Собрание сочинений в 15 томах. Том первый

– А якый туточки тебе премиальный навар? – жёстко перебила старуха.

Её крутой тон смял Богдана.

"Как же так? Я от души, откровенно… А почему это она вроде как серчает? На что?"

– Так тебе по сегодняшнему дню якый будэ навар? – всё также жёстко повторила старуха.

Богдан пожал плечом.

– Ну… Сам первый сказал… Удивлю Марику…

– Ты шо, циркач? Шо цэ ты взялся всех удивлять? – глухо проворчала старуха.

Обида давила её.

"Ну как это Марийка все так повернула? Кой год одни и одни в дому. Легли одни, встали одни… Всё навроде друг у дружки на видах… Як тилько и можно было шо стаить от бабки, а она – на тебе, зволь радоваться… Оттащила заявку и отцу-матери, гляди, ни звучочка… Родная бабка про то узнала лише от стороннего человека… Ох же и густо засыпал он ей сором мозги, шо она уже только всё так и ладит, как ему всхочется… – Старуха вкогтилась в Богдана сухими, горячими глазами. – Шо ты за генерал? Та ты ще у мене узнаешь, як пахнет табак!"

– От шо, хлопче, – растравляя себя, сурово продолжала уже вслух старуха. – Может, ты поторопился, так ты подумай. Можь, ты не в ту хату заскок?.. Время есть, ты крепенько подумай… Чужаку, можь, я б и не сказанула, а коли ты мне под крыло в родичи мостишься, так на шо ж в молчанку играть? Ты мне в хату ту неславу не тащи.

– Какую неславу? – бледнея, прошептал одними губами Богдан.

– А ту, за котору премиальные отхватываешь. Где только у людей и совесть!.. В то воскресенье бегала я с Марийкой в соседнюю деревнюшку. Бегали наведаться к больному куму. Сбила три кружалки сыру. Сыр он мой поважает… Ну, добежали до вашего газа… Што вы тамочки наворочали? От трубы и по одну руку, и по другую мама его знает эскико поуродованной мертвицы. "Царя почв" – Марийка так зове чернозём – нема и напоказ. Тамочки тепере ничему путяще не расти. А ведь до вас на том на самом месте, где вытянулась, разлеглась ваша барыня труба, якый був виноград, яка шумела кукуруза! Шо ни сентябрь, урожай ломанут – обвал! По две заготовки за год брали. А вы все те земли изувечили. Одни ямы да горы глины посля вас. Мамай дураковал! И вам за то ще премией светят? Судить вас треба за таку горьку работёху, дорогый зятёк!

– Ну, – вскинул Богдан руку, – там лучше знают, судить или премировать. Им видней… А вообще… Правы вы. Не от одного меня зависит… Крепенько хулиганили мои солдатики до участка Марики. И на отчуждение отсекали, сколь Бог на душу кинет, и чёрте в каком непотребном виде бросали землю… А на поле Марики пришлось взять и полосу ни на сантиметр шире нормы, и почву стали рекультивировать… Это по науке. А так, по-человечьи если… С полосы, где ляжет труба, начали в полной аккуратности снимать да складывать в сторонке весь, – Богдан высоко поднял палец, – весь! плодородный слой, начали снимать «царя». Прокинули, прохлестнули трубу, покончали свои дела – «царя» культурненько на старое место. Пожалуйста, снова сей, сажай – плодородие прежнее, нетронутое. Так что наш брат строитель наконец-то спихнул с себя грех перед землюшкой, чистый теперь перед нею…

Говорил Богдан тем особенным доверительным тоном, которому нельзя не верить.

Однако старуха толком так и не поняла, а чего этот таранта уцелился вести панский уход за земелюшкой только с внучкиной делянки. Старуха и спытай напрямик про то.

– А, это уже секрет фирмы, – кокетливо ушёл от ясного ответа Богдан. – То вы уж спросите у самой у Марики.

– Ох, хлопче, – отмякая душой, ласково погрозила пальцем старуха Богдану. – Смотри, не плутуешь у меня? Правду поёшь-чечёкаешь? Со мной начинай по правде и во всем малом. Инакше не сварим мы с тобой ни кулеша ни каши. Подгорит!.. У тебя в запасе двадцать девять дней, так шо ты хорошенько всё промозгуй. Хоть оно и кажуть, жить с жинкой, а не с тёщей. Дак и тёща ж будет не за дверью… Я чула и так: сперва выбери тёщу, а потом и жинку… Кумекай… Бабака я шумная, як речка, колы шо не по мне… Против дела… Колы ото во вред делу, так скандалистка я первостатейная!

