Убью, студент!
Варя с нежностью и жалостью смотрела, как мальчик мается. Наконец, он сказал:
– Поедем ко мне?
Как видим, от скромности до нахальства один шаг.
– Зачем? – спросила она.
Ответить: «Я хочу тебя» – означало оскорбить девушку. Лёня промолчал. Потом он произнес: «Ладно, пойдем, я тебя провожу»… И они расстались. Как оказалось, навсегда.
11. Картошка, или продолжение поцелуев
Их поселили в доме на краю деревни. И не только – деревни, но и на краю холма, на котором находилась деревня. Сразу перед домом начинался пологий спуск в довольно обширную низину, занятую совхозными полями. Дом был нежилой и предназначался для таких, как они, сезонных работников. Одноэтажный, деревянный, он состоял из трех комнат. Самая маленькая (средняя) комната досталась юношам, ведь их мало. Кроватей не было. Вдоль одной из стен шли нары.
Нары так нары! Не на курорт приехали! Приехали помогать селянам снимать урожай. Правительство твердо держалось политики единения классов и прослоек, чтобы все чувствовали, что живут в стране как в единой семье. Деревне трудно – город поможет! С воспитательной точки зрения особенно это полезно интеллигенции, чтобы, значит, не замыкалась в кабинетах и аудиториях, не отрывалась, так сказать, от земли. Если театр начинается с вешалки, то ВУЗ начинается с картошки – каждый учебный год, кроме последнего, дипломного.
Днем студенты шли за автокопалкой, собирали яблоки земли, как называют картофель французы. А вечером хватало сил повеселиться. Вот, например, в один из вечеров открылась дверь дома, обдав светом несколько метров земли, и вышли две пары. Юноши захватили в сарае поленья. Четверка спустилась немного по склону, нашла ровную площадку и развела костер. Теплом повеяло на них извне и изнутри, ибо они выпили вина. Потекла беседа, зазвучали стихи. Искры летели в темное небо.
Парни и девушки были однокашниками, и не больше. Но большего, разумеется, хотелось. И вот одной паре скоро наскучил литературный разговор: легли на подстеленную куртку Лёня и Мила и стали целоваться. Как все-таки вино способствует сближению! – думал Соломин. – Разве без него я осмелился бы?! Он целовался с высокой брюнеткой, обладающей крупными слегка навыкате глазами. По паспорту она Людмила, но сама себя и все зовут ее Мила. Это несколько необычное сокращение имени, и это лучше, чем Люда.
Вторая пара в лице Юры Ованесяна и Вали Рощиной делала вид, что не замечает двух падших ангелов, и продолжала говорить на высокие темы. Однако Ованесян удивленно подумал: Ни хрена себе! Тут ведешь любовную войну профессионально, начинаешь издалека – с артобстрела, тайно и не спеша копаешь под крепость. А эти голубки сразу раз – и сошлись в рукопашной! Хорошо им, детям!
Вино кончилось. Костер догорел. Лёня помог девушке подняться на ноги. Он обнял ее за талию и повел вверх по склону. Впереди шли Юра и Валя.
И снова был вечер. И снова голубки стали целоваться. Лёня завел Милу в комнату мальчиков и положил на нары. Там, где спал сам, ближе к двери. В комнате было сумрачно и, казалось, пусто. Но нет: на противоположном краю нар, у окна, зашевелился Вова Шкловский. Он терпел, терпел воркование птичек, впрочем, вполне невинное, а потом что-то недовольно произнес. Пришлось спуститься с крыши на землю.
Мила, девушка общительная, как то обмолвилась в кругу однокурсниц, что Соломин хорошо целуется. У Нины Мазурок отложилось это в голове, а может быть, глубже – в подсознании.
