Литературные портреты: Волшебники и маги

Впрочем, кому-то, и это исключительные случаи, удавалось уже с отроческих лет познать жизнь с самых разных сторон. В частности, работа в конторе стряпчего представляется отличным местом для формирования писательского таланта в раннем возрасте. Через это прошли юный Бальзак и юный Диккенс.

Что касается Диккенса, задумайтесь об удивительном многообразии образов, запечатленных его памятью в юные годы. Детство в маленьком городке, постоялый двор, солдаты, моряки, рассказы отца, друзья, путешественники, выходящие из дилижанса; Лондон, мир торговцев и кредиторов; невежественные мальчишки на гуталиновой фабрике, рабочие помещения, тюрьма, где по воскресеньям маленький мальчик, восприимчивый к каждому слову, видит своего отца среди неисправимых должников; ужасная школа, работа у стряпчего; лондонские улицы, где разворачиваются удивительные сцены; палата общин, суд и, наконец, восхитительное ремесло выездного репортера, который, можно сказать, охотится за интересными новостями. По правде говоря, если бы родители захотели сделать из Чарльза великого писателя и стали бы искать для него занятие, чтобы он сумел преуспеть в этой профессии, им вряд ли удалось бы найти что-то более подходящее, более интересное. И задумайтесь также над тем, что все эти бесчисленные события он увидел глазами ребенка, – это был взгляд совершенно свежий и одновременно искажающий действительность. Диккенсовский Лондон будет населен бандитами, ворами, которых может вообразить одинокий и испуганный маленький мальчик, расхаживающий по городу туманными ночами. Его мелодрамам до самого конца будет присущ несколько наивный тон трагического гиньоля, ибо Диккенс навсегда сохранит двойственный характер – став мужчиной, он будет смотреть на мир глазами ребенка.

В конечном счете все складывается вполне благоприятно. Счастлив тот писатель, у которого было яркое детство. С того момента, как он становится профессионалом, так или иначе он оказывается втянутым в среду специалистов, в мир литераторов, просто в общество; но даже если не брать это в расчет, его затягивает профессиональный долг. Новая жизнь не сильно обогащает его, – во всяком случае, эти знания никоим образом невозможно передать широкой аудитории. Поэтому человек, уже к двадцати годам располагающий материалом, с помощью которого он выстроит свое творчество, оказывается в привилегированном положении, и даже вдвойне привилегированном: если допустить, что позже, лет в сорок или пятьдесят, писатель переживет приключения, которые дадут ему материал для творчества, он не может быть уверен, что успеет претворить свои наблюдения в материал литературный. Для того чтобы мозг художника постепенно переработал реальное событие в событие литературное, требуется долгое время: страсти должны улечься, лишь тогда их можно будет описать без недомолвок. В зрелом возрасте Стендаль создал «Красное и черное» и «Обитель», выведя в них того молодого человека, которым он когда-то был, а Диккенс в тридцать восемь лет создал на основе своих детских воспоминаний «Дэвида Копперфилда». Они смогли это сделать, потому что и у того, и у другого детство было насыщенным и полным переживаний. Обретая заново силу своей юношеской любви и своей ярости, они словно находили давно спрятанные сокровища.

Подведем краткий итог и перечислим черты, сформировавшиеся в характере этого юноши. Ребенок, который страдал, который знает, что такое страдание, и который на всю жизнь сохранит по отношению к беднякам симпатию, немыслимую для тех, кто сам не испытал бедности. Итак, первая черта – жалость. Вторая черта – стремление покарать. Жестоких людей, эксплуатирующих детей, лицемеров, притворяющихся набожными, но недостаточно набожных, чтобы быть милосердными; учителей, третирующих своих учеников, тюрьмы, нищету, наглость – теперь ему предстоит одержать над ними победу, и он одержит ее. Впрочем, характер Диккенса таков, что его стремление к возмездию не может принять революционную форму. Он не хочет менять порядок вещей, он хочет лишь улучшить его, причем через доброту. Будучи прежде всего представителем среднего класса, мещанином, он по-прежнему более всего желает обладать великолепным домом в Гэдсхилле; он хочет добиться успеха, причем в мирском смысле слова. Хотя писательство приносит ему радость, и большую, мысль о том, чтобы сделаться приверженцем чистого искусства вроде Флобера, для него просто неприемлема. Он художник, потому что испытывает потребность самовыражения и при этом может выражать живые чувства, но он хочет иметь читателей, много читателей. И у него есть все, чтобы завоевать читателей, потому что он похож на них и в то же время обладает опытом, которого у них нет. Таким был молодой Чарльз Диккенс, юноша со стальным взглядом; судьбой ему было предначертано в двадцать лет стать писателем.

