Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма
От такого доверия у меня в первые минуты все поджилки затряслись. Вот подъезжает очередной панелевоз, майную, то есть опускаю крюк с тросами к кромке панели. Стропальщик цепляет за петли, кричит: «Вира!» Я нажимаю нужный рычаг, а панель не поднимается. За что-то она там зацепилась, или стропальщик не полностью её отвязал от кузова. Кран поднатужился, панель, вдруг как рванёт вверх! Стропальщик успел увернуться, а панель, закружившись, ударила торцом в уже приваренную панель первого этажа, которая треснула. Крик, мат!!!
Дальше – больше. Привезли кабину сантехнического узла. Так сказать, в полном сборе. Из её хрупких стен торчат концы труб. Кабину надо очень точно опустить в уже подготовленное пространство. Операция не простая, требует осторожности, неспешности. Не всё зависит от крановщика, но и от того, кто командует. «Майна потихоньку!» Майную. «Стоп! Ещё немного майна… Стоп! О-о-о, ё…» Слышу лёгкий хруст, тяжёлый мат и вижу, как от сантехнической кабины отвалился кусок торчавшей канализационной трубы.
На обед в строительный вагончик я пришёл, как в воду опущенный. Думал, меня побьют. «Что, первый день работаешь? Ну, не переживай. Панель замажем, трубу подварим…»
До сих пор, иногда проезжая мимо это панельного дома, что стоит на Нижегородской улице, напротив конечного круга шестнадцатого троллейбуса, мне становится стыдно за то, что так напортачил и сделал дом калекой на всю его жизнь.
Но, когда закончилась моя стажировка, строители предложили: «Получишь корочки – приходи на наш объект…» Большего признания того, что я неплохо освоил новую профессию за столь короткий срок, трудно было ожидать.
Место работы после курсов определял не я, а управление механизации № 10 треста «Мостроймеханизация № 5», где я числился в штате. Крановщиков распределяли по стройплощадкам с учётом места проживания. Первый мой самостоятельный объект оказался неподалёку от дома. На 2-й Карачаровской улице достраивали производственный корпус завод «Пластмасс». Но счастье близости этого места работы оказалось недолгим. Здесь быстро достроили, меня перевели на возведение другого многоэтажного производственного объекта – на Рязанском проспекте.
Странное было ощущение: ещё совсем недавно я приходил сюда к родственникам, а за их многоэтажным домом начинались пустыри и низкорослые постройки Московской области. И вот уже всё застроено до горизонта. И стало частью столицы. Как быстро тогда осваивались новые, прирезанные подмосковные территории!
Здесь тоже поработал недолго. Попал туда на окончание строительства. Там теперь – какой-то научно-исследовательский институт.
Перевели меня на возведение школы возле станции Новогиреево. Классное место – вокруг луга, в минуты затишья загорал на душистой травке. Обедать ходил в стоявший за лугом тамбурный цех. Никогда не догадаетесь по названию, что там делают. А там девичьи руки вышивают… знамёна! Полностью женский коллектив. Так что появление молодого, симпатичного, перспективного парня (и это всё про меня) вызывало массу откровенных реплик.
Удивительный перекрёсток жизни: одна из этих девушек потом оказалась нашей квартиранткой, и мне довелось отмечать с тамбурщицами какой-то праздник с винообильным застольем и ласковым приёмом. Большинство из них – лимитчицы или, в лучшем случае, жительницы Подмосковья. И это стало залогом повышенного внимания к коренному москвичу с жильём. Но с моей стороны взаимности не случилось, хотя девушки оказались милыми, культурными.
На стройке же контингент совсем иной. Это другая среда, и другие отношения. Мужики матерились, не стесняясь присутствия и пожилых женщин, и молодых. Да и те могли пульнуть в ответ солёное выраженьице. Я был белой вороной. Как-то один пожилой строитель меня спросил: «Наверно, в институте учишься?» «Почему так решили?», – удивился я справедливой догадке. «Нежный ты какой-то. Не как мы». Понятно: не матерюсь, и вообще грубых слов не использую, правильная, почти книжная речь, со всеми, особенно с женщинами, вежлив. Потому и «нежный». Не как они, соль земли.