Студенты возвращались с ужина. День уже начал темнеть в лице. Шли по главной деревенской дороге от школы, где была оборудована летняя кухня, к дому. Сегодня дождь не лил, и дорога подсохла. Но приходилось обходить выбоины, наполненные водой. Леонид и Нина разговорились. Леониду казалось, что его былые чувства к Нине перегорели, что ему нечего терять, и он держался самоуверенно, почти нахально. И на подходе к дому отстали от прочих старые знакомые. И остановившись на дороге, начали они целоваться. Пухлые губы Милы, пожалуй, помягче, но с Ниной связана сердечная рана, и она опять стала кровоточить.
В село приехал ВИА – вокально-инструментальный ансамбль. Не знаменитый, музыканты – те же студенты, но все равно событие. Собрался почти полный зал. Две гитары, синтезатор и ударник расположились на сцене. Популярные песни из репертуара известных советских ВИА зазвучали. Например, такая:
Еще деревья спят под снежной тяжестью,
еще кружатся белые метели,
а мне все кажется, а мне все кажется,
что ты вдруг скажешь: «Первое апреля»!
Непонятно, чего герой песни столь радостно предвкушает, ведь первое апреля – день обмана. Как бы ему потом не пришлось запеть: «Ты ж мине пидманула»!
За ударной установкой сидел стройный молодой человек в джинсах и темных очках. Лёня знал, что он и Нина знакомы. Сережа (так звали барабанщика) несколько раз заходил к ней в общежитие. У него была порывистая походка, которую одна остроумная филологиня определила так: каждый шаг как последний! Поговаривали, что Сережа играет в карты на деньги и – даже! – пользует наркотики. Лёня слушал лирико-оптимистическую эстраду, но легкая паутина тревоги мешала ему.
У клуба стоял автобус, привезший музыкантов. Они вошли в него вместе с инструментами и предложили студентам подвезти их до дому. Тем более что было по пути. Сами они ехали дальше, в следующее село. В числе принявших предложение были Лёня и Нина. Как Соломин и ожидал, красавица села не с ним, а с барабанщиком. Оно вроде бы понятно: встретились знакомые, хотят поговорить. Но ревнивое сердце твердило другое: ей нравится он, а не ты. Он лучше тебя и лицом, и телосложением. К тому же он музыкант, барабанщик. А ты кто? Поэт? Может, ты ездишь, как Маяковский, с концертами по стране?.. То-то… Смотри, на нем фирменные джинсы, а на тебе что? Брючки в полосочку от Москвошвея и форменная голубая рубашка, подаренная дядей-пожарником и приталенная матерью. Так чего же ты ждешь, на что надеешься? Отстань, проклятое, ничего я не жду!
Приходилось ли вам в погожий сентябрьский денек, сидя под березкою, пить водку, закусывая одним арбузом? Нет, вам никогда это не приходилось! А Соломе и Французу повезло. Какие краски, какая палитра! Сверху – голубое небо; солнце – желтый карлик – пригревает так, что приятели сидят в одних майках. Внизу – желто-зеленый ковер из травы и падшей листвы. А вокруг березки и осинки чуть шелестят под легким ветром; и облетают, облетают… И, наконец, красный, как пионерский галстук, арбуз! «Я выберу звонкий, как бубен, кавун и ножиком вырежу сердце»!.. Водка, конечно, дрянь. Да тогда и не было качественного спиртного. Во всяком случае, для широких масс. Впрочем, пили не из гурманских соображений, а для того, чтобы забалдеть. Неприятный привкус «Пшеничной» (на самом деле – опилочной) хорошо сбивать томатным соком («кровавая Мэри») или вот арбузом. «Tu sais, tu sais»?5 – напевал Француз из Джо Дассена. «Как не знать, – сказал Солома, – индийское, по-русски говоря, бабье лето наступило. Потом будет зима, похмелье, но это будет потом».
Пили они днем. Под вечер он проснулся. Страшно хотелось есть. У девушек остался суп, сваренный в ведре. Он ел его прямо из ведра.