* * *

В двадцать два года он попробовал написать короткий рассказ и опустил его в почтовый ящик некоего журнала. Через неделю он купил новый выпуск этого журнала и с восторгом обнаружил в нем свое творение. Тогда он написал второй рассказ – судьба этого произведения оказалась не менее удачной, – а затем последовала целая серия публикаций в газете «Ивнинг кроникл» – за них платили семь гиней в неделю. Диккенс называл свои статьи «скетчами», то есть очерками, и подписывал их псевдонимом «Боз». Они были посвящены провинциальной жизни и жизни Лондона. За «Нашим приходом», «Церковным сторожем», «Школьным учителем», «Священником», «Капитаном в отставке» последовали сцены лондонской жизни, и заголовки этих историй в чем-то походили на названия картин Тёрнера[7 - Уильям Тёрнер (1775–1851) – английский художник, мастер романтического пейзажа. – Ред.]: «Улицы. Утро», «Улицы. Ночные впечатления», «Лавки», «Омнибусы», «Парламент», «Ньюгейтская тюрьма». Признание пришло к Диккенсу сразу. В этих очерках, пусть и в миниатюре, отразилось все, что вызывало его отклик, все, что радовало, и все, что он ненавидел. Лондонцев восхищало, что кто-то наконец описал странную поэтичность их города – поэтичность, отчасти созданную его туманами, его сыростью, его призрачной атмосферой, оставляющей на самых простых предметах налет тайны и безумия. Как же сильно юный Диккенс ощущал это тревожное очарование в то время, когда шел один по незнакомым улицам, возвращаясь поздно вечером с гуталиновой фабрики! И он по-прежнему лучше, чем кто бы то ни было, чувствовал причудливую домашнюю поэтичность этой страны, где мир вне дома так печален; и как раз именно потому, что на улице царят холод, дождь и туман, ощущение дома – the home, с его жарким огнем в камине и непременным чайником, приобретает особую ценность и затрагивает самые глубокие струны души.

«Но во всей красе улицы Лондона, – пишет Боз, – предстают перед вами в темный, промозглый зимний вечер, когда влаги оседает достаточно, чтобы тротуары стали скользкими, но слишком мало для того, чтобы смыть с них грязь и мусор, когда тяжелый, ленивый туман обволакивает все предметы и в окружающем мраке особенно яркими кажутся газовые фонари, особенно великолепными освещенные витрины. Всем, кто в такой вечер сидит дома, хочется устроиться как можно уютнее…»[8 - Ч. Диккенс. «Картинки с натуры». Перевод М. Лорие. – Примеч. переводчика.] Отметим, кстати, это слово – «уютнее», потому что, в самом деле, существует своего рода поэзия уюта, почти недоступная для южных народов, которые находят элементы поэтического скорее в красотах окружающей природы, но становящаяся все более понятной по мере приближения к северным широтам. Может быть, в Швеции, еще более холодной и унылой стране, такие поэты, как Бельман[9 - Карл Микаэль Бельман (1740–1795) – шведский поэт и автор песен. – Ред.], воспевают ощущение дома с еще большей страстью, чем англичане. Но Англия уже достаточно обделена, чтобы понять романтику уюта, и она с готовностью прислушалась к сочной и грустной музыке Боза.

Успех очерков подтолкнул Диккенса к тому, чтобы отказаться от стенографии и начать карьеру писателя. Ему было всего двадцать четыре года, но он только что обручился с Кэтрин Хогарт, дочерью одного из его коллег по «Кроникл». С ним захотел познакомиться Карлейль[10 - Томас Карлейль (1795–1881) – английский писатель, историк, публицист. – Ред.]. Диккенса представили ему на каком-то обеде, и Карлейль записал в дневнике: «Красивый паренек этот Боз, со светло-голубыми умными глазами, странным образом изогнутыми бровями, крупным ртом, с живым и выразительным лицом, все черты которого (брови, глаза, рот) совершенно по-особому играют, когда он говорит». Красивый паренек, живое, почти чересчур подвижное лицо – именно так описывают Диккенса все, кто знал его двадцатилетним.

