Ближе вечеру слышу тихую продолжительность вздоха.
***
Боги входили в дома, и люди
трапезу с ними делили и женщин;
узкие талии дев вдохновляли на подвиги
смертных и полубогов.
Пашни плодили, вино искрилось в чашах,
слово пело, когда уставали работать мечи.
Пыль вытирая на стёклах вечности, помолчим.
Свет далёкий в твоих глазах; и улыбка
знает, наверное, больше, чем наши мысли.
***
Разобрались – где твоё, где моё:
свет – тебе,
мне – свет от него.
Лубок пьяный
Когда я очнулся после глубокого похмелья,
милые мои, на дворе было третье тысячелетие, понедельник.
Соседка сказала, что уряд – прежний,
что повысили пенсию на 6 гривен 66 коп.,
что селёдка стала дороже мяса,
а мясо выросло в цене в три раза,
и нет ли калькулятора, подсчитать чтоб.
Я выкатил из-под дивана пустые бутылки,
просиявшие под лучами бабьего лета.
Полина (соседка) завязала волосы узлом на затылке
и вытекла в осень реализовывать всё добро это.
А я задумался пока о жизни,
вот штука скверная эта суетина,
в глаза не зазырнёшь, слишком глубоки и обширны,
за хвост не схватишь, не кошка, не даётся, брыкается, что скотина.
Сейчас вернётся, разговор заварит: кто крепче –
мужики или бабы в нашем отечестве.
Полина, конечно уж, не от полена, от – поля;
и грусть в глазах, и раздолье,
одним словом, не баба – женщина,
ей не седло под задницу – на грудь жемчуг.
Почему так всё вышло, а не иначе? –
можно б детей рожать, да расслабилась вот,
а ей пошёл бы, ещё такой не пропащей,
большой, сдобренный доброй начинкой, живот.
Распили мужики, что зелье,
и мне некогда, что ни день – безделье.
Обрастаем, братишки, дрянью да ленью,
нечем будить будущие поколенья.
Ну а пока – осень, дни ни коротки, ни длинны;
а вот и радостная на пороге, в руке торба.
Мы одни в комнате: я и Полина
да на стене две тени, пьяны обе.
***