12. Контакты
На третьем курсе снова не дали общагу Соломину. Спасибо – выручили однокашники. Игорь Хлебников предложил своим соседям по комнате – Ухову, Шкловскому и Шишкину: «Пусть Солома поживет у нас на раскладушке»? Те согласились. Так Лёня стал пятым жильцом на четырехместном пространстве. Вечером он раскладывался в центре комнаты, а утром преломлял свою легкую кровать пополам и убирал ее в шкафчик Вовы Шкловского, благо, тот был почти пустой.
Вове исполнилось 27 лет. Он отслужил в армии (работал оформителем при штабе), закончил вместе с Уховым рабфак. Учеба давалась ему тяжело, но зато он хорошо рисовал. Он подсмотрел в польском журнале картинку и изобразил ее в конце общежитского коридора – белой краской на зеленом стекле: две пары ступней, чье расположение недвусмысленно указывало, чем занимаются хозяева этих ступней. Блондин невысокого роста, внешне Шкловский выглядел не старше прочих. Разве что чуть-чуть. Плотноватый Ухов смотрелся солиднее его. Но возраст Вовы (или это не зависит от возраста?) выдавало его то и дело соскальзывание в цинизм и пошлость. Не будучи красавцем и не имея успеха у однокурсниц, он похвалялся перед юными Хлебниковым и Шишкиным своими прежними похождениями и говорил о девушках сальности. Шишкин смеялся, поддакивал и старался подражать Вове. Хлебников-Француз морщился, сравнивал Шишкина с шакалом, подлизывающимся к тигру, из мультфильма «Маугли». «А мы пойдем на север, а мы пойдем на север»! – дразнил он его. Ему, Французу, для общения более подходил Соломин, но тот был поэт, вращался среди поэтов. В результате Игорь ощущал себя в каком-то промежуточном положении: не с теми, не с этими.
Выключив свет и отходя ко сну, спросил как то Ухов Шкловского о смысле жизни. Ради чего и как прожить, как он думает? Шкловский ответил, что надо просто пожить для себя, а общественная польза, идеалы – все это для дураков. Ухов соглашался. Что значит для себя? – недоумевал Лёня, лежавший между ними на раскладушке. – Опять мещанское вращение вокруг тела: поесть, поспать, машина, дачка? Не то чтобы он был идеалистом, он и сам видел, что реальная жизнь и коммунизм – две вещи несовместные. Но надо же совершить нечто яркое: полететь в космос, спуститься в Марианскую впадину или хотя бы сделаться скандальным поэтом!
Буржуем прозвал Ухова Француз, и, как видно, не только за солидное телосложение.
Однажды, когда все улеглись, приоткрылась дверь, впустив немного света из коридора, и восточный человек с акцентом спросил: «Ухов здесь живет»? «Здесь», – отозвался Ухов. «Выйди, пожалуйста, на минуту». Алексей стал надевать брюки. Почуяв неладное, Соломин последовал его примеру. Студент-азербайджанец предложил спуститься в вестибюль. Пока спускались с 4-го этажа на 1-ый, к ним присоединились еще несколько студентов. В вестибюле собралось человек 10-15 русских и восточных людей. Пахнет коллективной драчкой! – подумал Лёня. – Причем, драчкой по национальному признаку.
– Ты назвал его чуркой? – спросил Ухова красивый азер по имени Фархад, указав на младшего соплеменника.
– Ну, допустим, – сказал тот.
– А-а-а! – хором крикнули Фархад и стоявший рядом с ним армянин Самвел и вытащили 4 ножа – в каждой руке по ножу.
Ни хрена себе! – подумал Лёня. Алексей Ухов бросился по коридору и по лестнице на второй этаж, где находились аудитории. За ним – вооруженная пара и все остальные, в том числе невесть откуда взявшиеся, кричавшие девушки.
Кажется, кавказцы решили устроить спектакль устрашения и не собирались доводить дело до крови. Поэтому, попрепиравшись, они дали девушкам увести Алексея. Ушли и сами.
