близнецы единоутробные. Ну, помнишь, на одно лицо – не отличишь, толстые, круглорожие да черные, как татары.

– У одного над левой бровью шрам, а у другого над правой? – засмеялся в ответ Фролов.

– Точно, а у которого, какой – никто и не знает, – также смеясь продолжил Егор.

– Да, этих хорошо помню, они при мне работали. Хорошие мужики, веселые и сметливые.

– Ну, они такие, —подхватил Егор и продолжил рассказывать. – Я к ним за стол подсел да угостил все честную компанию. Там еще свояк был их, Мишка, его я тоже давно знаю, и еще парень был совсем молоденький, из их же села. Они рыбу на базар привезли. Рыбаки они… Мы поговорили маленько, пока я трезвый был. Они все смеялись, да шутили, про рыбалку много говорили, да истории всякие рассказывали про рыбацкие дела. Они, когда я пришел, уже навеселе были. Ну и со мной продолжили…

– А как ты кошель доставал и кабатчику платил, видели? – прервал Фролов.

– Не отвечу точно, – наморщил лоб Егор. – Они вроде за столом сидели, а я у прилавка встал… Не, вряд ли, парень их этот… вот ведь, – опять прищурил глаза от натуги Егор, – не помню, как звать его, он как раз их пиво забирал и рядом стоял. Он точно видел… Я сейчас вспомнил, – лицо узника осветила светлая и чистая улыбка. – Он еще потом, ну, за столом… спросил, чей-то у меня, дескать, за радость такая, что я последние копейки на водку трачу. Так что, видел он, видел, – Егор даже подскочил от возбуждения. Выпрямившись, он почти коснулся низкого потолка камеры. Свет от лампы упал на лицо. Фролов невольно залюбовался. Этот мужик сейчас показался ему похожим на римского патриция из исторических книжек. Высокий, стройный, мускулистый, с широким лбом, темными, чуть кудрявыми, стриженными в кружок, волосами, прямыми, резко очерченными скулами, чуть горбатым носом и распахнутыми темными глазами. В желтоватом свете лампы он одновременно выглядел и героическим полководцем древности, и русским богатырем на лубочной картинке. Его светлая улыбка сделала лицо очень молодым, даже в чем-то мальчишеским и открытым до беззащитности. Егор отшатнулся от лампы, чуть отвернув лицо. Теперь свет упал на другую его половину и высветил белесый, неровный шрам, перерезавший лицо. Шрам тянулся от верхней части носа и скрывался в бороде ниже уха. Именно этот шрам и делал Егора похожим на злодея с большой дороги, которым он, Фролов теперь понимал точно, никогда не был.