Убью, студент!
Жене своей, Субботиной Элле Эрнстовне,
посвящает автор
1. Мама, я студент!
Леонид Соломин вернулся домой грустный и пьяный. Он только что проводил своего друга и одноклассника Женьку Плясунова, который поступил в институт и уехал в Йошкар-Олу учиться. Леонид тоже поступал – сдал вступительные экзамены в Пермский госуниверситет, но шли уже последние дни августа, а вызова не было. Видимо, не добрал баллов, тоскливо думал он. Вторая попытка, и снова мимо! В первый раз, год назад, он завалил французский язык. “Parlez-vous français”? “Non, je ne parle pas français”1. Леонид завидовал русским дворянам, которые с детства говорили на двух языках. Ему же из 5-ти отпущенных школьной программой лет франсе преподавали только 3 с половиной года: в глубинке не хватало учителей. Да и сам он хватился, схватился за ин. яз. лишь в 10-ом классе, когда надумал поступать.
Сняв туфли, он прошел, пошатываясь, в комнату.
– Где ты ходишь?! – воскликнула мать. – Тебе письмо из университета пришло.
Леонид не без трепета в руках вытащил листок из конверта и прочел: Вы зачислены на первый курс филологического факультета… Не веря своим глазам, прочел еще раз. Голова и без того шальная пошла кругом. Бросился к матери, обнимая и целуя ее.
– Мама, я поступил, поступил! Я студент!.. Надо сегодня же брать расчет, сейчас же… Бегу на завод.
– Да куда ты такой пьяный! – крикнула ему вслед мать, но он уже был за дверью.
Не ясно, как его такого пропустили в проходной. Впрочем, веселые рабочие лица были вахтерам не в новинку. Случалось, пролетарии выходили из завода, как из кабака, разве что песен не пели. Во время обеденного перерыва пожилые мастеровые гоняли молодежь в магазин за водкой. Леонид и сам несколько раз был таким гонцом. Благо, завод не относился к секретным, и на вахте карманов не проверяли. Некоторые «утрудившиеся» работники оставались ночевать в цехе, спали в раздевалке. И когда жены потом спрашивали их: что случилось? – они смело отвечали: «Аврал! Пришлось остаться на третью смену».
Лёня вбежал в свой 16-ый цех и только тут заметил, что он в домашних тапочках, точнее, в одном тапочке, поскольку другой потерял по дороге. Мимо токарных станков, глядя на чугунный пол, чтобы не наступить в железную стружку, он прошел в кабинет начальника цеха. Там, кроме самого начальника, находился мастер Лёни – Агапов. Размахивая письмом, слесарь-монтажник 2-го разряда Леонид Соломин радостно сообщил джентльменам, что ему пришел вызов из ВУЗа, и он увольняется. Особенно его радость относилась к Агапову. Этот мастер и на лицо и внутри был мужлан мужланом. Он пьянствовал со слесарями в раздевалке и не всегда проявлял уважение к рабочей молодежи. Леонид вспомнил, как Агапов смеялся над ним, «давшим дуба» в тридцатиградусный мороз. Они тогда что-то ремонтировали на улице. Собственно, ремонтировал учитель Лёни – слесарь 6-го разряда Веткин, а ученик был на подхвате, ну, и так замерз, что ключ едва держал и не понимал, как в таких условиях можно что-то делать.
Теперь в улыбке мужлана чувствовалось смущение и удивление – то ли оттого, что «вот ведь, парень в ВУЗ поступил», то ли потому, что Агапов впервые увидел скромного юношу в столь необычном, раскованном виде. Раскрасневшееся лицо, сильно выбившаяся из брюк сорочка и тапочек на одной ноге.
Выйдя из проходной, Лёня оглянулся. Прощай, завод! Хорошо, что я за год не успел привыкнуть к тебе. Иначе нам трудно было бы расставаться. Тут Соломин лукавил: никогда он уже не стал бы настоящим рабочим, так как подцепил вирус интеллигентности. Искусство (особенно художественная литература) уже изрядно отравило его, и он сделался мягким и мечтательным.
2. Влияния
Все началось с детских сказок. Учась в третьем-четвертом классе, Лёня стал ходить в библиотеку, брать сказки. Русские народные, калмыцкие, азербайджанские и другие. Везде творилось невероятное: разговаривали звери и птицы, водились принцессы и цари, бедные вдруг богатели, на пути героев вставали живые страшные препятствия в виде змеев, леших, дивов, гулей и прочее. Несмотря на опасности, в сказках было интереснее, чем в жизни, и Лёня зачитывался до поздней ночи, так что мать ворчала, что он жжет электричество и портит глаза. Иногда, прячась от матери, он читал с фонариком под одеялом.
