До-бемоль минор
Из темноты недосягаемой для огоньков ямы высвечивались лишь желтые кисти рук и серое бесплотное лицо, а зверино-человечьи глаза кричали страхом и.. холодной смелостью.
Мне показалось, что я возненавидел это виденье еще в далеком детстве, когда оставляли меня одного в пустой ночной квартире и гадкие воображаемые привидения вступали со мной в односторонние беседы о жизни и смерти. Теперь я продолжал ненавидеть это виденье по инерции, а еще оттого, что провел с «ним» вчерашнюю ночь в одной постели…
И я заорал:
– Собирайся, мы уезжаем!
Невыносимо медленно приподнимались вверх тонкие длинные кисти. Они остановились у приоткрытых предполагаемых губ, а сквозь темные просветы изумительно страшных пальцев тихой пылью покатились ко мне ночные звуки:
– Куда? За что? Я никуда с вами не поеду…
– Нет уж, поедешь. Я слишком долго чего-то ждал. Выходит – Тебя! Собирайся!!
Сзади проскрипел паркетный пол и послышалось частое, чуть глуховатое дыханье. Голова старухи змейкой выявилась в дверном проеме, а затем… прислонилась к моему плечу.
– Алиса, голубушка, собирайся, милая… Теперь тебе с собою все одно не сладить. Уже как молилась ты, чтоб только пришел, руки наложить грозилась. Собирайся, веточка моя подстрелянная… Так уж, видать, богу угодно.
Старуха обернула лицо ко мне и сухими древними глазами уложила на мою грудь спокойствие свое и веру.
– А ты, родной, ступай-ка вниз, Алиса будет сейчас, – поцеловав меня в ушибленное место, она отняла больные руки.
– И змием этим – не балуй, не по тебе это занятие… В тебе есть божья правда, да только сам ты себя не знаешь. Иди, ступай…
Ну а внизу, параллельно со всем остальным, я получил возможность ощутить, как едко и больно можно курить, ежели к тому приложишь чрезмерно удалое физическое усилье…
***
Лишь когда огни родного города остались позади, а атмосферой завладели признаки очередной грозы, Алиса произнесла первую фразу:
– Пахнет дождем…
Я не отреагировал.
– Куда мы едем? – она старалась говорить подчеркнуто мягким и умиротворенным тоном, хотя едва ли это удавалось ей.
– В Зимарово.
– Это далеко?
– Далеко.
В течение следующих полутора часов мы опять ехали молча, так ни разу и не обернувшись друг к другу. Алиса опустила руки на здоровое колено и сидела неподвижно, а я вцепился в рулевое колесо и делал вид, будто все помыслы мои – лишь в показаниях спидометра, изгибах еле видимой дороги…
Мысль то и дело застревала на месте, топтала себя и мучила; и только гуденье сопротивляющегося скорости воздуха помогало «двигаться» вперед, спасая рассудок от помрачения…
Я импульсивно вспоминал раннюю теплую осень. Это было девять лет назад при переезде из Волгограда в Москву. Светлана тогда предложила ночевать в Зимарово…
– Зачем мы едем? – неожиданно спросила Алиса.
– Чтобы быть вместе.
Лобовое стекло уже покрывалось каплями крупного дождя, но останавливаться, чтобы вставить стеклоочистители, я не решился.
– Зачем нам быть вместе? – она впервые повернула голову ко мне.
Я опять не ответил и продолжал смотреть вперед. Сверкнула молния, а гром так и не прогремел.
– Может быть ты намерен меня убить? – осторожно спросила она, положив руку мне на плечо.
– Я намерен Любить.
– Не поняла?
– Неправда, ты поняла… Я ведь говорил уже, что… люблю тебя.
Нутром почуяв крутой поворот шоссе влево, я умудрился вывернуть руль, и машина завизжала, но выровнялась опять. Алиса, похоже, этого не заметила.
– Так не бывает. Я же калека, старая и убогая и.. я не верю твоим злым словам. Зачем ты выбрал меня для каких-то неведомых целей?!