Одноэтажную школу возвели быстро. Не знаю, сохранилось ли это здание, ведь весь этот микрорайон теперь тесно застроен многоэтажными зданиями. Меня перевели ещё дальше – в Некрасовку.
Сегодня это – широко рекламируемый новый столичный жилищный комплекс из высоких зданий за пределами МКАД. А тогда на месте этого комплекса собиралось московское говно, то есть сюда по подземным коммуникациям стекались канализационные воды. В первой половине прошлого века эти стоки в основном шли на поля аэрации в Люблино и в Косино. Затем косинские поля аэрации с их всепроникающими запахами ликвидировали – слишком близко подошли жилые дома, да и территория нужна была под застройку.
Отстойники сделали возле посёлка Некрасовка: на многих гектарах на песчаной почве раскинулись рукотворные пруды, где обсыхали отходы столичной жизнедеятельности. Но техническая революция позволила более продуктивно использовать это бросовое полезное вещество. Стали строить цеха по переработке канализационных стоков.
Сначала меня направили на кран, который стоял возле давно уже строившегося цеха, где потом что-то должны были химически перерабатывать. Работа была клёвая. Утром краном цепляешь клетку со сварщиком, поднимаешь под крышу, сварщик прикрепляет клетку к колонне и там полдня что-то приваривает. А ты сидишь и читаешь книжки. Я никогда в жизни так много не читал литературы, как в то время! И это было очень своевременно: я как раз готовился сдавать экзамены на журфаке по истории литератур – отечественной и зарубежной. На обед я опускал сварщика на землю, после обеда поднимал – до окончания смены. Более комфортной работы у меня никогда за всю жизнь не было!
Но там, к сожалению, фронт работы тоже быстро завершился. И меня перевели на главный, ударный объект – строительство метантенков. Возводили четыре огромных резервуара диаметром метров по двадцать пять – тридцать и примерно такой же высоты. Это – тенки. Русское слово «танк» произошло именно от этого зарубежного аналога, означающего не более как «резервуар», так сказать резервуар для военных. А мы строили резервуары для получения метана из городских стоков. Канализационную жижу закачивают в эти сосуды, непрерывно перемешивают. В результате химической переработки получают ценное сырьё, из которого делают немало бытовых вещей. Из «божьего дара» – для дома! Брр-р! Увы, это так.
То ли план подгонял, то ли уже обозначилось отставание от графика, работа шла по-ударному. Мне приходилось целый день крутиться между четырёх метантенков, обеспечивая рабочих арматурой, вязальной проволокой, раствором… Видимо, объект был на особом контроле, потому что раствор подавался непрерывно, даже в морозы.
Объект для меня оказался по разным причинам особо примечательным.
Во-первых, я впервые в жизни (и в последний раз!) публично выматерился. Я не то, что не мог ругнуться, что было нормой в сугубо мальчишеской среде, не использовал ненормативную лексику даже в анекдотах: или вообще не пересказывал те, что с особо солёными выражениями, или заменял мат эвфемизмами.
Случилось вот что. Приезжает ко мне бригадир и начинает ругаться: у тебя тут ограничители болтаются, а тут рельсы криво лежат. Но это не моя забота – путейцы должны были и рельсы подравнивать и ограничители хода крана крепко устанавливать, чтобы не дай бог я не уехал за пределы рельсов – тогда каюк: и крану, и мне. Слушал его, слушал и вдруг неожиданно чётко без каких-либо предварительных комментариев произнёс: «А пошёл ты на х…!» Действительно, это же не моё дело. Ты, бригадир, вовремя не проконтролировал, теперь заметил, вот и сообщи, кому надо, чтобы всё исправили. Он оторопел. Явно не ожидал от гнилого интеллигентика такой же реакции, как от бывалого строителя. Не огрызнулся, не полез в драку. Молча закрепил ограничители и убрался восвояси. Оказывается, в некоторых случаях на Руси действительно без мата не решишь деловую проблему.
Во-вторых, однажды, напротив, пригодились мои интеллектуальные познания – технические. Прораб объяснил мне, что они получили более ёмкие бункеры для приёма раствора. Сроки поджимают – надо увеличивать производительность. Но для подъёма более тяжёлых бункеров, надо изменить рычаг – поднять стрелу моего крана, а это уменьшит вылет стрелы. Что в свою очередь потребует располагать бункеры ближе к крану, но стройплощадка не позволяла это сделать. И строители вынуждены заказывать меньше бетона, чем могут вместить бункеры. Как быть?