Очень модный иллюстратор-карикатурист того времени, мистер Сеймур[11 - Роберт Сеймур (1798–1836) – английский художник-карикатурист, иллюстратор и гравер. – Ред.], встретился с издателями, господами Чепменом и Холлом, с восхищением рассказал им о Бозе и заявил, что с радостью сделал бы несколько рисунков, текст к которым мог бы написать Диккенс. В качестве отправной точки можно было бы взять, например, некий клуб «Нимрод», объединяющий любителей спорта, неловких, не способных заниматься любимыми упражнениями, что могло бы дать Сеймуру повод нарисовать смешные картинки, изображающие падения с лошади, неловких охотников, провалившихся под лед конькобежцев. Диккенсу идея понравилась; впрочем, он сказал, что не хотел бы писать текст к готовым иллюстрациям; по его мнению, было бы естественнее, если бы сначала был написан текст, а Сеймур создал иллюстрации.

Так на свет появился мистер Пиквик. Кстати, интересно отметить, насколько странно появление и этого персонажа, и всего замысла сочинения, которым гений обязан случаю. Так и некоторые великолепные герои Шекспира и Мольера были созданы лишь благодаря тому, что авторов вдохновили внешность и талант каких-то знаменитых актеров; так и Микеланджело нашел самые прекрасные позы своих скульптур в причудливых формах глыбы мрамора. Создается впечатление, будто самым выдающимся художникам необходимо столкнуться с непреодолимым сопротивлением некой внешней формы. В первом рассказе, как предложил Сеймур, речь шла о создании клуба. Читатели присутствовали на заседании, где было решено, что мистер Пиквик и его друзья – господа Тапмен, Уинкль и Снодграсс – отправятся в окрестности Лондона и расскажут о своих впечатлениях в клубе. В иллюстрациях к первому же рассказу художник обессмертил лицо и фигуру мистера Пиквика, его очки, белый жилет, обтягивающие панталоны, круглый животик и руки, мило приподнимающие фалды фрака. В этом же рассказе описывались и особенности его характера, в котором сочетались черты г-на Прюдомма и Дон Кихота; от г-на Прюдомма он взял высокопарные позы и речи, от Дон Кихота – отвагу, с которой всегда бросался на борьбу со злом и на защиту гонимых.

Так началась удивительная литературная карьера Диккенса. Поскольку его романы публиковались в форме ежемесячных выпусков, Диккенса всю жизнь будет преследовать страх перед ожидающим его наборщиком. Наверное, никогда еще писателю не приходилось работать в таких условиях. Начиная своего «Пиквика», он понятия не имел, о чем пойдет речь дальше, и еще меньше представлял себе, что случится в конце. У него не было никакого плана; он ясно представлял себе своих героев, отправлял их в мир и следовал за ними.

Первый выпуск не имел большого успеха; после второго иллюстратор мистер Сеймур, который был немного не в себе, застрелился, и, поскольку история продавалась плохо, издатели в какой-то момент подумывали отказаться от публикации. Потом подыскали нового иллюстратора, Физа[12 - Хаблот Найт Браун (псевдоним Физ; 1815–1882) – английский художник и иллюстратор. – Ред.], и попробовали продолжить. Читатели стали осознавать, насколько забавны мистер Пиквик, его друзья и замечательный комик Джингл, который так ловко дурачил бедного мистера Пиквика. К шестому выпуску Диккенс внезапно сообразил, что его Дон Кихоту не хватает Санчо Пансы, и подарил мистеру Пиквику слугу Сэма Уэллера.

Успех Сэма Уэллера был немедленным и ошеломляющим. Это был самый забавный и самый правдоподобный персонаж английского романа со времен Филдинга. Еще несколько выпусков – и история стала пользоваться такой популярностью, что уже ни о чем другом люди и не говорили. Торговцы называли свои товары именем Пиквика. Если первый выпуск отпечатали в четырехстах экземплярах, то тираж пятнадцатого превысил сорок тысяч. Это был успех национального масштаба.