– Алиса, довольно, оставь эту… чужую позу. Тебе просто страшно. Мне тоже страшно, я даже боюсь остановиться, хотя уже почти ничего не вижу…
– Да, мне страшно! Мне всегда было страшно жить, я всегда боялась каждого нового дня, боялась просыпаться. Двадцать лет я воспитывала в себе иммунитет против… тебя, а ты пришел и в один день сломал такую долгую волю, отобрал пусть холодную, пусть даже смертельную, но благодарную и сугубо личную тишину… Моя Тишина – в моей работе. Если и это ты успел раздавить, то у меня больше ничего не осталось… Кроме вот этого сегодняшнего дождя, твоей машины и тебя. Ты понимаешь?
– Я это знаю, —выдавил я поверх голоса, а шум в ушах и неровный шум дождя перемешивались где-то высоких и родственных друг другу частотах.
– Тогда ты должен знать и о том, что будет теперь со мной?
– Мы будем теперь вместе.
– Сколько? – Алиса перешла на тихий крик.
– Всегда! …или…
– Что или???
– Или… пока я не сойду с ума…
Очередная молния обширной сетью белых кривых линий взломала все видимое пространство, но громового раската вновь не удалось дождаться – раньше взорвалась Алиса:
– Ты… садист! Не человек!.. животное… домовой длинными пальцами… палач… – при этих словах она всем корпусом рванулась ко мне, вцепилась пальцами в правую руку и, уткнувшись в нее лицом, вдруг… зарыдала.
От неожиданности и усилившегося ливня окончательно побелело в глазах, поэтому, сбросив коленом передачу, я обеими ногами уткнулся в педаль тормоза. Тормозной путь показался бесконечным, однако машина наконец остановилась: ее отнесло влево, но все же в пределах шоссе.
Руки мои еще минуту боялись расстаться с запотевшим кольцом руля, а низкое шипенье дождя о кузов своим вкрадчивым гипнозом постепенно возвращало зрение и дыханье…
Алиса была будто не жива: она не рыдала уже, а твердая хватка пальцев не убавлялась в силе.
– АЛИСА…– я попытался произнести это слово как можно ровнее и непосредственнее.
Мгновение она не шевелилась, затем резко вскинула голову и процедила:
– Кто ты?
И тогда я увидел лицо старого и совершенно чужого человека. «Дальний» свет фар матовым эхом возвращался в салон машины, предварительно рассеиваясь в ливневой желтой пыли. Он отнимал у меня возможность не заметить в темноте седой цвет изрезанной морщинами кожи, пульсирующие корневища вен у висков и сухие, словно из папье-маше, темно-серые губы.
« Господи, зачем все это?! Что я делаю? За что так незаслуженно страдает это убогое живое существо? И как неприятен этот неуклюже торчащий обрубок… Я страшный человек… Кто я такой?? »
– Кто ты? – Алиса повторила вопрос уже без звука, лишь губами, а затем продолжала спрашивать только глазами.
Глаза даже и не спрашивали, а, скорее, о чем-то просили, молили и.. умоляли.
– Я…
– Говори, говори.
– Ты нужна мне!
– Ты— мой?
– Да! —я сказал это громко и поспешно, испугавшись, что вообще не смогу ничего сказать, а руки тоже как-то заспешили и неуверенно потянулись к ее голове. Алиса откинулась к двери, открыла ее и простонала:
– Помоги выйти, мне душно, я умру…
Я выскочил наружу, но еще раньше из машины буквально выкатилась Алиса улеглась на асфальт лицом вверх и разбросала в стороны руки. Вода хлестала ее по глазам, и она улыбалась, как тогда, во сне.
А мною вдруг завладели какие-то инстинкты старшего – няньки или отца: я опустился на колени и пытался поднять ее, обхватив руками шею и ногу. Тогда ледяные пальцы вонзились в мокрые волосы и, с силой притянув мою голову к своей, она надолго захлебнулась в конвульсивном больном поцелуе.
Впиваясь в десны и прокусывая губы, Алиса расширившимися ноздрями рыхло выбрасывала и опять глотала порции воздуха и воды, а дождевые потоки разъяренно метались во все стороны и наступали со всех СТОРОН: сверху – точно расстреливали спину и шею, а снизу— беззвучно омывали ее затылок и уносили хвост волос в направлении мигающего издали света.
