Убью, студент!
Спали три студента в романтической обстановке – на чердаке, где был дощатый пол, горела лампочка Ильича и стояло несколько кроватей. Треугольное помещение чердака и августовская ночь подталкивали к философским размышлениям.
– Добиться известности очень сложно, – улегшись, как-то сказал Соловей, помня свой горький опыт поступления в театральное училище и зная о намерении Соломина стать профессиональным литератором. – Вообще сложно вырваться из своей среды. Тебе еще повезло, что ты поступил и приехал в областной центр.
– Конечно, – согласился Лёня, но продолжал верить в свой талант и свою звезду. Жить без великой цели ему представлялось неинтересным и даже невозможным.
Внизу, под полом, точнее, под потолком, играла музыка. Там каждый вечер устраивались танцы.
Однажды шофер Володя с одобрения коллег привез целую бочку пива. Ее скатывали по трапу с машины, как с корабля. В воздухе запахло матросской лихостью. Пиво отливалось в пару ведер. Хочешь, допустим, пить – подходишь к ведру и испиваешь из ковша. И идешь себе по делам дальше.
А вот еще картиночка, достойная пера. Рядом стоят и смотрят в одну сторону Соловей, научный сотрудник Сергей, маленькая девочка и две женщины, молодая и пожилая. Это приехали навестить Сергея теща и жена с дочкой. И он позвал знаменитого человека сняться с ними на память.
С этим Сергеем у Леонида вышло приключеньице. Как то поздним вечером они испили из ковша, и научный сотрудник предложил студенту: «Пойдем к девкам»! Лёня немного удивился, но отказываться было неловко. Вышли. На улице – тьма шпионская. Крадучись и прячась за деревьями, приблизились к палаточному лагерю, над которым горел единственный фонарь. Вдруг прямо в куст, за коим стояли ловеласы, впились несколько лучей от карманных фонариков. Раздался крик: «Стой»! От неожиданности горе-кавалеры бросились наутек. В считанные секунды Лёня очутился у дома, откуда они только что вышли и где жили научные сотрудники. Но погоня дышала в затылок. Не зная, куда спрятаться, студент забрался под родную машину «Урал». Надежда, что его маневр остался незамеченным, не продержалась и двух секунд. «Вылезай»! – раздалось над его головой. Леонид вылез. Перед ним стояли два крепких молодых человека постарше его. Сразу видно – комсомольцы, спортсмены и активисты.
– Кто такой? – спросил один.
Лёня объяснил.
– Что делали на территории лагеря?
– Ничего, гуляли…
– Почему побежали?
– Вы погнались, мы побежали.
– Понятно… А где второй?
Лёня понял, что проговорился. Проговорился, но еще не выдал.
– Какой второй? – прикинулся он шлангой. – Я был один.
– Ты сказал «мы».
– Ну, мы в смысле я.
– Ага, Мы Николай II…
– Да! – отчаянно сдерзил прижатый к стенке юноша.
– Дать бы тебе, да мараться не хочется.
Вот ведь какую злую шутку могут сыграть с человеком обстоятельства и врожденная деликатность. Стоял Лёня перед правильным крепышом, словно последняя мразь и враг народа. А почему? Потому что немного выпил и хотел посмотреть на милые лица девушек? Потому что не выдал товарища?.. А этот правильный активист. Разве замараться он боится? Нет. С каким удовольствием он отметелил бы Соломина и втоптал его в грязь. Но это может помешать его карьере. У него есть в жизни цель, и он будет идти к ней, наступая на горло собственной песне. У Соломина тоже есть цель, но он чувствовал, что она – в другой, может быть, противоположной стороне.
Пока один спортсмен допрашивал Лёню, второй сбегал за начальником лагеря. Им оказался старый знакомый – лёнин тренер по баскетболу. Соломину казалось, что педагог-физкультурник с багровым лицом (отчего оно багровое?) всегда недолюбливал его. Делал колкие замечания во время занятий, пытался публично поднять на смех. А тут, увидев Соломина в качестве нарушителя, прямо-таки обрадовался. Ни слова не говоря схватил студента за ухо, больно скрутил его, и потащил за ухо к дому. Открыл дверь и, втолкнув шалопая в помещение, закрыл ее. Сам входить не стал. Шофер Володя лежал на кровати и флегматично смотрел на вошедшего столь необычно юношу. Лёня закружил по комнате. Его чувство собственного достоинства пылало, как ухо.