– А я сам скандалист первой гильдии. Подарок с перцем… Вот, думаете, вы первые мне про землю твердите? Думаете, сами мы, строительня, и в ус не дуем? Считаете, все мы пирожки горелые, дальше премий ни на что и не способные? Будьте спокойны. Свои болячки мы знаем получше вас. Нянчимся с ними. А подсобить нам некому. Вот вы знаете, какую беду несут тем же птицам наши газовые трассы?

– Ну-ну, – с любопытством подживила Богдана старуха, – скажешь, и я прознаю.

Богдан с пятого на десятое повёл издалека, С того, что трубы ест ржа. И чтобы посбить рже аппетит, чтоб не так скоро ела, нужен электрический ток. Ток умедляет коррозию. Вот вдоль газа и понавесили малой силы электролинии.

Трубам под током хорошо. Так зато птицам горе. Садясь на столбы или взлетая со столбов, аисты ли, орлы ли часто и густо гибнут. У того же орла размах до полутора метров, простор меж проводами куда тесней. Как тут не коснуться крылами разом обоих проводов? А коснулся – спёкся.

Обернулись эти линии ловушкой для крупных птиц.

Человек сжалился над мёртвым металлом, а на живую птицу души не хватило.

Вычитал Богдан в «Комсомолке» у Пескова,[436] что "на Британских островах загнездился орлан-белохвост. Вблизи этого единственного гнезда поставили караул, чтобы никто и ничто не потревожило редкую птицу. Так человек пытается сохранить крохи от некогда большого каравая дикой природа".

Не доживём ли и мы до такого края?

Мучило Богдана, что поневоле губил птиц. Не строй он газопроводы, не было бы и этих злосчастных линий. Но как же не строить? И строить надо, и выводить птиц из беды надо, покуда не поздно. Да как?

Разве нельзя пустить ток по кабелю? Разве нельзя гонять по изолированным проводам? Тогда не надо б было пробивать просеки да и птицам никакой угрозы. Наконец, разве нельзя уснастить линии присадами, напоминающими уличные телеантенны? Крепи присады на столбах чуть выше проводов, и птицы – птицы всегда мостятся где повыше – непременно станут садиться на присады. Уже никогда не притронутся к проводам.

Свои горячие письма-предложения куда только ни засылал Богдан. Достучался до Москвы, до газового министерства. Ему вежливо отвечали, что работа над присадами вёдется. Но уходили годы, и никаких присад он не видел на линиях.

Про его переписку с «самим центром» знали все на участке, и все разно относились к нему. Одни в глаза сочувствовали, а позаглазно называли его птичий Дон-Кихот, пташкин плакун. У других он шёл не выше тихого, упрямого скандалиста. Рядили: критиковать не пахать, критикнул – отдохнул.

Переписку не одобрила и старуха.

– Писанину ты брось, – приблизившись к Богдану и наклонившись над его плечом, твёрдо, но еле слышно сказала, будто боялась, что услышит кто-то нежелательный третий. – Человек не солнышко, всех не обогреет… А так с жару настрекочешь ще кучу сору, допекёшь кого невзначайку сверха… Не сдёрнули б с начальства самого!

Богдан печально покривил рот в улыбке.

– А почему вы решили, что я начальник?

– Раз на машине раскатываешь, кто ж ты? Простому работуну машину не подгонят на борщ слетать.

– Начальник участка… Безвидная бугринка на равнинке… Невелика кочка…

– Велика… невелика… А всяк береги свою марку, – назидательно заметила старуха и глубоко вздохнула. – Ось бачу, с душой ты. За пташек всё убиваешься. А шо ж ты ничо про сэбэ не стукнешь? Дражнять-то хоть як, зятьюшка? – с весёлым укором пальнула.

Богдан перестал есть. Отодвинул миску.

– Да… – законфузился, – Богдан я… Богом данный… И фамильюшка по мне. Гойдаша… Перекати-поле… Как дожал техникум, куда только не забрасывало! В Средней Азии газ тянул… В Сибири тянул… С Урала вот дотащим нитку до границы… И амбец моим странствиям. Тридцатую осень топчу землю… Пора к одному берегу притираться…

Старуха горестно покачала головой.

