Кажется, ход немного срезается.
Может, мне это только кажется?
Да нет. Не кажется!
Бес подо мной вдруг останавливается почти вкопанно, и я валюсь через руль на бугорок в скользких чёрных земляных горошинах.
Я быстро вскакиваю и оглядываюсь по сторонам.
Ёбщества вокруг набежало препорядочно. До сблёва.
Ждёт картинки смертельной. А у меня ни царапинки.
– Тормоза отказали, – винясь, пробормотал я ротозиням.
Их лица постнеют.
– Чёрт ли тебя нёс на дырявый мост? – выговорил мне один старик. – Ёлы-палы… Так лихоматом реветь и никаковского убивства!? Тогда на кой хренаж было здря весь мир сгонять на улицу?
– Ить… – возразила ему бабка. – Когда тонут, кто и соломинке не рад?.. Хоть дуром на нашем свежем воздушке чего не поорать?
Я так и не понял, почему же остановился велосипед.
Я так сильно жал ногой на колесо, что оно не посмело дальше вертеться?
Вряд ли…
Пожалуй, меня спас мешок, в который я собирался рвать шиповник для своего сына.
Мешок был у меня под слабой прищепкой на багажнике.
На рытвинах он выбился из-под прищепки и намотался между колесом и багажной трубкой так туго, что колесо больше не могло крутиться?
Я еле выдернул мешок и в близких слезах благодарно прижался к нему щекой.
Заныло в спине. У меня всегда начинает ныть спина, когда сильно понервничаешь.
Значит, рано ещё мне под Три Тополя.
Надо жить.
И носить браткин подарок.
4 сентября 1994. Воскресение.
Спокойной ночи, Гриша, или Свидания по утрам
Сквозь вишнёвую пыльную листву льётся в приоткрытое окно за тюлевой белой занавеской первый свет.
Утро.
Рука сама тянется за изголовье к верху телевизора, где лежит газетный конвертик с карточкой сына.
Уголок одеяла я собираю в гармошку. Приставляю к синему заборчику карточку.
Гриша стоит у меня на сердце и очень серьёзно всматривается в меня из ромашек. Точь-в-точь так, как тогда, когда я снимал его в августе за Косином.
Впервые я привёз его на велосипеде на бугор, где раньше рвал ромашку.
Я стоял перед ним на коленях и кричал:
– Гриша! Бомба!.. Бомба!!.. Ну бомба же!!!..
Обычно, когда я произносил это слово, он смеялся.
Между прочим, на этом слове мама учила меня грамоте в первом классе. Сама мама ходила в школу всего месяца три. Она твердила мне:
– Бонба. Правильно будет бонба!
Я упрямо гнул своё. Как было в книжке:
– Бомба!
То, бывало, тихонечко скажешь бомба, и сын грохотал взакатки.
А тут…
Строгие глаза внимательны.
Он наклоняется. Припадает лицом к объективу.
И я в лёгком шоке.
Почему темно? Ничего не видно.
Не сломался ли мой полароид?
Я аппарат в сторону.
Полароид мой и не думал ломаться. Просто Гриша закрыл объектив лицом. Старался увидеть меня в глазок.
Я смотрел на него в глазок с одной стороны, он на меня – с противоположной.
Я переступаю на коленях назад.
Он неотступно следует за мной.
– Гриша! Стой на месте и улыбайся. Бомба! Бомба!! Бомба!!!