Получил! Так тебе! Бей его, жизнь, трепли за ухо, поставь ему фингал под глазом, стряхни с него романтическую пыльцу, разбей его розовые очки, чтобы он понял, в каком мире живет, чтобы научился презирать и ненавидеть. А за рекой возвышался темный силуэт скалы, и над ним мерцали звезды.
8. Декадент
Эксперимент якобы благодатного изолирования молодежи от старшекурсников закончился неудачно, и в следующем учебном году в «восьмерке» уже жили все филологи. Только Леонид попал в «девятку», поскольку получил место из фонда ректора. Общежитие № 9 стоит на улице Белинского, рядом с упоминаемой Комсомольской площадью и Башней смерти. В нем обитают юристы и экономисты. Здание сие квадратной формы, поэтому коридоры там не линейные, как в «восьмерке», а идут по всему периметру. Комнаты рассчитаны на двух-трех человек. Потолки высокие. Все это и тот факт, что Лёня с экономистом Ваней Шумаковым полгода жили вдвоем (третья койка пустовала), укоренили Соломина во мнении, что «девятка» – общага тихая, почти безлюдная.
Стройный Ваня в качестве физкультуры выбрал бокс. Как то университетская секция бокса устроила публичные выступления. Лёня случайно зашел туда и увидел на ринге своего соседа. Ваня держался неплохо, но все-таки проиграл по очкам. Родом он был из Коми округа. У него была забавная, как казалось Леониду, манера называть себя полным именем. «Кто там»? «Иван».
Еще был у Ивана катушечный магнитофон и записи Владимира Высоцкого. Особенно впечатляла песня про Бермудский треугольник. Через призму психбольницы маячила вся наша страна. Тут и алкоголик, простой мужик, желающий выпить треугольник на троих. Тут и призрак грядущего капитализма:
Вон дантист-надомник Рудик.
У него приемник «Грундик».
Он его ночами крутит,
ловит, контра, ФРГ.
Он там был купцом по шмуткам,
но подвинулся рассудком
и к нам попал в волненьи жутком,
с номерочком на ноге.
Зашедший послушать Высоцкого знакомый юрист восхищенно смеялся.
А между тем такие Рудики стояли отдельной кучкой на Центральном колхозном рынке. Одетые в западные джинсы и кожаные куртки, они торговали теми же джинсами и дисками популярных рок-групп. За 50-80 рублей (это почти месячная зарплата) можно было купить альбом “Beatles”, или “Rolling stones”, или “Deep purple”. Джинсы «Врангель» и «Леви Страус» стоили около двухсот рублей. То есть шмотки были дороже музыки. Это мещанское, полуживотное начало особенно раздражало Лёню в западном мире. Органы, конечно, пасли Рудиков, но, как покажет будущее, не допасли. Да и ничего они не могли изменить в исторической перспективе, ведь жить хорошо – это у человека в крови, причем многие хотят жить хорошо за чужой счет. Неопределенный идеал коммунизма уступил в массовом сознании вполне ощутимому идеалу иметь дачку и собственный автомобиль. В ходу были поговорки: «Не об… бешь – не проживешь», «Своя рубашка ближе к телу» и прочие.
В соседней комнате обитал студент монголоидной расы. Его звали Родион Ге. Кореец, он приехал учиться в Пермь из Средней Азии. Попади он в армию, русские бы дразнили его: «Ге, к ноге»! Но он попал в университет, в обитель культуры и интеллигентности. Родион был человеком открытым, не привыкшим прятать свои мысли. Так однажды, глядя на тонкую шею Соломина, он плотоядно произнес: «Ну, и шея! Так бы взял и задушил»! Не подумайте, не в сексуальном плане, а буквально. У него была нормальная ориентация. Хотя к мужским и женским половым органам и самому процессу совокупления он относился с каким-то детским отстранением. В начале летней сессии он вошел в комнату к Лёне и Ване, сел и философски заметил: «У меня сегодня счастливый день: я сдал экзамен и вы… бал бабу»! Одна из местных студенток нетяжелого поведения отдалась ему. Видимо, решила попробовать экзотики. Помолчав, Родион добавил: «Смешно!.. Как ишаки»!.. А ведь если посмотреть со стороны, и правда – смешно.
