Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма
Пришёл Михаил Суслов, тонкий сухой, с неприязненным, пронзительным взглядом сквозь очки. Тоже никак не прореагировал на людей, которые обеспечивали ему девяносто девять процентов поддержки «блока коммунистов и беспартийных»…
Но вот резко затормозил кортеж автомобилей. Это Хрущёв приехал из своего особняка на Ленинских (Воробьёвых) горах. Все оживились: и охранники, и просители. И мы приблизились. Тут же люди стали пытаться вручить благодетелю и защитнику свои письменные обращения прямо в руки. Но в руки не получалось. Не все смогли вплотную приблизиться к лидеру страны, и охранники перехватывали конверты. Всего было с десяток просящих. Мы с напарником выбрали одну немолодую, бедно одетую женщину. И, как только она передала письмо и пошла по улице, мы устремились за ней. Догнали, поздоровались. «Ой, я так и знала…», – испуганно прореагировала она на наше обращение и, будто силы её покинули, остановилась. Мы её успокоили, лишь спросили, не забыла ли она указать обратный адрес, чтобы ей направили ответ на обращение. Нет, не забыла. А с чем связана просьба? Отсидел сын срок, вернулся, однако и с пропиской тянут, и, следовательно, устроиться на работу не может. Боится, что снова он покатится по криминальной дорожке. А это действительно было большой проблемой: сказывались трудная социальная адаптация отбывших срок да самоуправство и самодурство местных правоохранителей и администраторов…
Тем временем в райкоме комсомола случилось событие, которое направило мою жизнь по другому руслу. К моему глубокому сожалению, ушёл Кутасов. Умница. Креативный, как сказали бы сейчас, человек. Таких, кстати, было немало в советской действительности, в том числе в комсомоле и даже в партии. Не они, конечно, делали погоду. Но они делали эту погоду лучше, светлее, более обнадёживающей. И в этом было историческое противоречие такого вкрапления в систему: подобные светлые головы лишь продлевали жизнь этой антигуманной и в конечном итоге бесперспективной системы, лишь питали людей иллюзиями, что мы победим зло и несправедливость, что действительно идём к светлому будущему, что вот-вот и мы построим коммунизм, где все будут счастливы, стоит только победить хапуг, мздоимцев, бюрократов и прочую нечисть. Но нечисти, как оказалось, становилось всё больше, а тонкий слой порядочный людей – всё тоньше.
Уйти Кутасов был вынужден. «По семейным обстоятельствам». Умница – но он сглупил. Мы видели его жену (и сына). Симпатичная, интеллигентная женщина. Однако… бес в ребро! Кутасов влюбился во второго секретаря райкома комсомола. Алла Северина до того была секретарём комитета комсомола в Библиотеке имени Ленина (теперь – Российская государственная библиотека; кстати, никакого отношения к созданию этого гигантского хранилища печати и рукописей большевистский вождь не имел, он лишь брал оттуда книги, причём, как рассказывали, он заказывал их на дом, то есть в Кремль, и пора бы этой библиотеке присвоить имя Румянцева, чей первый в России публичный музей послужил базой для создания этой сокровищницы культуры). Так вот «библиотекарша» Алла ни красотой, ни умом не блистала, только фигурой и молодостью. А любовь зла… Кутасову пришлось уйти, чтобы не было семейственности. К тому же его могли турнуть из райкома за «аморалку».
Зуб мудрости глупому человеку только помеха
Спасибо всем, кто нам мешает,
Кто нам намеренно вредит,
Кто наши планы разрушает
И нас обидеть норовит!
Валентин ГафтНовая метла была придирчива. Понимая, что мы Кутасова уважали больше, пыталась руководить нами с неким усилением бабского гнёта. А я был неопытен в административных играх, оставался по-детски слишком примитивно-прямолинейным. Мне многое не нравилось, как и что Северина поручала. До интеллекта её будущего мужа ей было далеко. Я часто и даже по пустякам вступал с ней в пререкания, пытаясь доказать свою правоту. Промолчал бы. По молодости ещё не понял: ругаться с начальством, что плевать против ветра.