Книгу с удовольствием читали и серьезные образованные люди, и мелкие лавочники. Некий священнослужитель рассказал г-ну Карлейлю, что, выходя из комнаты смертельно больного, которого только что причастил, услышал, как тот произнес: «Слава богу, наконец-то, что бы там ни случилось, завтра выйдет следующий выпуск „Пиквика“». Впрочем, пользовавшаяся огромным успехом книга служила не только развлечением. Мало-помалу, почти вопреки воле Диккенса, в романе зазвучали и другие ноты, неотделимые от его образа мыслей. Вначале мистер Пиквик казался почти смешным, затем его доброта, его своеобразная сердечная чувствительность стали вызывать непреодолимую симпатию. В нем воплотилась вся нежность английской живописи, весь дух Англии XVIII века, Англии деревенской, наполненной тем детским счастьем, которое англичане находят в простых радостях, наслаждением от огней Стрэнда, от скольжения по зимнему снегу, от вкусных обедов и наивной, немного смешной любви. Можно было догадаться, что автор любит людей, и люди были благодарны ему за это. При этом в книге содержались и элементы сатиры, но эта сатира была направлена против таких отъявленных злодеев, что среднему читателю и в голову не могло прийти отождествлять себя с ними. Средний британский читатель чувствовал, как его душа смягчается, он находил в Пиквике все лучшее, что было в нем самом, и считал, что юмор, не допускающий чрезмерного сближения, дает ему право становиться сентиментальным. За несколько месяцев мистер Пиквик и Сэм Уэллер действительно превратились в английских Дон Кихота и Санчо Пансу. В юном возрасте, с первых шагов в литературе Диккенс приобрел огромную популярность, и поскольку ему довелось страдать, поскольку он был человеком нежным, любящим и одновременно раненным жизнью, он радовался ей, как никто другой.

* * *

Для самого писателя такой быстрый успех у широкой публики имеет как положительные, так и отрицательные стороны. К положительным можно отнести тот факт, что человек, сформировавшийся подобным образом, избегает опасности ожесточиться вследствие испытанного разочарования; обретая уверенность в своих силах, он пишет с очаровательной легкостью, в которой, может быть, кроется один из секретов красоты. Отрицательный же аспект заключается в том, что в дальнейшем бывает очень нелегко отказаться от изысканных удовольствий, приходящих вместе с популярностью. Чтобы нравиться читателям, требуется упрощение – тем большее, чем больше их становится. Именно с этим мы сталкиваемся в больших школьных классах, где легко скатиться к уровню самых посредственных учеников. Слишком читаемый автор может испытать искушение писать для самых посредственных читателей. Данное обстоятельство могло представлять особую опасность для любившего славу и нуждавшегося в финансовом успехе Диккенса. Однако в двадцать четыре года слава воспринимается как прелестное приключение, и никогда еще она не доставалась человеку, который в такой мере заслуживал ее.

В период, когда печатался «Пиквик», Диккенс женился. У его жены было несколько сестер, и одна из них, Мэри Хогарт, поселилась с молодоженами. Очень скоро Диккенс осознал, что любит по-настоящему не свою супругу, а эту серьезную и милую семнадцатилетнюю девушку. После свадьбы прошло совсем немного времени, и однажды вечером, когда все трое вернулись из театра, у Мэри внезапно начался непонятный и странный приступ, а спустя несколько часов она умерла. Диккенс страшно горевал; в течение нескольких недель он не находил в себе мужества приняться за работу; публикацию «Пиквика» пришлось прервать. «Могу сказать, – писал он через много лет, – что даже во время прогулки, даже во сне я не в силах избавиться от воспоминаний об этом жестоком испытании, об этом великом горе… Ах, если бы она была сегодня с нами, неизменно веселая, идеальная подруга, понимавшая все мои мысли и сопереживавшая всем моим чувствам, как никто другой в целом мире, думаю, что я не мог бы желать ничего, кроме продолжения такого безупречного счастья». Он решил, что его должны будут похоронить рядом с ней; с памятью о ней Диккенс не расставался до конца жизни. Еще позже он написал: «Я грезил о ней каждую ночь на протяжении многих недель, и эти грезы были всегда полны таким спокойным, таким утешительным счастьем, что вечером, ложась спать, я неизменно надеюсь, что увижу, как ее тень придет повидаться со мной». А в год собственной смерти он отмечал: «Она по-прежнему присутствует в моих мыслях, и память о ней стала для меня чем-то необходимым, такой же неотъемлемой частью моей жизни, как биение моего сердца». Мэри Хогарт оказала огромное влияние на творчество Диккенса. Благодаря ей в воображении писателя возник особый образ – в его книгах будет неизменно возникать очень юная, очень нежная, идеальная женщина.