И лишь когда в окостенелом объятии мы докатились до середины шоссе, а длинные водяные стрелы вонзались уже не в мою спину, – лишь тогда источник настойчиво мигающих огней стал для меня реальным и понятным, Его стремительное приближение сопровождалось нарастающим знакомым гулом…
Встречный грузовик лихорадочно бросался с «дальнего» на «ближний» и обратно в надежде избавиться от слепящего света моей машины, а нелепое ее расположение на шоссе только усугубляло тщетность таких усилий.
Алиса то ли не поняла происходящего, то ли не захотела понимать. Она схватила мои руки – будто пригвоздила их к асфальту (в эту минуту она физически оказалась сильнее), а зеленые пряди ее волос и белые глаза нависли надо мной какой-то… загробной радостью. И поначалу взметнувшийся ужас вдруг сменился во мне спокойным и злым торжеством…
«П О З Д Н О!! Сейчас мы размажемся в лопающихся рваных кусках одежды и костей и… ЭТО Б У Д Е Т В Ы Х О Д!»
…А грузовик, дугой прочертив сухую полосу у самых моих ног и забросив кверху теперь уже красные пряди ее волос, качающейся юлой провизжал по жидкому грунту и с глухим деревянным стоном боком врезался в первую полосу леса…
***
Ну а девять лет назад над Зимарово точно так же сверкали молнии, точно так же не всегда был слышен гром и так же точно лил теплый крупный дождь.
Церковный двор укрывал за белой каменной оградой молодой и ухоженный сад из яблонь, а купола высоко и одиноко темнели над окрестными полями и тонко вытянутыми перелесками. В километре от холма, в непроглядной низине, пряталось небольшое мелкое озеро с идеально круглым периметром.
Спать в ту ночь не хотелось, а вспененная ливнем поверхность озера оживала мягкой тканью и манила к себе.
Мы решили купаться под дождем…
Она лежала у меня на руках и скользила по воде, а я украдкой всматривался в ее закрытые глаза и детскую улыбку и водил ее то кругами, то восьмерками, то еще какими-то сказочными линиями. Дно озера было чистым и песчаным, и это позволяло мне ступать тихо и ровно, чтоб не нарушить плавного ее блаженства…
В два часа ночи Светлана сказала, что ни за что не поверит в реальность своего существования, если когда-нибудь ей будет суждено меня потерять, а затем – родным шепотом еще раз повторила, что любит меня…
Через час я пережил одно из самых тяжких потрясений в начинающейся жизни, заставившее повзрослеть на десяток лет, а еще через четыре дня – дал себе клятву, что когда-нибудь непременно вернусь в Зимарово к райскому зловещему озеру…
***
Гулкий треск дерева утонул в лесу, взволновавшиеся сонные птицы исчезли в темноте и нелепо звонким голосом Алиса разорвала мертвую секунду этой страшной ночи:
– Бежим! Скорее вставай!
Буквально зашвырнув ее на заднее сиденье, переломав при этом торчавший поперек костыль, я резкими движениями заставил взвыть двигатель, и машина прыгнула вперед подобно пневматической пуле в полустволе прорезанного леса…
Алиса непредсказуемо быстро уснула, а до Зимарово оставался час езды.
8
Озеро за девять лет почти не изменилось: едва заметно поредел камыш, да ближайший перелесок стал более внушительным. Купола над холмом лишь в редкие мгновения угадывались сквозь завесу дождя, освещаясь фарами случайных автомобилей. В эту ночь было еще темней. Темней, чем во всю последующую жизнь…
Оставив Алису спящей, я осторожно направился к озеру. Помимо ливня, тишину подчеркивали еще какие-то скрытые неживые звуки. Мне вдруг показалось, что по мере приближения к воде неумолимо сокращается и время: девять лет превратились в восемь, затем в семь… три… Стоп!