Параллельно шла романтическая обработка мальчика песнями. Навсегда врезалась в память песня о 14-ти французских моряках. Как в Кейптаунском порту «они пошли туда, где можно без труда достать дешевых женщин и вина». Как в таверне они повздорили с англичанами. Сердце замирало при словах: «и кортики достав, забыв морской устав, они дрались, как тысяча чертей». И грустно щемило сердце, узнав, что французским морякам больше не взойти на палубу, и корабль ушел в море без них.
Когда Лёне было 15 лет, его захватила чистая, так сказать, поэзия – без музыкального сопровождения. Всему виной фломастеры. Они тогда только появились в магазинах города. Мама купила коробку этой канцелярской новинки. Фломастерами было хорошо рисовать: линии выходили четкими, жирными. Но рисовать отрок не умел. Что делать? Надо написать красивый текст, где есть ритм и рифма, надо написать стихи, которые можно спеть. В голове Лёни вертелась забавная песня Высоцкого про опального стрелка. Особенно смешно было то, что стрелок предпочел принцессе бадью портвейна. И Лёня стал подражать Высоцкому.
Где-то услышал он, что у Есенина есть стихи с матерными словами. Взял в библиотеке томик поэта. Мата там не нашел (лишь некоторые слова заменялись точками), зато обнаружил странного лирического героя, который то нежно грустит, то скандалит.
Ты поила коня из горстей в поводу.
Отражаясь, березы ломались в пруду.
Как это верно и в то же время необычно: ломались в пруду. И там же:
Мне хотелось в мерцании пенистых струй
с алых губ твоих с болью сорвать поцелуй.
Как это красиво: мерцание пенистых струй!.. На страницах Есенина Лёня впервые почувствовал вкус поэтического образа. И вошел во вкус. Стал читать стихи помимо школьной программы, стихи классиков и современников.
Когда в квартире Соломиных появился друг семьи – телевизор, Лёня начал отдавать ему дань уважения. Смотрел все подряд: новости, мультипликационные и художественные фильмы, музыкальные передачи. Новости вносили в душу умиротворение: трудящиеся перевыполняли план и жили все лучше; высокопоставленный тезка – Леонид Ильич Брежнев был сама доброта и готов был расцеловать каждого. Нравились мальчику и эстрадные песни. Вот между столбов-фонарей, расставленных на сцене, тихо идет смуглый Жан Татлян. Поет, что фонари – это его ночные друзья. Вот в окружении молодых мужчин – красивая Эдита Пьеха с загадочным акцентом. Вот веселый, одетый матросом, Эдуард Хиль. А вот король эстрады Муслим Магомаев, кружащийся с королевой красоты на Чертовом колесе.
Однажды Лёня включил телевизор. Передавали небольшие по объему классические произведения. Композитор Андрей Петров предварял их словом. Он сказал, что Мелодия Глюка – это очень возвышенное произведение. И зазвучала музыка, от которой у Лёни поползли мурашки по спине и навернулись на глаза слезы. Флейта плакала о какой-то недостижимой мечте, о какой-то невосполнимой утрате. Позднее Леонид узнал, что это мелодия из оперы «Орфей и Евридика», а Христофор Глюк – немецкий композитор XVIII века.
Май. Выходной. На работу не надо, но надо готовиться к экзаменам. Последний шанс. Если сэр не поступит, осенью его позовет армейская труба. Соломин сидит в кресле, обложившись книгами и тетрадями. Звонок в дверь. На пороге – бывший одноклассник Толя Поляков.
– Пошли в 6 часов в кино. Пригласил девушку, а она с подругой. Составь комплект.
– А что за подруга? Ты видел ее?
– Видел. С пивом потянет.
Без 10-ти шесть встретились у касс кинотеатра «Победа». Купили билеты. Подошли девицы. Да, подумал Лёня, взглянув на «свою», до мечты поэта она явно не дотягивает!