Иногда соседи ужинали вместе. Ге научил Шумакова и Соломина варить рис на пару, как это делают корейцы. Промытый рис заливаешь водой (на два пальца выше крупы) и варишь на малом огне с закрытой крышкой. Когда вода вся выкипает, рис готов. Но подглядывать за процессом, выпуская тем самым пар, нельзя. Надо знать, за какое примерно время испаряется данное количество воды. Рис получается сочным, рассыпчатым. Однако кастрюлю приходится мыть как внутри, так и снаружи. Кореец ел рис не только в виде гарнира, но и с супом, вместо хлеба.
В сентябре, на третий курс он не приехал. Возле деканата экономического факультета повесили объявление, извещавшее, что он трагически погиб. Рассказывали, что Ге управлял грузовым мотороллером, так называемым «муравьем», и опрокинулся с ним в овраг. «Муравей» оказался сверху.
Еще на первом курсе гидролог Паша пел (точнее, пытался петь, ибо медведь слегка отдавил ему ухо) песню какого-то барда о заморозках. Запомнились только печальный настрой и красивая рифма «за море сгинь – заморозки». И вот теперь Лёня написал собственный текст на эту тему.
Ветер затих. Моросящий дождь
кончился. Стынут земные ростки.
Ясное небо. Своей чередой
выпадут ночью заморозки.
Стаи умчались, кому-то крича:
«За море сгинь, за море сгинь»!
Он неизбежен, холода час –
белые, бледные заморозки.
Этой порой лет немного назад
дед мой покинул жилище тоски.
Ярче обычного звезды горят.
Заморозки, заморозки…
Однокурсник Соломина Юрий Ованесян, тоже поэт, похвалил стихотворение. Честный Лёня признался, что есть такая песня, и он лишь по-своему припомнил ее. «Ну, и что, – сказал Юра, – все равно это твое»! Соломину было приятно.
Ованесян был первым, кого он увидел из юношей-однокашников, когда поступил. Они встретились в вестибюле общежития. Недавно вернулся из армии Юрий и, кажется, не снял еще форменных брюк. А может быть, снял, потому что он хотел забыть армию, как страшный сон. Он служил во Внутренних войсках, охранял зэков на зоне строгого режима. Он рассказывал, как один молодой зэк прямо в строю, когда их повели на работы, достал свой хрен и начал заниматься онанизмом. Он рассказывал, как стоял по несколько часов на вышке в 50-тиградусный мороз, и, чтобы не замерзнуть, шагал из угла в угол, а чтобы не сойти с ума, читал по памяти наизусть «Евгения Онегина». Однако ни мороз, ни зэки, а свои же сослуживцы, «деды», доводили до состояния, когда хотелось выть, совершить побег, начать стрелять. И вот, пройдя весь этот ад, Юра словно очутился в раю – в университете, где можно и нужно читать любимую литературу, где тебя окружают красивые девушки и культурные юноши, пишущие стихи. Природная жизнерадостность, попав на благодатную почву, быстро вернулась и расцвела. Юрий вроде бы забыл о своей «школе мужества». Но такое не проходит бесследно. Оставшийся на душе шрам заставлял его время от времени вспоминать, и позднее он напишет не одну повесть на армейскую тему.
Ованесян прозвал Соломина «декадентом». За что же? А за то, что, когда напивались, тот читал стихотворение Федора Сологуба.
Когда я в бурном море плавал
и мой корабль пошел ко дну,
я так воззвал: «Отец мой, Дьявол,
спаси, помилуй, я тону!
Не дай погибнуть раньше срока
душе озлобленной моей.
Я власти темного порока
отдам остаток черных дней»!
И дьявол взял меня и бросил
в полуистлевшую ладью.
И там нашел я пару весел,
и парус ветхий, и скамью.
И вынес я опять на сушу,
в больное, злое житие
свою истерзанную душу
и тело грешное свое.
Федор Сологуб был представителем так называемого «серебряного» века русской поэзии (начало XX столетия). Советские литературоведы не любили серебра, им золото подавай. От огромного культурного пласта они оставили несколько имен. Прочие были отброшены как мелкобуржуазные писатели-декаденты. Причем в декадентах ходил и мрачноватый Сологуб, и жизнелюбивый Кузмин, и мужественный Гумилев. Студенты-филологи узнавали из лекций и хрестоматий о существовавших тогда литературных течениях: символизме, акмеизме, футуризме. Назывались некоторые их адепты, приводились как пример некоторые их строки. И все. Книг этих авторов днем с огнем было не сыскать. Так где же Лёня откопал приведенный текст Сологуба? Дело в том, что он читал то ли мемуары, то ли роман, где говорилось о левом эсере Борисе Савинкове и о том, что это его любимое стихотворение.