Мне стало тошно, и я объявил об уходе из райкома. Это ещё одна глупость: нельзя заранее предупреждать об уходе, поскольку начальство понимает, что ты уже не тот работник, «хромая утка», ценности в тебе не видит и само может ускорить разрыв. Однако я предупредили её, поскольку знал, что лучше не таиться, в любом случае с нового, потенциального места работы обязательно позвонят в райком, чтобы получить нужные им сведения обо мне. Северина меня не уговаривала, не удерживала, даже вроде бы обрадовалась, что строптивый мальчишка сам уйдёт, по-хорошему.
Но по-хорошему не получилось.
Я решил наконец-то найти себе работу в журналистике. Или что-то близкое. Предлагали устроиться во «Внешторгиздате». Но лишь затем, чтобы возглавить комсомольскую организацию, сплошь состоящую из девчонок (эффектных и не глупых!). Мне подыскивалась какая-то невысокая административная должность, но для работы редактором или переводчиком у меня не было ни образования, ни опыта.
Взяли анкету во внешнеторговом объединении «Международная книга». При этом меня успокоили, что военный плен отца никак не повлияет. Раз он вернулся на Родину до 1948 года, то это чёрное пятно моей (!?) биографии мне в данном случае не помешает. И хорошее знание иностранного языка на первом этапе не понадобится. Для проверки попросили перевести с английского какую-то зарубежную телеграмму. Может быть, и с ошибками, но смысл делового текста я понял. Анкету взяли, но вакансии не было, надо ждать.
Используя дружеские отношения с комсомольскими секретарями, я пытался найти что-то подходящее в редакциях и издательствах. В Госкомитете по кинематографии пообещали меня взять к себе в создающийся пресс-центр (кажется, чуть ли не первый в советских госструктурах). Но штатное расписание ещё не утвердили, тоже надо ждать.
А ждать уже было невмоготу. Северина ласково и нежно проворковала: «Если ты уходишь, то решай этот вопрос побыстрее: то ли ты работаешь, то ли нет…» В принципе, как начальник, она была права: сотрудник в подвешенном состоянии – это не полноценный сотрудник.
И я решился на отчаянный шаг: решил уволиться, согласившись пока поработать в пионерском лагере ТАССа. Меня рассматривали в этом агентстве как потенциального сотрудника нового, создаваемого отдела, который должен был выпускать информационный бюллетень для местных СМИ всей страны: районок, многотиражек и тому подобных. Однако и тут ещё не было утверждено штатное расписание. И в ожидании этого места я решил лето поработать в пионерлагере.
В общем, всё вроде бы складывалось не плохо: и волки сыты (то бишь Северина, которая наконец-то расстанется со мной), и овцы целы (я приближался к журналистской работе). Но произошёл несчастный случай…
У меня разболелся зуб мудрости. Я промаялся всю ночь. К утру зуб успокоился, я заснул и проспал до обеда. Очнулся в глубокой печали. Со всей очевидностью я понял, что сорвал кустовое комсомольское собрание! На него мы пригласили в Домжур комсомольцев из моих подопечных малочисленных организаций.
В некоторых первичках было лишь по пять – десять комсомольцев. Общественная жизнь в таких организациях еле теплилась, информация о районных делах вообще практически не доходила. То ли сверху поступила такая команда, то ли у нас так решили – собирать по «кустам», с учётом делового профиля учреждений, и перед ними должны были выступить с отчётом члены бюро райкома комсомола. На моём кустовом собрании было намечено выступление секретаря комсомольской организации Союза советских обществ дружбы с зарубежными странами Гали Куликовой. Но накануне она позвонила мне и по-дружески попросила освободить её от этой почётной миссии, так как у неё на этот день группа иностранцев объявилась. Не исключено, что никаких экстренных встреч у неё не было, а просто она испугалась отчитаться от лица всего райкома, не знала, что рассказывать. Но… как не уступить милейшей женщине?! И я, придурок, не посоветовавшись с начальством, взял на себя наглую ответственность освободить её от этого поручения и самому выступить с отчётом вместо неё, хотя и то и другое не мой уровень компетентности. В конце концов, решил я, о работе райкома знаю лучше неё. Она в бюро РК на общественных началах, а я, хоть всего лишь инструктор, зато в штате.