Я сел за расчёты. Всё-таки в механике, в сопромате, в рычагах, нагрузках и опрокидывающих моментах я разбирался. Получалось, что при осторожном поднятии бункеров возможно их полное наполнение. Но делать это надо было так: я слегка приподнимаю один конец бункера, не отрывая его от земли. В этот момент у бункера сохраняются точки опоры, и кран справляется с весом. Затем под собственной тяжестью, по мере моего постепенного подъёма, бункер ползёт по земле, также сохраняя опору на почву. Это самый опасный момент. Строители, следившие за моим экспериментом, говорили, что они остолбенели, когда увидели, как мой кран встаёт на дыбы: иногда задние пары колёс отрывались от рельсов.
Конечно, это был риск, причём мой личный риск, поскольку в тонкости этой операции я никого из своего начальства не посвятил. Дурак, конечно, круглый дурак. Сейчас, лучше зная жизнь, я бы так не поступил: мог бы ведь и в тюрьму загреметь, в случае чего. Самое главное в работе – как минимум разделить ответственность за нестандартное действие с непредсказуемыми последствиями. А лучше – переложить эту ответственность на других. На то и существуют начальники. Но всё обошлось – всё-таки я был неплохой технарь! И уже более или менее опытный крановщик.
Интересно, что после того, как я ушёл с этого объекта и вообще из строительной сферы, увидел сюжет в сатирическом киножурнале «Фитиль» про мою точку! Приехал самосвал с раствором, но строители отказались принимать бетон – перегруз. Разгневанный водитель уехал и пожаловался в «Фитиль». На ускоренных кинокадрах с высоты птичьего полёта видно, как самосвал «танцует» рядом с бункерами, прицеливаясь вылить бетонную смесь, но никто груз не принимает, и машина уезжает за горизонт… Видимо, сменивший меня крановщик не стал брать на себя ответственность за опасное деяние. И правильно поступил: не уверен – не обгоняй.
Я был неправ и в другой нестандартной ситуации. Однажды после дождей сразу стукнул крепкий мороз. Приехал утром на работу: конструкции крана заледенели, трос примёрз к блокам. Включал, выключал контроллер, крутил стрелу туда-сюда – бесполезно. И вот по обледенелой башне я полез с молотком к стреле отбивать ледяную корку. Как я удержался на десятиэтажной высоте и не свалился – до сих пор не понимаю. Но трос ожил, как и кран. Ожила и стройка. А нужен ли был этот мой героизм?
Но тогда я был рад и горд, что стройка не замерла, поскольку без моего крана никто на такую высоту бетон поднять не смог бы.
Был я рад и горд и в тот момент, когда мы перед каким-то съездом «родной» коммунистической партии вовремя завершили очередной этап (может, строители выполнили своё предсъездовское обязательство?). Второй смены на объекте не было. Мы задержались на работе допоздна, выполнили всё, что было намечено. А потом всем кагалом пошли к станции Люберцы пешком, автобусы уже не ходили. Но работяги не ныли, не матерились по привычке на начальство и судьбу. Напротив настроение было приподнятое: так славно поработали!
А вы говорите соцсоревнование не нужно. Вернее, это я теперь, набравшись опыта и знаний, говорю: соцсоревнование было липой. Как может одно стройуправление соревноваться с другим, работающим на совершенно ином объекте, а значит в других условиях? А как может бетонщик соревноваться с арматурщиком, а крановщик с бульдозеристом? И так по всем отраслям – туфта и показуха.
Но тем морозным вечером мы, уставшие, голодные, шли со стройки довольные собой: мы сделали это!
Кстати, дух состязательности, моральной заинтересованности в более высоких показателях, насколько я знаю, активно внедряли за границей, например, японцы. Они не только вешали на стену портрет начальника, на который рассерженные рабочие могли плюнуть, выплеснув свои негативные эмоции от слишком напряжённого темпа работы, о чём трубили наши пропагандисты, но и портреты «передовиков»!