В творчестве каждого писателя обязательно присутствуют некие постоянные персонажи, с которыми у него возникает сильная эмоциональная связь. В случае Диккенса мы прежде всего имеем в виду образ маленького несчастного мальчика, обреченного на тяжелую жизнь среди враждебно настроенных людей, но ухитряющегося при этом оставаться добрым, и этот маленький мальчик (то есть сам Диккенс) станет вначале Оливером Твистом, а потом Дэвидом Копперфилдом. Затем рядом с ним появляется юная, хрупкая и идеальная девушка, и Мэри Хогарт превратится в крошку Нелл из «Лавки древностей», Агнес из «Дэвида Копперфилда», крошку Доррит из одноименного романа. Так в творчестве Стендаля разными ипостасями одного и того же образа станут Фабрицио, Жюльен, Люсьен Левен, а в творчестве Толстого – Пьер Безухов и Левин. В творчестве каждого автора обязательно присутствует либо некое бесконечно ускользающее «я», либо очаровательный и непостоянный образ нежно любимого существа, а с течением лет переменчивые события жизни наделяют их особыми чертами, позволяющими отличить друг от друга эти последовательные авторские варианты одного и того же портрета.

* * *

Диккенсу и его жене пришлось заново устраивать свою жизнь. К ним переехала другая сестра миссис Диккенс, Джорджина Хогарт, и Чарльз снова принялся за работу. Успех у читателей обеспечивал ему бесчисленные «заказы». Все издатели жаждали получить от него истории, подходящие для публикаций с продолжением, и он начал писать «Оливера Твиста». Эта книга совершенно не похожа на «Пиквика». На сей раз Диккенс не рассказывает о разнообразных и довольно небрежно связанных друг с другом приключениях, он пишет последовательную историю, настоящий роман. Это история маленького мальчика, сироты, который вначале воспитывался в кошмарном работном доме, своего рода Бастилии для бедняков, учрежденной согласно новому Закону о бедных; потом сделался подмастерьем, убежал, связался с ужасными лондонскими разбойниками, но умудрился сохранить чистоту даже в этом окружении. Первые эпизоды книги представляют собой жесткую сатиру на бесчеловечные черты официальной благотворительности, присущие работному дому. Хочу прочесть вам несколько строк, ибо Оливер Твист, просящий «еще немного каши», – это один из образов, составляющих наследие Диккенса, завещанное им каждому англичанину, наделенному воображением. Диккенс объяснил, как уважаемые джентльмены, входящие в совет работного дома, придя к заключению, что несчастным слишком хорошо живется в этом доме, потому что там слишком хорошо кормят, решили сократить рацион до ничтожных порций овсяной каши.

«В течение первого полугодия после появления Оливера Твиста систему применяли вовсю. Сначала она потребовала немалых расходов, ибо счет гробовщика увеличился и приходилось непрерывно ушивать одежду бедняков, которая после одной-двух недель каши висела мешком на их исхудавших телах. Но число обитателей работного дома стало таким же тощим, как и сами бедняки, и совет был в восторге»[13 - Перевод А. В. Кривцовой. – Примеч. переводчика.].

Именно в этот момент дети, чей аппетит еще труднее укротить, чем аппетит взрослых, посовещались и бросили жребий – кому из них попросить добавку после ужина. Жребий выпал Оливеру Твисту.

«Каша исчезла; мальчики перешептывались друг с другом и подмигивали Оливеру. Он был совсем ребенок, впал в отчаяние от голода и стал безрассудным от горя. Он встал из-за стола и, подойдя с миской и ложкой в руке к надзирателю, сказал, немножко испуганный своей дерзостью:

– Простите, сэр, я хочу еще.

Надзиратель был дюжий, здоровый человек, однако он сильно побледнел. Остолбенев от изумления, он смотрел несколько секунд на маленького мятежника, а затем, ища поддержки, прислонился к котлу. Помощницы онемели от изумления, мальчики – от страха.

– Что такое?.. – слабым голосом произнес наконец надзиратель.