И при «развитом социализме» таксофоны не у каждого дома имелись, а тогда мне нужно было бежать на соседнюю улицу – с полкилометра. Да и тот не работал: проглотив несколько пятнашек, телефонный аппарат так и не позволил мне предупредить, что собрание не состоится. Поехать? На электричке, а потом на метро… Я бы всё равно уже не успел, да и отлучиться надолго из дома я не мог, не на кого было оставить маленького сына. Жена, как назло, срочно отправилась к врачу и задержалась там…
Всё в тот день было против меня!
Мои подопечные комсомольцы, бесполезно прождав обещанного собрания, с гневом сообщили в райком о ЧП (районного масштаба?). В другой раз они были бы даже рады, что никакого собрания нет, а тут, потеряв в неизвестности своё драгоценное время, жаждали крови. И возмездие состоялось. Меня очень строго пропесочили на бюро райкома комсомола: видимо, посчитали несерьёзной причину моего непоявления и непредупреждения – больной зуб и сломанный телефон… Тут – идеология, авторитет комсомола, а он лепечет про зуб и телефон. Увы, я не придумал никакой «страшной» истории про свой неприезд, рассказывал, как всё было на самом деле. Но со стороны мой рассказ действительно выглядел глупо, по-детски. Правда не всегда полезна.
Даже мой подопечный секретарь МИДа Володя Устинов отметил несерьёзность моего объяснения. Слов хотя бы сочувствия или частичного разделения вины за случившееся от Куликовой я не услышал. Лишь Володя Петровский, секретарь комитета комсомола Минвнешторга, не оправдывая меня за случившийся срыв и понимая, что надо мной сгущаются тучи, стал говорить о том, как много я работаю в первичных организациях, какие хорошие, деловые отношения у меня сложились с ними. После заседания он мне признался, что Северина накручивала членов бюро, чтобы меня посильнее пропесочить и наказать. Она явно боялась, что после ухода Кутасова коллектив разболтается. И суровое наказание меня должно было устрашить других сотрудников.
Заступничество Петровского никак не сказалось на смягчении наказания (попутно замечу, что много лет спустя мы случайно, тепло встретились с ним в аэропорту Копенгагена, он тогда работал торгпредом в этой уютной стране). Получив поддержку бюро, Северина взялась за меня всерьёз. Послала заведующую отделом учёта в мой микрорайон проверить «моё алиби». Уличный телефон к тому времени отремонтировали. К стоматологу я в тот злополучный день ведь не обращался, зуб мудрости вырвали позже, так что моё объяснение о нестерпимых зубных болях документально не подкреплялось, выглядело отговоркой. В довершение всей картинки моего «преступления» перед комсомолом и Отечеством завучётом выяснила, что жена не была в поликлинике (а где?). И получилось, что мои искренние, правдивые объяснения выглядели не только наивными, глупыми, но ещё и лживыми…
Северина раздула моё персональное дело и довела его до партсобрания. У нас была единая первичная организация с райкомом партии. Мне объявили выговор. Правда, без занесения в личное дело. Это мягче чем – с занесением, но жёстче, если бы «поставили на вид». Такие вот были градации в партийных наказаниях. Но самое жестокое из них – это исключение из КПСС. А это ещё хуже, чем быть беспартийным.
Кстати, эту заведующую отделом учёта вскоре попёрли за аморалку: она связалась с женатым работником райкома партии. Бог наказал её за… принципиальность при разборе моего личного дела? Но, возможно, и меня тогда бог наказал. За другой случай.
В самом начале моей работы в этом райкоме Кутасов поручил мне деликатное дело. Был у нас такой сотрудник Виктор Жогин. Начинающий поэт. Даже успел книжицу своих стихов издать. Из райкома он решил уйти в Комитет молодёжных организаций. Но в чём-то проштрафился перед советским государством. Кажется, где-то что-то ляпнул недозволенное, забыв, что «оттепель» не повод для «разнузданной» свободы мнений. Компетентные люди сообщили в райком. Кутасов решил дезавуировать свою рекомендацию. А в КМО, подкрышную молодёжную структуру, просто так, с улицы никого не брали.