И ныне во многих частных российских компаниях публично поздравляют лучших. В некоторых отраслях заведено отмечать лучших по профессиям. И дело тут не только в премиях. Просто сама состязательность, если она честная, получение моральной удовлетворённости от своего труда, публичной благодарности начальства и соответствующей хорошей оплаты труда свойственны не только советскому социализму-коммунизму, а любому строю. Это нужно любой человеческой натуре, даже самой меркантильной. Доброе слово ведь и кошке приятно. И рабу.
Возвращение в комсомольские функционеры
Неожиданно меня разыскала Галя Воскресенская, тогда уже работавшая в Московском горкоме комсомола, и сказала, что во Фрунзенском райкоме столицы требуется инструктор. Я Галю не разыскивал, и со стройки уходить не торопился. Но Фрунзенский район для меня, будущего журналиста, был чрезвычайно привлекателен. Он занимал приближённую к Кремлю территорию – между Садовым кольцом, улицей Горького (теперь снова Тверская) и Москвой-рекой. Никаких заводов и фабрик. Зато: театры, вузы (консерватория, институт иностранных языков, МГИМО, ГИТИС, литературный институт, Щукинское училище), академические институты, ТАСС, редакции газет и журналов, Союз писателей, Центральный дом литераторов, Центральный дом журналиста, Союз и Дом архитекторов, Дом дружбы с зарубежными странами, министерства (внешней торговли, иностранных дел, внутренних дел), банки!.. Интеллектуальная жизнь бьёт ключом!
Первый секретарь райкома Владлен Кутасов, очень подкованный и продвинутый человек, устроил мне экзамен по знанию… театра и литературы. Он сразу понял, что я далеко не интеллектуал высокого полёта, читал в основном только по университетской программе, не очень-то недостаточно знаком с современной литературой, мало посещал выставок художников, очень редко – театры, не бывал на концертах классической музыки. Секретарь объяснил причину тщательного «допроса»: такой уж район – приходится общаться с творческой элитой. Но, тем не менее, веря рекомендации Гали Воскресенской и учитывая мою учёбу на журфаке, решил принять на работу.
В мою подопечную группу входили все редакции и издательства, ТАСС, творческие дома, министерства, банки, прокуратура и другие госучреждения… Театры, Союз писателей и некоторые другие творческие союзы он мне не доверил. Но и так моя группа была довольно объёмная и хлопотная. Одно Министерство внешней торговли чего стоило. Там насчитывалось более полутора тысячи комсомольцев, причём они были разбросаны по всей Москве, так как многие внешнеторговые организации (всякие «Станкоимпорты», «Разноэкспорты» и пр.) располагались не в высотке на Смоленской площади, а в отдельных зданиях.
Нужно ли говорить, как мне тогда повезло: и общение с интеллектуалами, и работа под началом Кутасова, не заскорузло-шаблонного секретаря! Он не был «инакомыслящим», шестидесятником (по крайней мере, открытым). Философ по образованию, он тянулся к знаниям, а не к голому администрированию. Мы все его за это очень уважали. Он и ушёл-то потом из райкома не на повышение в партийные или вышестоящие комсомольские органы, а в общество «Знание». Хотя это была и напрямую подчинённая Центральному комитету КПСС структура, но всё же не столь прямолинейно-административная, коими были райкомы.
В общем, трудно переоценить, как много дала для моего развития и самообразования функционерская работа в таком центральном районе столицы, где молодёжь, даже комсомольская, отличалась от молодёжи промышленного района, рабочей окраины (если сравнивать общий настрой, а не отдельных индивидов) своей нестандартностью, стремлением познать западную культуру, которая тогда с трудом пробивалась сквозь советский «железный занавес». Я не столько инструктировал, сколько впитывал.
Хрущёвская «оттепель» сказывалась на всеобщем «потеплении», осветлении умов, открытости во взглядах, а тем более в таком районе, где «коэффициент культуры, интеллигенции» был выше, чем в среднем по Москве.
Мне очень нравилось бывать в Центральном доме литераторов. Хотя тамошняя комсомольская организация (вместе с Союзом писателей) и не была в моём «подчинении», но там постоянно происходили всякие интересные мероприятия: творческие встречи, диспуты. Да просто сама атмосфера и без «мероприятий» была совсем иной, чем окружающий мир. Широко раскрытыми глазами смотрел я на советских классиков. А почти все завсегдатаи ЦДЛ считали себя «классиками».