Фильм назывался «Москва – любовь моя». Красивая японская балерина приезжает на гастроли в столицу СССР. Ошеломительный успех у советской публики. Балерина влюбляется в Москву и заодно в простого русского парня – хорошо сложенного блондина с ямочкой на подбородке. Вот они отдыхают на море; он выносит ее из воды, кладет на золотой песок, целует… Боже! – завистливо думал Лёня. – Столица, море, а главное эта экзотическая девушка, идеал японской молодежи! И чем я хуже блондина? Конечно, я субтилен по сравнению с ним, и нос у меня курнос, но зато я поэт, я умею ценить красоту, я умею любить.
Волнуясь, Лёня вышел из кинотеатра. Пары разделились. Провожал новую знакомую домой взволнованный поэт. Она сказала, что приехала из деревни, снимает угол и учится в училище. Лёня смотрел на нее, на завод, к которому они спускались по улице Ленина, и чувствовал себя, как птица в клетке. Неужели ему придется всю жизнь проторчать в этом городке, работая на этом заводе, жениться на такой вот или подобной особе! Она, конечно, не виновата, и городок не виноват, но неужели он никогда не увидит мира, не встретит красивую девушку, не испытает славы!? Спутница не нравилась Лёне и в то же время влекла его, ведь в ней было то главное, что так нужно парню в 17 лет («Почему в 17 лет парню больше не до сна»?) – она была инополовым существом. Не имея опыта, не зная, как ухаживать за девушками, Лёня решил сразу взять быка за рога (не выгорит, и пусть!) и совершил бестактность, которую впоследствии не мог простить себе.
По узкому в две-три доски тротуару молодые люди подошли к дому, где жила девица. Двухэтажный дом из деревянных брусьев. Два подъезда, восемь квартир. Неожиданно, почти грубо Лёня полез целоваться. Девица опешила и, конечно, отстранила его, сказав: «Не надо»! Возможно, она еще добавила: «Не сейчас», то есть всему свое время, но, возможно, ничего не добавляла и лишь ускользнула от него за дверь своей квартиры. Соломин вышел из подъезда и досадно плюнул.
«Союз нерушимый республик свободных» – грянуло у самого уха. Леонид проснулся на второй полке плацкартного вагона поезда «Соликамск – Пермь». Разве можно любить гимн, который будит ни свет, ни заря? 6 часов. На конечную остановку – вокзал Пермь II – поезд прибывает в восемь. По меньшей мере час можно еще дремать. Лёня попытался выключить радио, но оно не выключалось, только звук поубавился. Вслед за гимном последовало обычное сообщение о том, что со станции Пальники начинается санитарная зона, и туалеты будут закрыты. Некоторые пассажиры зашевелились, стали вставать.
Лёня смотрел в окно. Поезд шел по высокой насыпи вдоль Камы. Внизу, на берегу – портовые краны, бревна, контейнеры. Вот забор, за которым – цеха завода имени Дзержинского. Площадь, где установлен памятник великому чекисту. И сразу за трамвайной линией, на другой стороне площади – корпуса университета, до сих пор казавшиеся далекими, недоступными, как мечта, но теперь обещавшие стать своими. Вот крытая листами железа, окрашенными красной краской, крыша исторического корпуса, бывшего дома пароходчика Мешкова. У входа в корпус на каменной скамье сидят и беседуют о светлом будущем каменные Ленин и Горький.
3. Первый залёт
В этот (1975) год общежитие №8 решили сделать экспериментальным: поселили туда одних первокурсников с разных факультетов. Мол, студенты старших курсов оказывают на новичков тлетворное влияние. Какое же это влияние? – думал Соломин. И немного пугался его, но, пожалуй, в большей степени хотелось его испытать.
Филолог попал в одну комнату с тремя гидрологами (специальность на географическом факультете). Познакомились, стали жить – и довольно дружно. Гидрологи учились в первую смену, а Лёня – во вторую, так что виделись только вечером. Леня был совой и утром никак не мог проснуться. В этом плане со второй сменой ему повезло.
Студент-гидролог Шура Николев уже отслужил в армии и успел поработать в геологической партии. Ему было 25 лет, и он был женат. Иногда жена приходила к нему (она, кажется, тоже где-то училась) и даже оставалась на ночь. Однако, воспитанные люди, никакой страсти при посторонних юношах они себе не позволяли. Впрочем, ночью Лёня спал.
Шура был большим не только по возрасту, но и по фигуре: высокого роста, склонный к полноте, с белым лицом и темными вьющимися волосами. В нем чувствовалось что-то барское. Он говорил, что его фамилия происходит от французского НиколЯ. С младшими однокашниками он держался запросто, добродушно, любил шутить и веселиться. Соломина он называл Соломенник.