– Вашей житухе зависти не положишь. Повсегда грязный, яко чёрный ворон…

– Танки грязи не боятся! – хохотнул Богдан.

– Все дожди, все снега ваши. Тянете тепло в дома другим. А сами мёрзнете-холодаете… Всё на холодняку… Батько-матирь игде?

– Да где… Мамко померла, я в первый класс только что толкнулся. Отец пристал в примаки к одной в дом. Не на судьбе женился, плохо лепилась у отца жизнь. Свара за сварой… Сунул меня в детдом… Когда ни приедет проведать, всё в глазах полно слёз, вины. На детдомовской роскоши я и возрос… Скоро и отец помер…

Острая жалость к Богдану обхлестнула старуху.

– Ой дитятко! – запричитала она, подставив худой кулачок под щёку. – Бачу, и ты отхватил лиха, и тебя поклевала беда… Шо ж ты до таких до старых годов всё один да один?.. К Марийке-то душа лежит иль так, абы под яку крышу заскочить да ливняк переждать?

– Тоже скажете… – прихмурился Богдан.

– А как не скажешь. Ось раскинула я коротким бабьим умком… Ты газу воевода. При газе ты на месте. А к земле тебя ж никаким боком не притулить! Ну, нехай всё у вас с Марийкой лад повяжет. Подай-то Бог, шоб всё так и було! Да вот шо ж ты станешь делать у нас? Ма-ало одной лихой должностёнки мужа.

Богдан посветлел.

– Тоже нашли мне мировую проблему! Да будь вам известно, в Истоке строят компрессорную станцию. Будет наш газ гнать по трубам. Обслуживать станцию надо? Надо. Вот и буду я крутиться при этой станции. И что в особенку… Одна турбина нахлопает столько дарового тепла – с походом хватит обогреть целый городишко на пятнадцать тыщ душ. Увы, пока турбины обогревают небо…

– И шо, ты тоже настрополился греть тучи? – прищурилась старуха.

Надёжными щитами выставил Богдан перед собой тяжёлые широкие ладони.

– На такую службу я не разбегусь. Не охотник… Всё будет как у добрых людей. Понастроит ваше хозяйство у станции теплиц. Тепло наше. А январские помидорчики, огурчики, всякая там петрушка-зеленушка ваши. Вот такой обозначается перепляс.

– Добрый перепляс, – торопливо соглашается старуха, вовсе не веря Богдановым прожектам, и с вызовом накатывается: – Вот ты, сладкий, всё поёшь, примеры всё наводишь, можно, мол, согреть город надурняк. Города-то вы греете, куда вы денетесь. А взялись бы да нагрели деревню, вот эти ненаглядные дворцы, – старуха уничижительно обвела рукой бедно уставленную громадность хаты. – Оттуда дует, оттуда несёт… Из пальтух зимой не выползаем.

– Ёлка без палки! Конечно же, побежит наше тепло и в истокские дома! Но в этот дворец, – Богдан подолбил черенком ложки в стол, – я тепло не допущу.

Лицо у старухи вытянулось.

– Это ещё почему?

– Да потому, что канцелярскую кнопку ткни в стенку, и дворец ваш рухнет! Останется кучка пыли. Тепло надо гнать в новый домину, и я его сам сгандоблю! – с жаром выворотил Богдан и тут же пожалел. До чего глупо и хвастливо всё свертелось!

– Тю-ю! – махнула на Богдана старуха. – Дуже ты горячий на золотые посулы… Не пришлось бы рачковать напопятки…

"Не бойтесь! Крокодилы пятиться не могут!" – мелькнуло в его голове.

В следующий миг сознание прошила ярая мысль, и Богдан, схватив старуху за руку, властно потащил во двор.

Старуха до крайности выпугалась, когда он в сенцах выдернул из чёрного угла топор. Она было закричала – он отпустил её руку. Горячечно остругал с одного конца слегу, повис на ней среди двора, с силой нажал, и слега на добрый локоть въехала в землю.

– Вот, – качнул слегу, и слега державно поклонилась и в одну, и в другую сторону, – если через год на этом на самом месте не будет нового дома, этим самым дрыном до смерти забьёте меня! Хоронить запрещаю. Выбрасывайте собакам!

– За шо такие страхи? – размыто прошептала старуха.