Неоднократно видел там постоянного посетителя ЦДЛ Михаила Светлова. Мэтр почти всегда был под кайфом. Но не терял чувство юмора. Правда, порой мрачноватого.
Слушал я не публикуемые стихи молодых и пока ещё широко не признанных авторов (в основном про Сталина, культ личности и т. п. актуальные темы).
Любил сражаться с мастерами пера в пинг-понг. Например, с Анатолием Гладилиным, который потом, когда снова начали закручивать гайки, эмигрировал.
Хотя театры Кутасов мне не доверил, но однажды поручил деликатное дело – присутствовать на комсомольском собрании в Театре на Малой Бронной. Там шли затяжные административно-творческие бои. И одно из таких сражений в защиту творческой труппы от грубого администрирования директора театра Когана решили организовать комсомольцы. Они обратились за поддержкой в наш райком. И даже в партийный райком. Но в партийном увильнули от этого скандального дела. Возможно, партийцы были готовы поддержать вечного директора, которым тот оставался ещё долгие-долгие годы, пережив нескольких весьма талантливых главных режиссёров (в частности Анатолия Эфроса), но не могли не замечать и нараставшего недовольства актёров и режиссёра Андрея Гончарова нездоровой обстановкой в коллективе… И почему-то в такую взрывоопасную кутерьму бросили меня, ничего не знавшего не только о сути скандала, но и вообще о театральной кухне.
Формальным поводом отправить в перегретый котёл стало то, что собрание считалось комсомольским. Открытым. А ещё выбор на меня пал, вероятно, по причине отсутствия моей связи с какой-либо из группировок, то есть для театра я был нейтральной фигурой. Пришла почти вся труппа. Набросилась с обвинениями на директора. Тот в ответ отвечал не менее гневными филиппиками в адрес «недисциплинированных» сотрудников. На самом деле, как я понял из этого шума и гама, шло вечное противостояние: кто в театре главный – директор или режиссёр, администратор или художественный руководитель, кто должен определять путь развития и обеспечивать успех?
Увы, эта проблема по-прежнему остаётся для творческих организаций, не только в театрах, одной из самых жгучих. И до сих пор возникают скандалы на этой почве, увольнения и уходы.
Несмотря на мой невысокий статус и на недостаточную компетентность, я всё же решил выступить. А иначе зачем я тут? Вероятно, я выступил довольно грамотно. Позиция актёров, защищавших не просто себя и режиссёра, но и в некотором роде свободу творчества от формального, дуболомного администрирования, была мне понятнее и ближе. Я не стал напрямую говорить, как это делали актёры, что директор зарвался, превышает свои полномочия (пусть это райком партии и городское управление по культуре или министерство культуры оценивают). Зато я поддержал инициативу комсомольцев за то, что организовали этот выпуск пара, публичный, открытый и честный разговор, что, в отличие от закулисных интриг, этот нелицеприятный разговор поможет укреплению коллектива, а вовсе не разрушает его.