– Простите, сэр, – повторил Оливер, – я хочу еще.

Надзиратель ударил Оливера черпаком по голове, крепко схватил его за руку и завопил, призывая бидла.

Совет собрался на торжественное заседание, когда мистер Бамбл в великом волнении ворвался в комнату и, обращаясь к джентльмену, восседавшему в высоком кресле, сказал:

– Прошу прощения, господа, Оливер Твист попросил еще каши!

Произошло всеобщее смятение. Лица у всех исказились от ужаса.

– Еще каши? – переспросил мистер Лимкинс. – Успокойтесь, Бамбл, и отвечайте мне вразумительно. Так ли я вас понял: он попросил еще, после того как съел полагающийся ему ужин?

– Так оно и было, сэр, – ответил Бамбл.

– Этот мальчик кончит жизнь на виселице, – сказал джентльмен в белом жилете. – Я знаю: этот мальчик кончит жизнь на виселице»[14 - Перевод А. В. Кривцовой. – Примеч. переводчика.].

В то время простые люди в Англии искренне ненавидели работные дома, и «Оливер Твист» сделал очень много, чтобы привлечь внимание к недостаткам этих учреждений. Роман в целом, несмотря на несколько шаржированные, немного мелодраматичные эпизоды, получился блестящим, волнующим, и благодаря второй книге слава двадцатишестилетнего Диккенса утвердилась окончательно.

Одновременно с тем, как подходила к концу публикация «Оливера Твиста», причем ни один из ежемесячно появлявшихся эпизодов не был написан заранее, Диккенс начал публиковать следующую книгу – «Николаса Никльби». Такой подход к делу свидетельствовал о немалой уверенности автора в своих силах и изобретательности; впрочем, в то время все, кто общался с Диккенсом, отмечали, что, несмотря на невысокий рост, он производил незабываемое впечатление сильного человека. По словам миссис Карлейль, «можно было подумать, что он сделан из стали», а критик Ли Хант[15 - Джеймс Генри Ли Хант (1784–1859) – английский писатель, журналист, издатель и критик. – Ред.] отмечал: «Такую потрясающую голову редко можно встретить в светских гостиных! Его жизни и души хватило бы на пятьдесят человек». На первый взгляд Диккенса можно было принять скорее за выдающегося делового человека, за бизнесмена, а не за писателя. Его гениальность сочеталась с великодушием и потребностью творчества, но в нем по-прежнему жил английский мещанин 1838 года, убежденный в том, что успех – это добродетель, и мечтающий о блестящей и беззаботной жизни для себя и своих близких. Впрочем, такая смесь не отвращала благодаря веселому, безудержному задору, который сопутствовал всем этим чертам характера и сглаживал их.

Диккенсу в то время постоянно требовалось быть в движении. Поскольку у него над душой стоял печатник, ожидавший экземпляр новой рукописи, писатель работал по утрам, между завтраком и ланчем. После полудня он обязательно совершал длинные прогулки, пешком или верхом, чтобы встряхнуться после умственной нагрузки и заново приобщиться к реалиям английской жизни, составлявшим смысл его существования. Как только удавалось выиграть немного времени у печатников, он позволял себе день отдыха, то есть день выматывающих физических нагрузок; в таких случаях он отправлял своему другу Форстеру срочное послание: «Отличное утро для прогулки в деревне. Неужели Вы не можете, не в состоянии, не должны, не хотите испытать искушение таким чудесным днем?» Или: «Я ухожу ровно, заметьте, ровно в половине второго. Пойдемте, пойдемте, пойдемте гулять по зеленым тропинкам. Благодаря этому Вы сможете лучше работать целую неделю. Приходите, я буду ждать Вас». Или же: «Вам известно, что у меня не будет никаких возражений против утренней котлетки в сельском трактире? Где именно? Где? В Хэмпстеде? В Гринвиче? В Виндзоре? Где? Ибо что еще можно делать в такой день, как не наслаждаться сельской жизнью?»

Но больше всего он нуждался в ночных прогулках по Лондону; он сохранил такую привычку с детства, и, судя по всему, это было ему необходимо, чтобы питать вдохновение. Диккенса не волновала погода; в туман, в дождь, в снег он бродил по самым странным кварталам, улавливая по пути какие-то фразы, записывая их, подслушивая под дверью одной лавки, присматриваясь к странному убранству другой, идя по пятам за парочкой юных хулиганов. После долгой ночной прогулки, позволявшей возобновить знакомство с «его» Лондоном, утренняя работа казалась совсем не трудной.