Во время застолий поэты непременно читали стихи. Свои и чужие. Декадент Соломин всегда «плавал в бурном море». Сначала один, а потом его стал поддерживать Ованесян. И вещь Федора Сологуба сделалась знаковым, программным атрибутом сборищ.
9. Неудачный побег
Из общежития № 8 вышел молоденький студент, одетый в оранжевое пальто с воротником из искусственного меха и черную кроличью шапку. В руке он нес оранжевый портфель. Путь лежал мимо исторического корпуса и ботанического сада, который в зимнее и темное время являл собой печальное зрелище: голые черные стволы деревьев и кружащиеся над ними стаи ворон. Особенно много ворон слеталось в морозы (студент никогда не видел такого количества птиц, казалось, они заполнили все небо), они кружили и страшно кричали. Но сегодня было довольно тепло, и зловещие пернатые не столь привлекали к себе внимание.
Пройдя через арку железнодорожного моста, студент вышел на привокзальную площадь. На дороге его (дороге, ведущей к дому, точнее, к общаге № 9) стоял фургон с маленьким зарешетчатым оконцем. Желая обогнуть машину, студент слегка покачнулся. Тут же заботливые руки людей в форме подхватили юношу и помогли ему подняться внутрь фургона. «За что»!? – возмутился было молодой человек. Но милиционеры только улыбнулись.
В тусклом свете лампы плавали облака табачного дыма. Сквозь облака виднелись несколько мужских физиономий. Они были не злые, скорей, добродушные. Но они были кривые, и вообще вся атмосфера отдавала безумием, поэтому студент подумал, что он попал в ад.
Машина тронулась. Фургон покачивало, иногда резко бросало в сторону. Иногда случалась остановка, и адское общество пополнялось еще одним лицом. Шел сбор урожая неустойчиво стоящих на ногах людей («Поле, русское поле, я твой тонкий колосок»!).
Дзержинское отделение милиции гостей принимало. В открытой комнате (как зайдешь – справа) лейтенант устанавливал личности и составлял протоколы. Личности, дожидавшиеся своей очереди, находились дальше по коридору: кто-то сидел на корточках у стены, кто-то шатался. Студент очутился в какой-то нише, на лавке между старой женщиной и пожилым мужчиной. Сердобольно глядя на него, женщина сказала:
– Такой молоденький, а ты как сюда попал?
– Да вот, день рождения однокашника отмечали.
Видя к себе участие, филолог пожаловался:
– Да я и не пьяный, идти могу, соображаю. За что забрали!?
– А у них тут план, – сказал мужчина. – Наберут столько-то человек в месяц – получат премию. Вот они и стараются.
Дыхание безумия снова ощутил студент. Как же далеко зашел основной принцип социалистической экономики – планирование! Им – премия, а мне – прощай, университет, теперь уж точно, – подумал он. Вдруг какой-то мужик, стоявший в коридоре рядом с нишей, наклонился к нему:
– Беги, парень, пока дверь открыта и сержанта нет!
Парень встал и медленным шагом пошел к выходу. Как проскользнуть мимо комнаты, где принимают гостей? Мимолетный взгляд бросил он туда и сразу отвел глаза, боясь привлечь внимание лейтенанта. Кажется, тот не заметил его. Или заметил? Но вот студент уже во дворе. Никого! Бегом – за трансформаторную будку. Он оказался между будкой и каменным забором. Недолго думая, он перекинул через забор портфель, подпрыгнул, подтянулся и перевалился сам. И замер, лежа в неглубоком сугробе, поскольку мимо проходил одинокий гражданин. Опять перед филологом встал философский вопрос: заметил или не заметил? Он ждал, пока человек пройдет. Но бдительный гражданин советской республики не только заметил прыжок через забор, но и быстренько сбегал за сержантом.
Позднее Соломин анализировал, когда же он прокололся? Тогда ли, когда полез через забор, в то время как можно было спокойно выйти через открытые ворота? Однако тут он извинял себя тем, что боялся высунуться из-за будки, поскольку не был уверен, что кто-либо из милицейских не проследил за ним. Да и видел ли он, что ворота открыты?.. А быть может, вместо того, чтобы пережидать в сугробе, надо было поговорить с бдительным товарищем? Попробовать объяснить ему, что он никакой не преступник, а студент, сбежавший из трезвака. Да и где это видано, чтоб уголовники ходили с портфелями, в которых – книги и тетради!?