После окончания многочасового собрания ко мне подошёл комсомольский секретарь актёр Толя Грачёв и поблагодарил за выступление, за поддержку. И особенно мне были приятны тёплые слова мэтров театра – Бориса Тенина, Лидии Сухаревской и Лидии Смирновой… Чувствовал себя неловко, когда они, уходя, по очереди пожали мне руку… Это я должен был благодарить этих великих актёров за их творчество, но я онемел…
Выпуск пара действительно умиротворяюще подействовал на обстановку. По крайней мере, на какое-то время. Андрей Гончаров впоследствии возглавил более статусный тогда Театр Моссовета, а сюда пришёл Анатолий Эфрос, при котором Театр на Малой Бронной на какое-то время стал одним из самых популярных в столице…
Много-много лет спустя, так вот закольцевалось, я переехал в этот район (теперь уже Краснопресненский), и актёры Театра на Малой Бронной выдвинули меня кандидатом в народные депутаты Моссовета по здешнему округу. Вряд ли кто тогда, на этом собрании, мог узнать во мне того юного комсомольского инструктора. Ведь я уже журналист. И я не стал напоминать о том давнем скандальном собрании и своём функционерском прошлом: начались переломные девяностые годы…
В райкоме давали мне и другие специфические поручения. Так, в Москву приехала молодёжная группа из Греции. Мы их встречали, сопровождали, вместе бывали на общественных мероприятиях. А потом второй секретарь райкома Алла Северина вдруг попросила меня проводить одну из юных гречанок к дяде на Малую Бронную. Это было время, когда в Греции начались гонения на коммунистов, и многие из них эмигрировали в Советский Союз. Но и здесь они жили в полулегальном положении, по крайней мере, их пребывание не афишировалось, скрывалось от посторонних глаз. Когда мы позвонили в квартиру, дверь, оставленная на цепочке, приоткрылась, из щели выглянул насторожённый мужчина. Но он тут же просиял, увидев свою племянницу. Поблагодарил меня за доставку ценного подарка, и мы расстались…
Сходное поручение я выполнял и по сопровождению иракского коммуниста в Библиотеку имени Ленина. После государственного переворота, организованного партией «Баас» (Партия арабского социалистического возрождения), и разгрома Компартии Ирака тамошние наследники Маркса и Ленина, также перешли на нелегальное положение. Многие, кто успел и сумел, перебрались в СССР. Но до чего же они были напуганы и не верили в своё надёжное укрытие даже в Советском Союзе, что пришлось этому деятелю сверхосторожно пробираться в научный зал. Шли по библиотеке мы так: сначала я захожу в помещение – коридор или зал, оглядываюсь, нет ли тут усатых и смуглых посетителей (хотя спецслужбы Ирака могли нанять и людей арийской внешности!), потом докладывал моему спутнику о безопасности, и тогда он, осторожно, неспешно, осматриваясь, шёл дальше…
И совсем уж уникальное поручение нам в райкоме выдали накануне очередных выборов в Верховный Совет СССР. В нашем, самом центральном районе столицы были прописаны и жили многие видные партийные деятели. Они и голосовали здесь. Избирательный участок, куда они приходили отдать свой голос, располагался на улице Герцена (Большая Никитская), в издательстве МГУ. Несмотря на то, что их участие, разумеется, в целях безопасности, не афишировалось, советские люди, отчаявшиеся иным способом добиться справедливости, приходили сюда и напрямую вручали свои письма-жалобы руководителям страны. Наша задача, объяснили нам компетентные люди, – выяснить у авторов письма, указали ли они обратный адрес. А вызвано это желание было тем, что однажды Никите Хрущёву вручили письмо, в котором сообщалось о какой-то жуткой трагедии, а обратного адреса не сообщили, и спецслужбам пришлось потратить немало усилий, чтобы по поручению главы КПСС выяснить, где живёт и автор письма и где вообще случилось это несчастье – чуть ли не убийство (или угроза убийства).
Рано утром мы вдвоём с райкомовским коллегой начали дежурить неподалёку от избирательного участка. Место это не жилое. Пустынное. Холодно. И мы, в ожидании просящих и партдеятелей, забрались в телефонную будку, что стояла на углу возле Зоологического музея МГУ. К будке тут же подошёл человек. Поскольку мы не звонили, то уступили ему наше убежище. Потом, после его ухода, мы снова спрятались в будке, и заметили, что в трубке была выкручена мембрана. Для безопасности…
И вот начали появляться «легендарные личности»… Сейчас уже не могу вспомнить, кто из них раньше, кто позже. Возможно, их передвижение кем-то определялось, потому что они приходили в разное время, с определённым интервалом.
Все они жили рядом, и все добирались пешком. Шли неторопливо, без охранников. Было удивительно смотреть на проходящего мимо тебя престарелого «первого маршала» Клима Ворошилова. Маленький, со слезящимися глазами, но ещё крепенький. Улыбнулся стоявшим на обочине людям и даже отдал честь… Столь же крохотный, усохший появился Вячеслав Молотов. Прошёл мимо с каменным лицом, ни на кого не глядя. И две сопровождавшие его худосочные девицы (кто такие, не знаю) так же никак не реагировали на окружающую среду, отводили взгляды.
И вот эти, почти немощные, большевистские «крошки Цахес» (полтора метра с кепкой) безраздельно правили нами в течение десятилетий, вершили судьбы миллионов соотечественников и подданных других государств!..