– Что они, драться не умеют!? – сказал все еще возбужденный Леонид какой-то девице. – Сразу за ножи хватаются. Это же уголовщина!
Девица неопределенно усмехнулась.
Позднее, на пятом курсе, произошел другой «национальный» случай.
Француз и Солома приняли на грудь, да не хватило. Время позднее, магазины закрыты, к таксистам идти неохота, да и денег нет. «Пойду, у баб одеколон поищу», – сказал Француз. И вскоре вернулся с флаконом «Ландыша». Вылили они его в железную кружку, разбавили в умывалке водой из-под крана – получился напиток, похожий на молоко. Испили они молока от дурной коровы, сидят между умывалкой и туалетом, курят. И тут к ним юный азер привязался. Лёня так и не понял, чем тот недоволен. Напирает, понимаешь, и словом и телом на старших русских товарищей.
Мы – ему: успокойся, тебя ведь не трогают, вот и иди своей дорогой. А он ни в какую, наверно, вообразил, что мы струсили. И продолжает тянуть то на меня, то на Француза. Тогда я решил использовать последний психологический аргумент: иди, говорю, ты победил, только отстань и иди. Но такая победа не устроила смуглого брата. Наседает, что с ним будешь делать! Пришлось съездить ему в ухо. Он, было, кинулся на меня, но Француз прижал его к стене. Вот когда он успокоился. И ушел. И пожаловался старшим соплеменникам.
Через несколько дней сосед по комнате Аркаша Фалов сообщил Соломину, что его спрашивали азербайджанцы. Лёня был к этому готов. Он ждал приятной встречи, но встреча так и не состоялась. То ли жалобщик что-то недоговорил, не указал конкретно человека, нанесшего ему правый боковой, то ли засовестился (сам ведь нарвался), рассказал, как было дело, и попросил не трогать Соломина.
Лёня шел по коридору. Из своей комнаты вышел человек, отмеченный им в ухо. Они встретились глазами, но не сказали друг другу ни слова. Лёня чувствовал, как тот провожает его взглядом. Во взгляде азербайджанца было уважение и удивление. Казалось, он не ожидал, что среди русских попадаются благородные и смелые люди.
13. Осколки
Филологи зашли поужинать в самый близкий от их места жительства ресторан – ресторан на вокзале Пермь II. Гардеробщица и, видимо, по совместительству швейцар раздела всех, кроме одного студента.
– Тебе нельзя, – сказала она ему, – ты несовершеннолетний.
Лёня возмутился: да я студент 3-го курса, да мне 20 лет! Но не случилось у него с собой ни паспорта, ни ученического билета. Однако друзья помогли ему отбиться от гардеробщицы.
И было фирменное блюдо – солянка, и была водка, и проходящие за большим панорамным окном поезда.
О Нине рассказывали такой случай. Встала она в очередь в магазине. Какая-то старушка взглянула на нее и всплеснула руками: «Ой, ангел»!
Лёня готов был согласиться со старушкой: все красивые девушки казались ему ангелами. Он даже сомневался, что они едят, не говоря уж о том, чтобы ходить в туалет.
Проходя по коридору мимо холла, Соломин посмотрел на экран телевизора. Начиналась программа «Время» (девять часов); как обычно, с новостей из Политбюро начиналась. У высокопоставленного тезки во рту завелась каша, и его трудно было понять. Да, сдает старик, грустно подумал Лёня, а и то ведь… попробуй, поуправляй целой империей! А каким орлом летал! Брови черные… На кабанов охотился, как бешеный гонял на иностранных автомобилях. Вот помрет, как мы будем без него коммунизм достраивать!?
Шишкин ходил и напевал на мотив из рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда»: Наш Ильич, наш Ильич, наш дорогой Леонид Ильич!
Поговаривали, что КГБ держит ВУЗы под контролем, и на каждом факультете есть стукачи. Лёня внимательно всматривался в лица сокурсников: вроде, все люди как люди, ни один на стукача не похож.