Другие соседи по комнате – коренастый Паша и худенький Саша. За телосложение и моложавость поступившего сразу после школы худенького прозвали Малый.
Так, что у нас сегодня? Три пары: латынь, история компартии и античная литература. Перед лекциями Лёня зашел в столовую. Постные щи, котлета с макаронами и стакан компота дали студенту толику сил для разностороннего образования. Сидя в аудитории, Лёня не успевал за преподавателем. Хотелось сказать слова Шурика из «Кавказской пленницы»: пожалуйста, чуть помедленнее, я запис-сую. Но нельзя было сказать, и Лёня сокращал слова как мог, создавая шифровку своего письма, которую не только КГБ – он сам иногда не в силах был разобрать.
Вахтеру пропуск показал он. Вертушка стала податливой, закрутилась. По лестнице на свой (4-ый) этаж. Этажи «восьмерки» выглядят просто, как три рубля: прямой длинный коридор и нумерованные комнаты по бокам. Плюс две кухни, небольшой холл и по туалету с умывальной в каждом конце. Лёня шел по коридору. Студенты смотрели в холле телевизор, готовили на кухне ужин, курили возле туалета. Соломин толкнул дверь в свою комнату и попал в интимную обстановку.
Верхний свет выключен, горит лишь настольная лампа. Несмотря на открытое окно в помещении дымно и весело. У гидрологов в гостях их однокурсники – несколько парней и девушек. Расселись на 4-х стульях и кроватях, в том числе на койке Лёни.
– А-а, Соломенник! – воскликнул Шура Николев, выдыхая сигаретный дым. – Пить будешь?
– Буду, – сказал Леонид.
– Что тебе? Есть «сухарь» и портвешок.
– Портвейн.
Шура достал из-под стола бутылку и плеснул в один из граненных стаканов, стоящих на столе вместе с железными кружками.
– Спой, Шура, – попросил Паша.
Судя по тому, что гитара была расчехлена и лежала рядом с сидящим на кровати хозяином, тот уже сегодня пел. Но когда он был в настроении, он мог петь часами. И он без лишних слов положил семиструнную подругу на колени. Лёня заслушался, хотя не первый раз внимал Шуриному исполнению. Мягкий баритон, богатый репертуар. Шура пел песни известных бардов – Висбора, Окуджавы, Высоцкого, – а также неведомых Леониду доселе Кукина, Клячкина и других. Между прочим, прозвучала белогвардейская песня из кинофильма «Таинственный монах»:
Напишу через час после смерти,
а пока не могу, извини.
Похоронный сургуч на конверте
на моей замесили крови.
Нас уже не хватает в шеренгах по восемь.
Только пыль, да копыта, да пули кругом.
И кресты вышивает последняя осень
по истертому золоту наших погон.
Лёня смотрел этот фильм. Смотрел и другие фильмы, где белогвардейцы показывались пьющими и грустящими о том, что они проигрывают гражданскую войну и теряют Родину. Лёня слышал песню о поручике Голицыне. Ему нравились эти хорошо одетые, благородные люди, как они умеют тонко чувствовать и изысканно говорить. Быть может, они потому и проиграли войну, что были воспитаны и не любили драться? Позднее Соломин напишет стихотворение, которое заканчивается так:
Пронеслось торжество окружающей драмы.
Умирать – пустяки. И жизнь разлюбя,
господин генерал, ну, куда ж мы, куда мы,
потерявшие родину, честь и себя?!
Шура Николев напоет это стихотворение в присутствии гостей и скажет, что его сочинил Соломенник. Один гость-гидролог удивится: как это такой внешне не выдающийся паренек сложил слова в рифму, да еще про белогвардейцев!
Вдруг в атмосферу душевности и веселья ворвалось инородное тело. В комнату вошел комендант общежития по фамилии (немецкой или еврейской?) Форш, сопровождаемый двумя членами студсовета.
– Так, что празднуем? – сразу определил обстановку гладковыбритый комендант лет тридцати.
– Так… вот… у товарища день рождения, – сказал Шура Николев. И это соответствовало истине.
– Въезжая в общежитие, вы подписывались под правилами проживания, где четко сказано: распивать спиртные напитки и курить в комнате строго запрещается.
– Ну, товарищ комендант, – встал с кровати Паша, – ведь день рождения же… как в песне поется, только раз в году.
Но Форш не стал вступать в дискуссию. Попросив гостей разойтись, он пометил в списке сию комнату и фамилии ее жильцов, здесь находящихся, то есть всех четверых.