Он нуждался только в этом – в насыщенной и простой жизни большого города. Светская жизнь была для Диккенса совершенно бесполезной. Конечно, благодаря успеху он получал тысячи приглашений; его жаждали принимать во всех гостиных; какое-то время он с удовольствием посещал салон леди Блессингтон[16 - Маргарита Гардинер, графиня Блессингтон (1789–1849) – писательница, мемуаристка, хозяйка литературного салона в Лондоне. – Ред.], но никогда не чувствовал себя там вполне уютно. Диккенс слишком хорошо помнил свое несчастное детство. Стоило ему войти в какую-то гостиную, как его невероятно зоркие глаза утрачивали способность четко фиксировать все окружающее; его зрение искажалось, и он видел в других людях лишь их неприятные черты. Он чувствовал, что должен черпать силы от своих многочисленных читателей, испытывавших те же простые чувства, что и он сам. Их поддержка делала его непобедимым.

* * *

Как правило, в жизни талантливого писателя наступает момент, когда он чувствует в себе способность создавать миры, удерживать на своих плечах вселенную. В этот момент у него рождаются замыслы, сравнимые по своим масштабам со строительством Вавилонской башни; именно в такой момент какой-нибудь Бальзак набрасывает план «Человеческой комедии» и на этом фундаменте собирается вырезать орнамент из ста «Озорных рассказов». Именно в такой момент какой-нибудь Флобер задумывает произведения вроде «Саламбо» или «Искушения святого Антония». После выхода в свет «Николаса Никльби» Диккенс ощущал себя полубогом.

Ему пришла в голову идея издания, устроенного наподобие старого «Спектейтора» Аддисона, то есть издания, где какие-то вымышленные персонажи почти постоянно сталкивались бы с реальной повседневной жизнью страны. Он выбирал бы героев, которые каждую неделю встречались бы между собой с той или иной целью и рассказывали бы друг другу истории, обсуждали увиденное, говорили о прочитанных книгах.

Каждую неделю два великана, Гог и Магог, встречались бы в Гилдхолле[17 - Огромные деревянные статуи Гога и Магога, установленные в лондонском муниципалитете Гилдхолл в начале XVIII в.; от лица каждой из них помещено по рассказу в «Часах мистера Хамфри». – Ред.] и вели бы беседы в духе «Тысячи и одной ночи», сдабривая их неиссякаемым потоком юмора. «Таким образом, я начал бы, – говорил он, – публикацию серии сатирических статей, которые были бы представлены как переводы некой дикарской хроники и в них описывалось бы устройство правосудия в стране, которая никогда не существовала. Цель этой серии статей, которую я не могу сравнить ни с чем, кроме описания путешествий Гулливера, состояла бы в том, чтобы наблюдать за представителями лондонских и провинциальных судебных властей и никогда не допускать, чтобы эти достойные персонажи оказывались предоставлены самим себе». На первый взгляд, странная миссия для писателя, но нельзя забывать, что Диккенс придавал очень большое значение социальному характеру своего творчества, что в «Оливере Твисте» он критиковал работные дома, в «Николасе Никльби» – учителей-тиранов, а самого себя он считал реформатором в той же мере, что и писателем.

Постепенно у него в голове сложился довольно точный план публикации. Центральным персонажем должен был стать старик, мистер Хамфри, живущий в странном доме и относящийся к диковинным часам как к товарищу, с которым приятно проводить долгие вечера. История должна была называться «Часы мистера Хамфри». Внутри напольных часов старик хранил старые рукописи и каждую неделю читал одну из них вслух своим друзьям и соседям.