Поговаривали, что уж многие студенты в черные списки занесены. Неужели и я попал в эти списки? – думал Соломин. – Неужели пьянства и поэзии достаточно, чтобы считаться неблагонадежным? Пожалуй, что достаточно… Он представлял эти списки буквально – как черные листы бумаги с длинным перечнем фамилий, написанных белыми чернилами.
14. «Времири»
Поэт, сокурсник Соломина, Андрей Беленький предложил организовать поэтическую группу и придумал ей название – Времири. Он взял этот неологизм у Велимира Хлебникова: «Пролетели, улетели стая легких времирей». Лёня принял это название, потому что оно было необычно и потому что связано со временем. То есть вставал вопрос: времири, как все и вся, временны или они преодолевают время своим творчеством?
Несмотря на несколько грубоватое, словно рубленное топором, лицо, Андрей Беленький имел тонкую душу и любил поэзию. Он выискивал по библиотекам и хранилищам разных малодоступных мастеров, таких как Мандельштам, Хлебников, Нарбут. Учась у них и им подобных, он плотно работал с метафорой, тогда как Соломин застрял на уровне позднего Есенина, то есть, по сути, в XIX веке (ибо поздний Есенин отдавал крупную дань Пушкину). Честолюбивый чертик, водившийся в тихой душе Беленького, не давал ему покоя, заставляя то редактировать стенгазету, то участвовать в студвеснах, то организовывать поэтов в коллектив – одним словом, как-то проявляться, быть на виду. Ах, вы нас не замечаете, не публикуете, так мы ударим по вашим ушам выступлением! И выступали. Например, в Политехе.
Приходим. В вестибюле висит наша афиша. На ней:
ПОЭТИЧЕСКИЙ ВИА «ВРЕМИРИ»
Соло-гитара – Юрий Ованесян, ритм-гитара – Алексей Ширинкин,
бас-гитара – Александр Монахов, ударные – Андрей Беленький,
клавишные – Леонид Соломин, труба – Вячеслав Польский.
Разумеется, никаких гитар и труб у нас с собой не было. Все это так, шуточки, претендующие на экстравагантность. Перед выступлением экстравагантно выпили в туалете вина.
Аудитория, которую нам выделили, оказалась маленькой. Впрочем, и народу было немного. В основном – девушки, частично – свои же филологини.
Первым перед публикой выдвинулся Ованесян. Назвав себя, он сказал: «Соло-стихи» – и начал читать свои вещи. За ним выступали другие – по списку. Очередь дошла до Польского. Тряхнув светлыми кудряшками, тот вскочил на стул, который скрипнул под его полными – джинсы в обтяжку – ногами. «Труба-стихи» – объявил он и продекламировал:
Зарядить бы орудие спермой
и по звездам – ба-бах! – шандарахнуть,
чтобы брызгами фейерверка
согрешить с межпланетным разумом.
И другое:
С неба солнце сволочилось,
потому что солнце – сволочь.
Наступила сволочь-полночь,
и земля дерьмом умылась.
И в любое время дня
сволочи вокруг меня!
Девушки обомлели…
15. День рождения Нины
Француз и Солома ужинали. Ели жареную рыбу прямо из сковородки. Вдруг открывается дверь и входит ангел Нина. Лёня чуть не подавился. Ему стыдно, что Нина застала его за таким неангельским занятием как поглощение пищи, вдобавок – пищи дешевой: то была мойва, издававшая довольно резкий запах. К тому же он не надеялся на дальнейшее (после картошки) общение с мадемуазель, думал, что она целовалась с ним в деревне от скуки, что у нее на уме Сережа или кто-то еще. И вот ангел снова слетела по его грешную душу.
– Соломушка, я приглашаю тебя на свой день рождения, – сказала она. – Завтра мы идем в ресторан.
– Спасибо, – кое-как вымолвил Лёня.