Через день Соломина вызвали в деканат. Секретарь сказала ему: «На Вас поступила докладная. Пишите объяснительную». Вечером Леонид зашел к своим сокурсникам-филологам, жившим на 5-ом этаже той же общаги. Сообщил о своем горе, сказал, что написал объяснительную записку, но не уверен, правильно ли, поскольку этот жанр для него нов. Старший товарищ Алексей Ухов, ставший студентом после окончания рабфака, пробежал по бумаге глазами и воскликнул: «Да кто ж так пишет объяснительные»! Выяснилось, что эмоциональные обороты, с помощью которых Соломин хотел вызвать понимание начальства, в данном жанре неуместны. Требуется сухое изложение фактов. Пришел, увидел, выпил.
– Напиши, чего и сколько ты выпил, – сказал Ухов.
– А это обязательно? – грустно спросил Лёня.
– Обязательно.
– Стакан портвейна.
– Пиши: выпил 100 грамм сухого вина.
Лёня переписал бумагу, а Ухов сохранил у себя его опус. И как-то прочел объяснительную Соломина в дружеской компании. При выражениях типа «черт меня попутал» все смеялись. Так Лёня испытал первый литературный успех. Успех однако несколько комический.
4. Нина Мазурок
Проснувшись и взглянув на ручные часы, лежащие на стуле рядом с койкой, студент быстро вскочил и стал надевать брюки. Боже, опаздываю! Сегодня – физкультура, а значит, занятия начинаются раньше обычного – в 11 часов. А время без десяти. Ускоренный туалет, портфель в зубы, и – вниз по лестнице. На первом этаже открыта дверь буфета. Но позавтракать нынче не придется.
Раздевшись в раздевалке, студент натянул поверх плавок спортивные трусы, пошитые из серебристого атласа. Вышел в зал. Педагог-тренер построил команду баскетболистов в шеренгу и объяснил задачи урока. Начали как всегда с разминки, с бега по кругу.
Леонид выбрал баскетбол не потому, что любил этот вид спорта. Просто надо же было что-то выбрать. Легкая атлетика, вольная борьба и бокс прельщали Соломина еще меньше. Особенно два последних вида. Уж лучше танцевать на два шага с мячом, чем, плотно прижимаясь к сопернику, пытаться завалить его или дать ему в челюсть. Вот если бы в универе преподавали фехтование или хождение на яхте… Но шпага не звенела, парус не трепетал, и Леонид бегал по кругу.
Баскетболисты совершали каждый круг довольно странно: в одну сторону они бежали заметно медленнее, чем в другую. Вот нормальной трусцой они движутся лицом к выходу. Но вот – поворот, и перед ними открывается картина, от вида которой шаг их замедляется, а сердце, напротив, бьется чаще. Задняя часть зала ограждена сеткой, и там, за сеткой, на матах разминается несколько студенток из секции художественной гимнастики. Девушки встают «на мостик», поднимают ноги к голове и делают другие соблазнительные упражнения, глядя на которые хочется жить и строить коммунизм.
Среди девушек – однокурсница Лёни Нина Мазурок. Они с Ниной из одного города, и познакомились еще там – в Копиграде.
Шел октябрь. Десятиклассники школы № 1 давали осенний бал. Выпив для веселья и храбрости (ведь чтобы общаться с девицами, нужно быть храбрым), Соломин с приятелем отправились потанцевать. В пестром цветнике выпускниц Леонид приметил (впрочем слово «приметил» бледно и не точно: «этого» нельзя было не приметить) один цветок, который не на шутку растревожил сердце поэта. Представь, читатель, стройную невысокую блондинку с бирюзовыми глазами и как бы взмывающими над ними длинными ресницами, и если ты достаточно тонок и знаешь толк в красоте, ты поймешь Леонида.
Кстати, когда он рассматривал незнакомых девушек и женщин, он оценивал, прежде всего, их лица. Телосложение, конечно, имело значение, но отходило на второй план. Если у обладательницы отменной фигурки находились изъяны в физиономии (необязательно физические, ведь не зря говорят: лицо – зеркало души человека), Леонид терял к такой «красотке» всякий интерес.
От волнения Леонид начал трезветь. Но хмель все-таки продолжал действовать, и он осмелился пригласить блондинку на танец и даже предложил проводить ее домой. Как же он сделался счастлив, когда она согласилась! Счастлив и в то же время растерян. О чем говорить? Как себя держать с нею, чтобы не упасть лицом в грязь? Черт его знает, как себя вести с этими загадочными созданиями!