Почему Владлен поручил это сделать именно мне? Ведь он же мог просто позвонить в КМО. Наверно, ему было неприятно лично портить карьеру парню. Да и других сотрудников Кутасов, вероятно, не стал напрягать, так как те неплохо относились к Виктору – он был на хорошем счету, добросовестный, эрудированный, умный. А я – новичок, ещё не знал его. И моя душа не дрогнула от такого паршивого задания. Кутасов не настраивал меня на отрицательную характеристику Жогина, мне было поручено лишь передать слова об отказе от рекомендации. Не детализируя причину. Что я и сделал, посетив КМО. Это произошло ещё до прихода туда будущего формального лидера ГКЧП с дрожащими руками – Геннадия Янаева.
Признаюсь, у меня не было угрызения совести, поскольку я уважал Кутасова и доверял ему. Однако горький след от чего-то нехорошего остался у меня на всю жизнь.
Вот такая выстроилась цепочка: я невольно стал участником крушения карьеры хорошего парня – меня райком наказал; завучётом помогла Севериной меня обгадить – её выперли с позором… Система в действии! Система самоочищения? Или система коллективной гадости?
На прощание Аллочка Фёдоровна ласково предупредила меня, что свою рекомендацию по моей предполагавшейся работе в ТАССе она отозвала. Я о такой рекомендации её не просил. Но, понятное дело, что, прежде чем брать меня на работу, в столь важную государственно-идеологическую структуру, как ТАСС, оттуда справлялись обо мне. Безусловно, туда, под крышу ЦК КПСС и КГБ, брали только по рекомендации.
Работа в престижном ТАССе мне обломилась. Позже я был даже рад такому повороту – это не та контора, в которой надо набираться журналистского опыта. Прийти туда каким-то начальником – другое дело. Или с целью попасть за границу – мечта советских граждан. Но набираться мастерства? Увольте!
Но в тассовский пионерлагерь меня взяли. Так что на лето я был обеспечен заработком и записью в трудовой книжке. И на том спасибо – не осудят за тунеядство, как тогда было принято наказывать советских безработных, особенно тех, кто не ладил с властью.
По прошествии времени и здравому размышлению я подумал, что такое суровое наказание за плёвый проступок сослужил мне в будущем хорошую службу. Это заставило меня реальнее и строже оценивать своё личное поведение и иначе выстраивать отношения с начальством, с административной системой в целом. С начальником поспоришь, а он – часть системы, которая не простит тебе даже малейшую ошибку, если ты становишься ей неугоден. Гибче надо, парень, гибче… Присоединяйтесь, товарищи Панков, присоединяйтесь…
Так закалялась сталь! В мирное время.
«Взвейтесь кострами синие ночи, мы – пионеры, дети рабочих…»
«Вперед,
отряды сжатые,
по ленинской тропе!
У нас
один вожатый —
товарищ ВКП».
Владимир Маяковский, «Песня-молния»Как райкомовскому сотруднику, мне сначала предложили быть старшим пионервожатым. Я согласился. Подумал, что если мой друг, Витя Воробьёв, руководил пионерлагерем аж самого Президиума Верховного Совета СССР, то почему бы и мне не попробовать! Как хорошо, что Валентин Кузьмин, фотокорреспондент «Фотохроники ТАСС», передумал и согласился ещё один сезон отработать старшим вожатым. Он опытный, и, вероятно, сразу раскусил, что я в этом деле профан. Это только потом я понял, что не справился бы с этой жутко хлопотной и чрезвычайно ответственной работой. Я ничего не умел. И вообще пионерлагерную жизнь знал плохо (приобщился к ней лишь на одну смену и то отдыхающим). Это не администрирование в райкоме.
Не знаю, где позже воссоздали пионерлагерь ТАСС, а в 1964 году он располагался в Кораллове. Это то самое Кораллово под Звенигородом, где Михаил Ходорковский, глава нефтяной компании «ЮКОС», в девяностые годы организовал благотворительный лицей-интернат «Подмосковный» для детей из малообеспеченных семей, жертв терактов, сирот. И хотя у Ходорковского отняли «ЮКОС» и вообще весь бизнес, а его самого сначала упекли в не пионерский лагерь, а потом выперли из родной страны, тем не менее благотворительный интернат, где дети учатся бесплатно, продолжает действовать.