Именно в такой форме и был выпущен первый номер издания, разошедшийся тиражом 70 000 экземпляров. Но стоило читателям обнаружить, что новая затея их любимого автора не предусматривала публикацию историй с продолжением, как они с разочарованием отвернулись от Диккенса. Продажи второго номера провалились. Диккенс очень расстроился. Внешне он производил впечатление человека из металла, но на самом деле был настоящим неврастеником и мог работать только в атмосфере благожелательности и всеобщей любви. Враждебность критиков настолько ранила его, что он отказался читать их статьи. Пришлось заново завоевывать популярность. В третьем номере он попытался ввести в рассказ старых друзей своей публики – мистера Пиквика и Сэма Уэллера. Но даже это не помогло. Зато одна из историй, под названием «Лавка древностей», которую начал рассказывать мистер Хамфри, сразу восстановила расположение читателей. Диккенс мгновенно понял, что в рассказе, задуманном как простая новелла, можно найти материал для длинного романа и, исполненный чудесной и наивной уверенности, решил окончательно отказаться от истории мистера Хамфри, изменить форму публикаций и превратить их в простой роман с продолжением, по образу и подобию своих первых книг. Вот почему первые главы романа «Лавка древностей», если он напечатан без сокращений, не имеют никакой связи с остальной книгой.

«Лавка древностей» представляла собой трогательное и трагическое повествование, главную героиню которого, маленькую девочку по имени Нелл, окружали жестокие или пугающие персонажи. Чем дольше Диккенс работал над этим романом, тем в большей степени он воплощал в образе Нелл памятные черты своей покойной свояченицы. Истинные чувства всегда заразны; никогда еще читательские симпатии не были столь сильны.

Дойдя до середины книги, Диккенс еще намеревался дать ей, как почти всем своим произведениям, счастливый конец. Однако его друг Форстер заметил, что смерть героини в юном возрасте будет гораздо менее банальным поворотом сюжета; таким образом, возраст никогда не испортит это прелестное и чистое создание. Диккенс, хотя и не без сильных опасений, последовал совету друга; согласившись с ним, он сделал все возможное, чтобы оттянуть момент, когда придется взяться за последнюю главу. «Эта смерть, – писал он Форстеру, – отбрасывает на меня ужасную тень, и я с трудом могу продолжать работу. Я еще долго не оправлюсь от нее. Никто не будет оплакивать Нелл так, как я. Это настолько ужасно для меня, что я не могу до конца выразить свое горе. Стоит мне лишь подумать о том, как именно я буду должен написать обо всем этом, и все мои старые раны начинают кровоточить. И Бог знает, что мне предстоит сделать! Когда я думаю об этой грустной истории, мне кажется, что бедная Мэри умерла только вчера».

Эти слова произвели большое впечатление на Форстера, и он ответил Диккенсу письмом, за которое тот впоследствии его поблагодарил: «Когда я, по Вашему мудрому совету, начал размышлять над подобным финалом, я решил попытаться написать текст, который могли бы читать те, кого посетила смерть, и чувствовать при этом умиротворение и утешение. Вчера вечером, после Вашего ухода, я писал до четырех часов утра и закончил эту историю. Мне очень печально думать, что я навсегда расстался со всеми этими персонажами; мне кажется, что я уже никогда больше не смогу привязаться ни к какой группе персонажей».

Книга имела огромный успех, и благодаря ей репутация Диккенса упрочилась. Ему удалось достичь самой искренней задушевности, не растеряв при этом своего природного юмора; редкое и драгоценное сочетание! Я больше не могу перечитывать относящиеся к этому периоду книги Диккенса, не думая о том, что однажды сказал мне великий английский романист Джордж Мур[18 - Джордж Огастус Мур (1852–1933) – писатель, поэт, критик, мемуарист. – Ред.]. Мы говорили об Анатоле Франсе. «Да, – сказал мне Мур, – если вам угодно, это большой писатель, но только, понимаете ли, он считает, что жизнь комична… А на самом деле жизнь вовсе не комична, она восхитительна». Не думаю, что Мур был прав в отношении Франса, который прекрасно знал, что жизнь трагична, и назвал свой самый грустный рассказ «Комической историей»[19 - В русском переводе «Театральная история». – Ред.]. Но полагаю, по самой сути своей мысли Мур был прав. Жизнь одновременно и комична, и трагична, и именно в силу своей двойственности она восхитительна. Между тем Диккенс прекрасно понял грустное изящество человеческой жизни, ее скрытую вуалью, словно затуманенную веселость. Конечно, еще до него эти черты показали другие – например, Стерн или Голдсмит, но он, может быть в силу своего трудного детства, столкнувшего его с жизнью простого народа, оказался в большей степени способным поделиться своими чувствами с целой страной читателей.

II. Жизнь и творчество