В 11 часов бал закончился. Публика стала расходиться. Лёня сказал своему приятелю, что договорился проводить девушку. Приятель одобрил его вкус. Взглянув на блондинку, он хлопнул Соломина по плечу: «Смотри, не упускай ее»!
Минут 15, пока шли не спеша от школы до дома Нины, Леонид старался не молчать. А о чем он мог говорить более менее увлеченно? И вот в его речи замелькали имена Есенина, Грина, еще кого-то из мастеров художественного слова. Он сказал, что не поступил на филфак, но собирается повторить попытку. Видимо, он говорил, хотя сбивчиво и косноязычно, но достаточно вдохновенно, ибо, как потом оказалось, именно этот их разговор разрешил сомнения Нины, где учиться дальше.
Копиград называли в народе «большой деревней». 70-80 процентов его жилых строений составляли частные дома с огородами, скотиной и прочее. В одном из таких домов и жила Нина. Молодые люди шли по улице, выложенной брусчаткой. Потом свернули на неухоженную дорогу. Редкие фонари освещали палую листву. Было прохладно и сухо. Кое-где лаяли собаки. Вот и калитка, у которой надо проститься. За штакетником – обнаженные черемуха и рябина, кусты смородины и крыжовника. Учуяв чужого, в будке зарычал пес.
– До свидания, – сказала Нина.
– До свидания.
Будет ли оно, это свидание? Лёня не осмелился просить о нем. Но городок мал, и он надеялся, что они еще встретятся. Бредя домой, он вспомнил «сторожа» в будке и, улыбнувшись, мысленно спел:
Живет моя отрада в высоком терему.
А в терем тот высокий нет хода никому.
Я знаю, у красотки есть сторож у крыльца…
Никто не загородит дорогу молодца!
Дорогу молодца загородила сама красотка. Через месяц или два он встретил ее во дворце культуры на танцах…
Но прежде надо описать этот дворец, этого короля зданий, единственное зачастую украшение провинциальных городков. Стоит он, как правило, на главной улице – на улице Ленина. Перед его фасадом на площадке возвышается монумент вождя, приветствующего поднятой рукой свой народ. Если взглянуть на дворец сверху (с вертолета, самолета, а то и с дирижабля), он похож на букву «п», только с короткими ножками. Образуется как бы дворик, в который заходишь, пройдя мимо толстых колонн (надо шесть-семь пацанов, взявшихся за руки, чтобы обхватить такую колонну). Кроме парадного входа с массивной двустворчатой дверью, есть отдельные входы поскромнее в каждое крыло. В левом крыле занимаются спортсмены: на втором этаже там – спортивный зал. Правое крыло отведено под кинотеатр. Возьмешь, бывало, в кассе билетик; скромная пожилая женщина в вишневом халате оторвет тебе его с одного конца, где написано: контроль, и ты проходишь в фойе. А там играет умиротворяющая музыка, стулья стоят вдоль стен, и можно расслабиться, настроиться на тот чудесный, яркий сон, который через 5-10 минут хлынет на тебя с экрана. Вот второй, третий звонок, контролер открывает следующую дверь, и ты по широкой гранитной лестнице поднимаешься в кинозал, где находишь свой ряд и место. Уже ты настроился, уже тебя мучает нетерпение: ну, давай же, механик, запускай свою пленку! Но механик медлит, он знает себе цену. Однако и у него есть совесть: раздается, наконец, стрекот аппарата и в зале постепенно гаснет свет. Проходят первые кадры. Ты погружаешься в другой мир. Вдруг бац! Что такое!? Мир разъезжается и превращается в расплавленную лаву. Пленка порвалась, diable m´emporte!2 Тихо, ребята, механик не виноват! Виновата страна, потому что она большая. Знаете, сколько этой пленке пришлось путешествовать, в скольких кинотеатрах крутиться, прежде чем попасть в наше захолустье? А механик, он что? Он и сам нервничает; вон закурил, только дым идет из амбразуры. А может, и горькую пьет. Что поделаешь! Такая работа… Пьет, пьет, а дело знает: вот уж склеил чудесный сон. И ты забываешься на полтора часа, пока в зале вновь не зажжется свет, и ты проснувшийся, ошеломленный (так это был сон!) не выльешься с толпой на улицу, в довольно-таки серую, однообразную жизнь.