Кораллово известно с пятнадцатого века. Оно переходило от одного влиятельного владельца к другому. Каждый вносил в его обустройство свою лепту. Появились приличный господский дом, парк с прудами, церковь, другие постройки. И название со временем менялось: Караулово, Каралово, Коралово и, наконец, Кораллово. Усадьба пережила несколько трагедий: её разоряли французы в 1812 году, большевики – в 1930-е (опустошили церковь), немцы – в 1941-м…
В моё время усадьбу занимал весьма посредственный профсоюзно-комсомольский дом отдыха. А пионерлагерь располагался через дорогу, прямо в густом лесу. В 1980-е годы я побывал там: на месте тассовского пионерлагеря – бурелом.
Лагерь стоял на берегу крохотной речки Сторожки, что, пробиваясь сквозь густые заросли и бугры, впадает в Москва-реку, омывая там высокий, лобастый холм, где обосновался Саввино-Сторожевский монастырь, первая на Руси лавра.
Название речки – явно русское. Подавляющее большинство имён рек на московской земле остались от угро-финских племён, живших здесь до славян. А вот название Сторожки, похоже, произошло от пограничного расположения и оборонного значения её для Звенигородского удельного княжества. Сторожили тут древние славяне свой покой, своё хозяйство от набегов супостатов. А место действительно удобное для защиты: глубокая впадина Сторожки, широкое раздолье Москвы-реки и их высоченные коренные берега.
В 1941 году здесь проходила линия обороны. Немцы дошли до Сторожки, дальше не продвинулись. Они захватили усадьбу Кораллово. И на том месте, где стоял пионерлагерь, и в ближайших окрестностях ещё сохранялись остатки обветшавших, полузасыпанных оборонительных сооружений, окопы, блиндажи. Однажды мы специально сходили с моим отрядом в лес, чтобы набрать трофеев войны. К тому времени почти четверть века прошло после боевых действий в этих местах, и ведь мы кое-что нашли: детали оружия, корзины для крупных снарядов… А сапёры каждое лето, несмотря на давность той жестокой войны, всё равно прощупывали территорию металлоискателем. Заботились об отпрысках сотрудников государственного учреждения.
Особая забота о детишках проявилась и в борьбе с… насекомыми. В подмосковном лесу комаров и прочих врагов спокойной жизни – мириады. И однажды нам приказали на ночь крепко закупориться и не выглядывать до утра. «Нас утро встречает…» Нет, оно встретило не так, как поётся в этой задорной советской песне. Не прохладой, а смрадным запахом той жидкости, которой опрыскивали, и… миллионами трупов насекомых. Вся земля была засыпана умерщвлёнными комарами, мухами, бабочками, кузнечиками и всем тем, что ещё вчера здесь летало, прыгало, ползало, стрекотало, жужжало… Тишина. Как после атомной бомбардировки. Слава богу, последствия ядерного взрыва воочию увидеть не довелось, но напрашивалось именно такое сравнение.
Не было слышно не только привычных звуков насекомых, на которые в общем-то и внимания особого не обращаешь – это просто повседневный фон. Не было слышно и видно птиц! Если они выжили (мёртвых мы не видели), то улетели подальше от места химической атаки. От этого кладбища, где отравлено, уничтожено столько их еды!
Я был в шоке. Мои пионерчики отнеслись к этой экзекуции терпимее. Они подобное уже видели: такая же ликвидация проходила предыдущим летом. Но как в конечном итоге это отразилось на их психике, на их морально-нравственных качествах, на их дальнейшем поведении? Кто-нибудь такой эффект просчитал, продумал?
Кроме этого исключительного события жизнь в пионерлагере проходила по заранее отработанному ритуалу. Утром всех будит горн. Непременная зарядка, обязательная для всех. Умывание, одевание… Построение всех отрядов на линейку. Доклады старшему пионервожатому и начальнику лагеря о том, что всё в порядке. Или – информация об отсутствии кого-то по болезни. Завтрак.
Далее по плану каждого отряда. Работали кружки. Проводились спортивные соревнования. Готовились к празднествам.