Ресторан назывался «Турист». Своим стеклянным фасадом он смотрел через улицу Орджоникидзе на бывшие строения кафедрального собора, занятые теперь краеведческим музеем и картинной галереей. Далее, за галереей шел крутой спуск к железнодорожной насыпи и (еще ниже) к набережной. Широкая Кама несла там свои свинцовые воды.
Молодые люди (человек семь) выбрали стол и сделали заказ. Неподалеку, в углу, на слегка возвышающейся площадке играли музыканты. Они извлекали из инструментов спокойные ритмы, ожидая, пока публика разгорячится, начнет беспокоиться и ускорять за деньги музыкальный темп.
Салаты, винегреты, вино в бутылке и водку в графинчике принесла официантка. Второе будет позднее. Первые несколько тостов – за виновницу торжества.
Среди приглашенных была подруга Нины Надя и ее жених Витя. Витя подошел к одному из музыкантов и, сунув ему в руку синюю купюру6, сказал несколько слов.
– А теперь, – объявил тот, – для Нины Мазурок, которой исполнилось 20 лет, мы сыграем «Лунную сонату» Бетховена.
Божественная мелодия смутила стены ресторана. Студенты поздравляли Витю с хорошим вкусом и тем, что он догадался сделать такой подарок. Затем снова выпили за именинницу. Лёня немного завидовал Вите, но был счастлив, что сидит рядом с Ниной, что уже танцевал с ней и будет танцевать еще. Вот заиграл «медляк»; они поднялись: она в длинном голубом платье с расширенными книзу рукавами и он в черных в полоску расклешенных брюках и коричневом клетчатом пиджаке.
Еще вина потребовали студенты. Веселье ускорялось, как музыка. Уже разговор перестал быть общим и разбился на части. Уже Витя подсел к музыкантам и долго распространялся о своих мелопознаниях и пристрастиях. Наконец, он заказал какую-то песню, кажется, из Юрия Антонова. Он работал и был при деньгах.
Вдруг ангелу сделалось дурно. Ее немного вырвало под стол. Все посочувствовали ей. Она попросила у официантки тряпку и вытерла за собой. Умывшись в туалете, она вернулась в полном порядке. Лёня умиленно смотрел на нее. Все-таки ангел – человек, думал он. С другой стороны, ему ли не знать, что такое тошнота!? Ему, отметившему своей блевотиной почти все аудитории 2-го этажа «восьмерки».
16. Тошнота
Как обычно это начиналось? Да как-то так – само собой, стихийно. Пошутишь, бывало, на тему выпивки, а товарищи возьмут и отнесутся к делу серьезно. И, вроде, не хотел, а приходится «соображать». Или Француз подойдет и скажет: «Une idée»!7 А какая у него идея – известно: «Cherchez ľ amour au fond du verre»!8 Ну, и отправляешься за любовью – сначала в магазин, а потом, если не хватило (а не хватает почти всегда), к таксистам. Ведь только до 7-ми часов торгуют любовью магазины.
Выходишь эдак из полутемного тоннеля на освещенную привокзальную площадь, оглядываешься, наученный горьким опытом, на предмет милицейского фургона и стараешься на всякий случай идти прямо, изображая запоздалого пассажира. А на площади немноголюдно и морозно. Такси подъезжают и отъезжают. Открываешь одну из шахматных дверец и, сделав пьяно-просительное выражение лица, спрашиваешь: «Шеф, водка есть»? Тот смотрит на тебя с подозрением: не мент ли, не засланный ли казачок? Но желание легкого заработка берет верх над чувством опасности. «Садись», – говорит он. Немного отъехав, он достает из бардачка завернутую в тряпку бутылку, а ты достаешь из кармана 15 рублей. Водка теплая-теплая; она не успевает остыть, пока ты несешь ее за пазухой от вокзала до общежития. Ты поднимаешься с драгоценной ношей на второй этаж, где днем проходят занятия в маленьких размером с комнату аудиториях, а вечером и ночью студент здесь может уединиться с девушкой или повеселиться с друзьями. Ты идешь на голоса друзей и делаешь трагическую мину. Они выжидающе смотрят на тебя: «Ну, что, взял»? «Нет», – говоришь ты, но не выдерживаешь игры и достаешь флакон. Ура! Веселье продолжается. А водка теплая и противная. Сами ее что ли таксисты гонят!? Она противная не потому, что теплая, а потому, что, во-первых, сделана из сучка, а во-вторых… Ты глядишь на этикетку. Ну, так и есть – 5-ый розлив! Хорошая водка бывает только 1-го розлива, и чем дальше – тем хуже. Но дяденьку таксиста можно понять: купив дешево, он больше выручит при продаже.