Собственный голос зазвучал незнакомым инструментом, он был то ли громок, то ли очень тих – неизвестно, но – чрезмерно и навязчиво слышен. Как адово сплетение звуков необъятной загробной промышленности скрипели гигантские шестерни, свистели из трещин невидимые живые существа, а километровые прозрачные стебли растений гудели от медленно-нудных ударов тяжелого молота. И не понятно было мне, что все это – лишь собственный голос, которым руководят повязанные слабеньким узлом три силы – Память, Жажда Быть, Сомнения:
« Это тот же деревянный мосток, четыре доски. Купальник телесного цвета, белые руки. Пастернак… стихотворение, кажется «Зеркало». Такой же ливень, еще сильнее… Любовь… Тот же ли я?.. Другой, другой… Нет, тот же! Песок, мечтанья, черно-белая вода… Маяковский, 10 часов утра. Нет!.. Первый трехколесный велосипед (из двухколесного). Да! И первый раз на уроке чистописания… ЧИСТОПИСАНИЕ…
Венки, Светлана и священник. Почему священник, откуда?.. Солнечный свет, запах деревьев, цикады, люди… Запах асфальта и.. снова запах вечера и деревьев… Дорогая…
Жизнь и черно-белая вода; смерть и.. опять в о д а … »
– Я проснулась! Хочу к тебе! Слышишь?.. Я хочу к тебе! – закричала Алиса из машины. «Вот так Алиса и Я, я и Алиса; горы и леса, реки и моря. Петушок-Гребешок и тра-ля-ля, Змей Горыныч и Баба Яга… Ноги отяжелели… как не свои. Пойду к ней… Что она кричит? Хочет ко мне. Ага. Очень хорошо, в таком случае— я тоже хочу к тебе! Да, да… Эжен Ионеско… Что? Кто? Ионеско?! Ах, ну конечно, помню, помню… Какой-то Жак соизволил жениться, а у нее— три носа и четыре глаза… соответственно. Ну да, три и.. четыре… Не схожу ли я с ума? Да нет, это просто так, потому что… Опять кричит. Так я ведь иду, уже иду! И что же Жак? А ничего – сидят они с женой у дивана и рады друг другу до смерти… или что-то в этом роде. Но Жак прокисший помидор, его заставили, а я-то куда лезу, чего мне-то нужно?.. Безногая Красавица, удавила б ты меня!»
– Ну скорее же, ты так медленно идешь… Где мы?
– В Зимарово.
– Слава богу. А я проснулась и поняла, что… родилась! Вчера мечтала родить дочь, а сегодня – сама родилась… Ну а завтра – хоть помру, мне все равно. Теперь мне плевать… Все, пошли к воде. Помогай!
В эту ночь был самый сильный и самый жадный дождь из всех, которые мне довелось когда-либо видеть; казалось, именно он заставил меня поднять Алису на руки и отнести ее к четырем доскам. К песку, к черно-белой воде и к „мечтаньям в чистописании… К белым рукам и куполам над холмом. Странно только, что купола эти не запели в «такую… какую-то… в общем, в ЭТУ минуту».
– Пойдем в воду, я не купалась миллиард лет.
– Не нужно, холодно ведь… Ты и без того уже простужена.
– Я хочу! И не смей даже думать о том, что тебе сейчас плохо, слышишь?.. Скажи, тебе ведь хорошо сейчас, правда? Со мной?..
« Музыка… Какая странно знакомая мелодия. Опять в миноре. Да что же это с мажорами, передохли что ли? Хотя, я никогда их по-настоящему не любил. Признавал кое-что, уважал даже, но – не любил… А Светлана любила, как-то загоралась, начинала хаотично жестикулировать… Не рывками, нет, наоборот – бережливо так, чуть-чуть улыбаясь… »
– Что же ты молчишь? Тебе хорошо? Ну скажи!
– …Да.
– Еще!
– Да, да, – вдруг сорвался на Крик, даже как-то зарычал.
– Боже, что с тобой, ты кричишь?! Не смотри так, мне страшно!
А я уже не выводил ни кругов, ни восьмерок, ни, тем более, сказочных линий, а упрямо тащил Алису Николаевну все глубже и дальше от берега.
– Что ты собираешься сделать? Не молчи! Я боюсь тебя! – ужас в ее глазах обратной связью воздействовал на меня и лишь подталкивал вперед. —Ты же любишь меня… ТЫ САМ ГОВОРИЛ!