Составив протокол, лейтенант приказал студенту раздеться. Как это? Обыкновенно – до трусов. Чувствуя унижение, Соломин подчинился. Приняли вещи по описи они. Тут же, в комнате находилась ниша с душем. Неужели еще помоют!? – подумал Лёня. Но нет, под душ его ставить не стали: как никак парень вменяем. Сержант провел его через коридорчик в спальню, дверь которой была выполнена все в том же строгом стиле – зарешетчатое оконце украшало ее.
В спальне стояло с десяток железных коек. Несколько из них были пусты. Студент занял свободное место у стены, недалеко от двери. Он почувствовал, что между простыней и матрасом постелена клеенка. Как в детском саду! – усмехнулся он. На клеенке, в непривычной обстановке и вообще после пережитого ему не спалось. К тому же один клиент громко клянчил у сержанта сигарету. Клянчил, пока дверь не открылась и не вошел милиционер с распечатанной пачкой. «Только быстро»! – сказал он. Лёня тоже попросил закурить… Наконец, сержант выключил свет. Мужчины, ставшие на ночь детьми, тревожно забылись.
Полшестого утра раздался мужской голос: «Подъем! Выходите одеваться». Как там у Высоцкого? «Разбудит утром не петух, прокукарекав, – сержант подымет, как человека». Помятые личности потянулись к выходу.
Лейтенант, выдав Соломину портфель и студенческий билет, сказал:
– У тебя было 5 рублей. Мы их взяли в счет услуги, которая стоит 15. Если до 11 часов привезешь остаток, сигнал в деканат не поступит.
– Конечно, привезу! – обрадовался Лёня. Опять ему повезло, легко отделался. Но совесть все-таки мучила его. Особенно с похмелья. Особенно когда он думал о маме. Бедная мама! Сынок за тройки лишился стипендии, и она выкраивает ему из скудного семейного бюджета 60 рублей в месяц. Она-то думает, что деньги идут на питание. Но часть денег пропивается и даже – вот! – выплачивается за вытрезвитель.
10. Поцелуи
«Восьмерка». Кухня на 4-ом этаже. Пол устлан керамической плиткой. Вдоль стены – газовые плиты. Но горят они преимущественно вечером. А сейчас день, и кухня пуста. Впрочем, не совсем… В одном месте у пола вскочила шишка в виде квадратного выступа, выкрашенного светло-коричневой краской. На этом выступе сидят филологи: второкурсник Леонид Соломин и студентка 4-го курса Варвара Диденко. Они сидят спиной к плитам и лицом к окну, за которым апрельский день млеет. О чем они говорят? О литературе? Быть может. Но мысли их постоянно сбиваются на другое. Вот они замолкают, он берет ее за руку. Они целуются. «От тебя пахнет детством», – говорит она.
Лёня познакомился с Варей на танцах, которые случались каждую субботу тут же рядом, в холле. Убирались стулья и телевизор, на подоконник ставился катушечный магнитофон и колонки. Выключался свет и – пошла потеха! С больших крутящихся бобин летели «Бони М» и прочий запад. На деревянном щитке загорались и гасли разноцветные лампочки. Светомузыка!
Лёня пригласил на медленный танец дивчину с немного смуглым лицом и темными, подстриженными волосами. Кажется, стрижка называется «каре». От выпитого перед танцами вина, светомузыки и близости сбитого девичьего тела глаза у Лёни сделались раскосыми.
– Ты похож на турка, – сказала дивчина.
Хорош турок с курносым носом!..
Варя приехала учиться в Пермь из Минеральных Вод. По слухам у нее здесь был парень, но они расстались. Лёня не спрашивает ее об этом. Она приятна и желанна ему, но о свадьбе он пока не задумывается. Ей он тоже приятен, однако она понимает, что ничего серьезного у них не получится. Через год с небольшим она закончит учебу и уедет к себе на родину, а он останется еще на два года. И если даже он увлечен ей сейчас, за это время, конечно, полюбит другую. Кроме того, она чувствовала, что старше и опытнее его, и предаваться любви с мальчиком, девственником казалось ей не совсем приличным. Поэтому ни с той, ни с другой стороны не было особого напора, заинтересованности в развитии отношений. А было так: встретились, поцеловались, разошлись.