Ты делаешь несколько глотков из граненого стакана и закусываешь черным хлебом и луковицей. Товарищи что-то рассказывают, смеются. А ты вдруг с серьезным лицом, схватившись ладонью за живот, начинаешь ходить из угла в угол. «Что, не пошла»? – интересуются товарищи. Ты молчишь и только глубоко дышишь носом. Бывает, через 3-5 минут на побледневшем лице твоем появляется улыбка облегчения. «Я победил»! – говоришь ты гордо и вновь окунаешься в разгул. Но чаще борьба с тошнотой оканчивается не в твою пользу: ароматная струя изливается на пол, так что всей честной компании приходится перейти в другую аудиторию. Ну, теперь-то ты прислушаешься к организму? Теперь-то ты остановишься? Ничуть не бывало. Ты знаешь, что именно теперь водка пойдет, как по маслу (открывается, так сказать, второе дыхание), и ты продолжаешь приучать печень к отраве… Впрочем, бывает более опасная ситуация. Пьешь ты, скажем, вечером – все нормально, без приступов. И засыпаешь нормально. А часа в 3-4 ночи тебя начинает выворачивать. Слава богу, в каком бы ты беспамятстве не был, ты инстинктивно поворачиваешься на бок и блюешь на пол или кровать. А ну как однажды не повернешься и, лежа на спине, захлебнешься собственной блевотиной! Ведь были же прецеденты. Конечно, такая смерть достойна проклятого поэта. И все же…
Хорошие люди могут подумать, что твоя тошнота вызвана плохой водкой.
– Отнюдь, – говоришь ты, – меня тошнит не только от бодяги, купленной у таксистов, но и от магазинной водки. Меня тошнит и от вина и даже от коньяка. Дело не в качестве, а в количестве выпитого. И вообще, моя слабая печень не желает усваивать алкоголь.
– Так зачем же эти муки? – спрашивают хорошие люди. – Зачем ты пьешь разную гадость? Зачем ты вообще пьешь?
Сей вопрос ставит тебя в тупик. Как ответить на то, на что даже Гамлет, принц датский, не нашел ответа? «Пить или не пить»? – все время размышлял он и таки пил, пока не помер. Может, ты употребляешь, чтобы стать смелее с девушками? Да, конечно; перед танцами надо непременно употребить, а то простоишь весь вечер, никого не пригласив. Может, ты усугубляешь от радости? Еще бы не от радости, ведь коммунизм на носу; вся страна радуется, а я что – рыжий! Или, может, горе какое у тебя? А пожалуй, и горе, вернее, тревожится что-то мне. Все как будто так да не так. Будто погнило что-то в датском королевстве. Опять же экзамены. Что экзамены? Так ведь стресс, буря. Как же после них не поддать, как не успокоиться?
Посмотрят, посмотрят на тебя хорошие люди – и махнут рукой. И ты снова очутишься на 2-ом этаже «восьмерки», где все уже хороши. Откуда-то уже взялась какая-то девушка и какая-то гитара. И ты, утратив скромность, уже поешь неприличную песню, заимствованную у Шуры Николева, песню, которая была бы стопроцентно пошлой, когда бы не имела политической подоплеки.