« Это до-минор, совершенно точно. Я когда-то с него начинал. И был счастлив, поднимаясь все выше и нежнее, тоньше и значительнее, модулируя, комбинируя и.. обогащаясь! Во вторник я дошел было к ми-бемоль ми-нору, затем сразу скатился в ре-бемоль и вот теперь опять… »
В глубине души я всегда боялся этой черно-лиловой тональности, но всегда тянулся к ней и возвращался с жаждой и страхом. И только она воспламеняла мысли и душу, и она же предупреждала о недобром исходе.
«Нет, это была не копия Альтмана и никакая не Ахматова. Это – автопортрет! Автопортрет в намеренно тех же контурных линиях, но решенный… в черно-лиловых тонах и гениально исполненный! Она победила До-минор: Давно! И сломала меня!.. А теперь я ломаю ее и – дважды себя… Но за что ЕЕ?!»
Алиса закричала, и я, наконец, остановился. Уровень воды уже подбирался к щекам.
– Зверь… зверь… зверь… я умираю… я люблю тебя!.. ОПОМНИСЬ!!
Здоровая ее нога пыталась коснуться дна и, казалось, угрожала оттуда гипертрофированностью своих размеров. Я зажмурил веки, будто стиснул челюсти.
« Преступление. Против нее всех и себя. Из трех сил побеждает третья: Сомнения… И какая-то четвертая, о которой я ничего не хочу знать!..
Родители! Чувствуете ли вы меня сейчас, слышите ли? Где вы? Уничтожьте меня, прошу вас… Я задыхаюсь, я бегу, я бросаю ее… ВСЕ!!! »
Опускаю руки, разворачиваюсь спиной и уже больше не вижу одноногой художницы Алисы Николаевны, а только слышу поднимающийся над водою и перелесками человеческий женский вой, который все ударяется в меня, пока я выхожу на берег, сажусь в машину, включаю зажигание, выключаю его, а затем – вновь включаю и выскакиваю на шоссе, шипящее от ливня и ненависти…
9
Однажды, субботним утром, когда моя жена впервые учуяла, что в ее молодой супружеской жизни не все ладится так, как ей представлялось, что муж поделился далеко не всеми тайнами сердца и носит в себе неизвестные секреты, она подвергла меня «глобальному» испытанию. Со свойственной большинству женщин «манерой» безрассудно надеяться даже в безнадежной ситуации, она напомнила мне о якобы давно запланированном выезде за город, к природе. Упрекнув меня в дырявой памяти, она непринужденно собрала необходимый минимум вещей, задорно зевнула (точно ничего особенного не происходит) и, отсчитав на всякий случай определенную сумму денег из треснувшей деревянной вазы, объявила:
–Ну что, пора…
Шоссе веселилось соответственно погоде: ясной и солнечной. Легкий вчерашний мороз оставил верхушкам деревьев небольшие порции свежего снега на ветках, а отсутствие ветра еще более обнажало величие природы и наплевательское ее отношение к окружающей возне людей и машин.
Супруга диктовала мне маршрут с какой-то новой и немного смешной решимостью, что, пожалуй, даже забавляло меня. Наконец, оставив позади массивный мост через реку, мы свернули вправо и, проехав полтора километра вдоль берега, остановились. Берег в этом мест оказался чрезвычайно высоким – горизонт просматривался отсюда в любую сторону.
Дымящиеся печные трубы деревянных избушек усиливали ощущение уюта и торжественного спокойствия и относили неспокойную память к старой русской прозе – Аксакову или Бунину…
Я вдохнул полной грудью и лениво подбросил в костер несколько сухих веток, а жена моя взволнованно следила за языками пламени и явно ожидала от меня каких-то вопросительных слов. Поэтому я спросил:
– Ты что, уже бывала здесь?
– Да, давно…
– Рассказывай!
Она как-то сразу подобрела, минуту помолчала, а затем заговорила, окрашивая свою речь некой заговорщической патетикой:
– Еще за год до знакомства с тобой я отдыхала здесь, летом, почти два месяца. Тут недалеко жила бабушка Даши Кольцовой… помнишь, рыжая такая, высокая, на свадьбе у нас была?