Они целовались на кухне. Но это не первый лёнин поцелуй…
Осень. Одноклассники один за другим уходят в армию. Сегодня уходит Витя Вылегжанин. Провожающие уже хороши: успели и покурить на лестничной площадке 5-тиэтажного дома, и песен попеть. Тут кто-то сказал: «А пошли, сбегаем ненадолго к Сережке Белкину. Его тоже сегодня провожают». Белкин учился в параллельном классе, и Соломин был мало с ним знаком. Но за компанию побежал.
Очутились в частном доме на окраине Копиграда. В сенях поняли, что прибыли под занавес: публике уже надоело сидеть за столом, и она разбредалась. Среди молодых людей вертелись две раскованные девицы. Быть может, их расковало вино, а может, они такие и были. Одна – полненькая, кудрявая, другая – плосковатая, рыжеватая, с конопушками на лице и плечах.
Кто-то из хозяев дома провел вновь прибывших в комнату выпить по рюмке. Окно там было раскрыто настежь, из палисадника веяло осенней прохладой. Однако стойкий запах пирушки пока не поддавался ей. На столе царил хаос: грязная посуда, кое-где объедки и недопитый самогон. Водка из экономии покупалась на проводы по минимуму. Кто хотел, догонялся самогоном. Но здешние хозяева побили все рекорды по хлебосольству: рядом со столом на табурете стояла большая (ведра на три) кастрюля с домашним крепким пивом, открытая и на четверть опустошенная. Эта кастрюля особенно поразила Лёню.
Выпив рюмку, он в сени вышел. И тут же очутился в объятиях рыжей девицы. Кто начал первый, он не понял. Кажется, они потянулись друг к другу одновременно. Подружка ее, видимо, подцепившая парня, куда-то исчезла. Этой тоже нужен был парень. Из провожающих Белкина на нее никто не клюнул. И тут подвернулся Соломин. Выпей он меньше, он бы прошел мимо: девушка была не в его вкусе. Они стали целоваться. Они целовались сначала в сенях, потом на улице перед домом. Не очень приятная со стороны картина: в самом деле, слиплись, как собаки. Один юноша сделал Лёне замечание: «Слышь, перестань сосаться»! Тогда тот потащил девку туда, где меньше народу, – в забой.
– Куда? – спросила она.
– Туда.
Забой начинался рядом, на соседней улице. Назывался он так потому, что в этой холмисто-овражьей местности издавна брали глину для близлежащего кирпичного завода. Сладкая парочка перешла дорогу и скрылась от окон деревянных домов в овраге. Склон оврага был покрыт пожухлой травой и, кажется, каким-то мусором. Но Лёня не стал искать места почище. Тем более уже стемнело. Положив девицу, где стояли, целуя ее, он залез ей рукой под юбку. О, сколько в мире препятствий! На ней были колготки. Кроме того, предстояло оголить и свой зад, чего Лёня стеснялся. Он вообще боялся, что их застукают. И поза! Поза оставляла желать лучшего: они лежали под углом 45° ногами вниз. Дойди до дела, и он начнет съезжать с нее, постоянно выпадать, так сказать, из лона. Вот уж и смех, и грех! Почувствовав его неопытность или, может, опасаясь сдавать крепость при первом натиске, девушка мягко сказала: «Пойдем». Лёня тут же согласился.
Позднее он мельком увидел ее, но не подошел. Она работала маляром в соседнем цехе, красила готовое оборудование. Одноклассник Гера Быстров, также работающий на заводе, как-то сказал ему:
– Тобой интересуется такая-то.
Соломин понял, о ком идет речь.
– Нет. Это легкая добыча, – ответил он.
Они сидели на скамье, на площади Дзержинского. Слева – проходные одноименного завода, справа, за трамвайной линией и минипарком – географический корпус университета. Впереди – железнодорожный мост, а позади, на высоком постаменте – высокий человек с бородкой клинышком, «железный» Феликс.
Они не виделись месяц, и опять нужно было начинать все сначала. Как вернуть ту (на кухне) близость? Что сказать перед тем, как перейти к поцелуям? Лёня завидовал своему приятелю Французу. Он живет в одном общежитии с Варей, встречает ее каждый день и даже подшучивает над ней: «А Диденко голый»! Что это – цитата из фильма или он случайно застал ее в душе?
Пытаясь скрыть стеснение, Лёня говорил о том, о сем. Но разговор только удалял от главного. Может, просто взять ее за руку? Нет, нужен какой-то переход…