Я несколько раз водил ребят в однодневные походы: к Саввино-Сторожевскому монастырю, к берегу Истры, к истокам Сторожки, спрятанной в каньоне от солнечных лучей, а потому с исключительно холодной водой…
Ходить в походы или не ходить – дело добровольное. Поскольку в каждом отряде был не только пионервожатый, но и преподаватель, то за оставшимися в лагере ребятами она и присматривала. Те, кто предпочитал провести время в походе, всегда оставались довольными. Помимо осмотра достопримечательностей (монастыря, мемориального домика Сергея Танеева, остатков военных блиндажей), они ещё обучались туристическому делу: как вести себя на маршруте, где и как устраиваться на бивак, как развести костёр и, что не менее важно, как его загасить и убрать за собой все следы отдыха. Судя по подмосковным лесам, этому далеко не везде учат, а потому наши превосходные лесные массивы превращаются в гигантские свалки, а то и в пепелища.
Кое к чему новому и я приобщался в лагере. Поскольку некоторые тассовские сотрудники работали за границей, то лагерь был снабжён записями самой современной западной музыки. Над корпусами гремели танцевальные мелодии и песни, не доступные простому советскому человеку. «Тлетворное влияние» капитализма преодолевало железный занавес.
Конечно, пионерские песни и марши тоже звучали. Например, песня Исаака Дунаевского на слова Владимира Шмидтгофа:
«Эх, хорошо в Стране Советской жить!Эх, хорошо Страной любимым быть!Эх, хорошо Стране полезным быть,Красный галстук с гордостью носить!Меряя землю решительным шагом,Помня твердо заветы отцов,Знай один лишь ответ – боевой наш привет:Будь готов! Будь готов! Будь готов!»А каков «Гимн пионеров», сочинённый «комсомольским» поэтом Александром Жаровым! Приведу текст полностью, он достоин этого, как образец советской пропаганды, как пример промывания мозгов сызмальства:
«Взвейтесь кострами, синие ночи!Мы пионеры – дети рабочих.Близится эра светлых годов.Клич пионера: "Всегда будь готов!"Радостным шагом с песней веселойМы выступаем за комсомолом.Близится эра светлых годов.Клич пионера: "Всегда будь готов!"Грянем мы дружно песнь удалуюЗа пионеров семью мировую,Будем примером борьбы и трудов.Клич пионера: "Всегда будь готов!"Мы поднимаем алое знамя.Дети рабочих, смело за нами!Близится эра светлых годов.Клич пионера: "Всегда будь готов!"»Как-то не стыковалось содержание песен с реальностью: в пионеры принимали не только «детей рабочих». Как раз они-то не всегда были лучшими в учёбе, поведении, общественной жизни. А получается, в соответствии с классовым подходом, что «эра светлых годов» – только для них. И другой принципиальный вопрос: к чему быть готовым? К защите Родины и младших – это понятно. А доносить на соседа-«врага», пытать и расстреливать без суда и следствия всех подозрительных, в том числе заслуженных людей: революционеров, учёных, деятелей культуры, директоров предприятий и учреждений, священников?.. Нет, большинство слушало эти патриотические песни, до поры до времени веря в справедливость нашего строя и не веря в то, что многое делалось в Стране Советской незаконно, неправедно, негуманно… Помогало открыть глаза на реальность, далёкую от песенной картины, само государство. Но это происходило с нами позже – когда уже снимали красные галстуки и становились взрослыми…
Соглашаясь стать вожатым в пионерлагере, я не сомневался, что легко справлюсь с этой работой. Полагал, что опыта комсомольской работы достаточно. Но там я работал со взрослыми, я не общался с детьми. А это совсем иная публика.
Ещё не успел наш автобус отъехать от Тверского бульвара, как подходит ко мне пацан в довольно затрапезной одежде, не свойственной для деток из журналистских семей, и протягивает растопыренную ладонь: «Познакомимся? Стас». Я опешил от такой нагловатой фамильярности. Это с каких пор дети позволяют себе так обращаться к взрослому знакомиться – первыми и на «ты»? Да ещё к прямому начальнику.
И тут мне в голову стукнуло: я для пионерчиков не начальник, забудь про прежнее к тебе почтительное обращение, когда ты был функционером. Ты им просто друг. Хоть и старший, но друг, свой в доску, с которым они будут делить лагерную жизнь в грядущие два месяца. У них здесь уже сложились отношения. И между собой, и с вожатыми. Судя по всему, этот тринадцатилетний Стас – отрядный «авторитет». Неофициальный лидер. Почти как в криминальном мире. И он решил сразу обозначить свой статус и, по возможности, указать мне на мой уровень в этом сложившемся коллективе. Да, не просто будет с этим парнем.