– Допустим, что-то такое… Ну вот. А у меня тогда… роман… с одним молодым человеком… Я никогда тебе не говорила…
– Скажи на милость, любопытная деталь…
– Он все настаивал на… короче говоря, домогался как мог, а я упорно твердила, что вот, дескать, распишемся, и уже тогда… – она натужно изобразила подобие улыбки, стала вдруг жалкой и совсем неинтересной.
– И что же потом?
– Он пробыл здесь две недели, затем уехал и больше ко мне не вернулся.
– Трогательно-то как, черт возьми!.. А через пару месяцев ты героически вынесла злую годину и.. страстно полюбила меня!
– Не передергивай, пожалуйста. Не остроумно…
– Ладно, не сердись.
– Между прочим, я даже пыталась… Ты не слушаешь!.. Пыталась броситься с обрыва. Вот на этом самом месте, клянусь тебе…
– Послушай, а чего ради мы приперлись сюда, да еще зимой? Уж не соревноваться ли в прыжках с обрыва, а?
– Нет конечно, просто мне вдруг показалось, что скоро ты тоже уйдешь и не вернешься; стало как-то грустно и больно, вспомнились прежние недобрые дни, Дашина слепая бабушка и этот дурацкий обрыв… и захотелось приехать с тобой именно сюда, чтоб почувствовать, что все плохое – позади…
Мне вдруг представилась тогда картина, застрявшая надолго в моей памяти; а впоследствии не один раз назойливо являвшаяся мне в самые неподходящие минуты: красные вязаные гетры, брошенные на снег варежки и мохнатые шары ее зимней шапочки, неуместные в этом диком полете, как неуместен был бы кленовый лист в картине Кустодиева «Русская Венера».
10
Теперь эта картина стояла перед глазами особенно отчетливо, будто нарисована была на лобовом стекле, ну а «минута» уже не казалась такой уж «неподходящей».
«Платонов в юности работал на паровозах; уверен, управлялся он с ними так же виртуозно, как я сейчас с автомобилем. Вот только двигаться приходится в другую, в обратную, сторону, да путь покороче паровозного… Скорей бы уж кончался бензин – объективная причина для кратковременной отсрочки…»
***
Для того, чтобы восстановить в памяти остаток ночи, пришлось бы чрезмерно напрягаться и ломать голову, а вспомнится ли хоть что-нибудь – нет уверенности…
***
Близилось утро, и солнце уже намекало на скорое свое появление розовым светом на востоке. И еще другие причины также заставляли торопиться. Не дойдя тридцати сантиметров до края, мне захотелось вывернуть карманы и, тем самым, освободиться от ненужного балласта, от лишних предметов, еще связывающих меня с чужими и родными воспоминаниями, с короткими и длинными часами и днями прошлого. Последним оказался календарик грядущего года, поразивший своею нелепою истиной…
« Итак – Платонов ВЫЖИЛ. Поздравляю! Это – справедливо! Однако, черт с ним, с Платоновым. сам-то я что должен сейчас делать? Что-то ведь должно предварительно произойти… Как там у них обычно… Ах да, я же должен почувствовать, как за одну секунду во мне пронесется вся моя жизнь— от рождения и до теперешней минуты… »
Но – нет: лишь только шары зимней шапочки возникали в представлении, да слышалось вокруг тиканье огромных солнечных часов…
Оставалось двадцать секунд. Я ждал…
Оставалось десять секунд – я ждал…
Оставалось пять секунд —я ждал…
А когда секунд уже не оставалось —я отступил несколько шагов назад, закрыл глаза, наугад разбежался и… НЕ СМОГ!!!
Над лесом и всем миром уже громыхало «НЕМО-ГУ-У-У!» и новое утро успело вступить в свои права.
…Я же продолжал бежать наугад, куда-то ТУ ДА: то ли на запад, то ли чуть правее, то ли на север, – и теперь уже вполне справедливо завалился в сырость, опять не заметив рыжего южного муссона. А из канавы выползали какие-то черные и коричневые черви (банально, но факт – именно Черви); они упирались ногами вверх и потирали руками, жутко смеялись, плевались и что-то напевали… или, может быть, просто не замечали меня. Они были ненастоящими, но невыразимо гадкими…
***
Ну а что было потом – не помню. Честное слово. Кажется, что-то хорошее…
май 1987 г. – Январь 1988 г.