Недоумение давило, беспокоило её. Ей нравилось, что Богдан такой хваткий, бриткий, но и забивало, загоняло в тупик другое: что же лезть во все дыры, коли в доме ты ещё никто?

– У вас вон и лес на стройку, – показал Богдан на чёрный толь, что втугую прикрывал брёвна, аккуратно сложенные к стене хаты.

– Сынаши наготовили… Хотят вроде строиться… С лета на лето всё откладывают, всё откладывают… Оно вроде как и надо… и не надо…

– Это ещё почему не надо?

– Хатынка у меня есть. Добрая… Сыны Иван с Петром выстроили в Белках возле себя. Да ушла я из той хатынки сюда, на окраинку Белок, в Чистый Исток.

– И почему?

– О… Песня тут долгая, горькая… Беды полный вагон… Всё не проскажешь…

Старуха Анна родилась в этой хатке. Отсюда провожала своего Иванка за океан заработать на новый дом…

Через полвека разыскался её Иванко в Канаде. Сыны ездили к нему в гости. Она ждала, что сыны привезут ей её Иванка. Да не привезли. Старуха разобиделась на сынов и ушла от них жить в своей старой хатке. Ушла ждать в старой хатке своего Иванка.

Она не верила слухам, что её Иванко уже умер.

«Для кого он и умер, только не для меня, – думала она. – Он умрёт только со мной… Верю, он всёжки ещё вернётся. И где будет меня искать? Конечно, не где-то в новой хате возле сынов, о которой он и понятия не имеет. Он будет меня искать именно там, где расстались. Здесь, в Истоке».

К бабушке ушла жить и Маричка. Всё не так будет бабушке скучно.

О причине ухода от сынов старуха не стала рассказывать Богдану. Только сказала:

– Мы в этой халупке с Маричкой одни…

– Ждите боевого пополнения! – бухнул Богдан. – До границы нитку дожмём, и… Со своими солдатушками в неделю подыму храмину. Это я вам говорю! А сейчас мне пора…

Говорил Богдан отрывисто, невнятно.

Недоверие старухи вывело его из колеи. Но он понимал, негоже вот так, на "злой ноте", расставаться, и, делая вид, что о чём-то серьёзном думает, собирал скобчатые брови к переносице, сосредоточенно «думал» – давал себе остыть, перекипеть. Наконец злость в нём на самого себя улеглась, и он, не без принуждения полусветло улыбаясь старухе, поблагодарил за борщ, попрощался с нею за руку и пошёл к машине.

Неловко, неуютно чувствовал себя Богдан. "Как-то нелепо всё сварилось. Разговор не разговор, а так, какой-то дуренький лепет… вышел с моей стороны… Выказал я себя совсем не с той стороны, с какой хотелось бы, хотя, собственно, знаешь ли ты, несчастный долгоносик-трубковёрт, где та сторона, где эта?"

Медленно кланяясь старухе, Богдан почти боком шёл к машине. Старуха растерянно смотрела на него. Молчала.

Кто они друг другу? Случайные люди? Ну, может, случайными были в прошлый раз, когда именно случай занёс сюда его ноги. Но вот сейчас… Старуха чувствовала, не случайные они друг дружке уже, хотела и не могла позвать парня снова в гости, убоялась: "Подумает ещё, что вот подпихиваю ему свою внучку".

И уже из машины он печально поклонился ей, завёл мотор. Сдавая назад для разворота, оглянулся и увидел на заднем сиденье свой старый облезлый чемодан.

"Вот! Я ж вёз его отдать. И отдам!"

Отводя в сторону лицо, он подошёл с чемоданом к старухе. Старуха всё стояла посреди двора, у вжатого Богданом в землю высокого кола, и с интересом постороннего человека ждала, что же дальше, чем же всё это покончится.

– Наши, – сбивчиво заговорил Богдан, – в общем… Наш табор сегодня снялся с места, подался вперёд по трассе километров на двадцать. На новую стоянку… А я не повёз туда свой скарб… Я привёз его вам… Тут, – подал чемодан; старуха приняла и поставила у слеги, – тут всё моё приданое. Валенки, тёплые, на вате, штаны, теплая шапка… Что всё это туда тащить? Я уж лучше всё это дома оставлю. Можно?

– У нас, Богданушка, всё можно…

– Да, – спохватился Богдан, стукнул себя по лбу костьми пальцев. – Тут немного капиталу на свадебные разбросы. Готовьтесь потихоньку. Денег ни на что не жалейте. Зовите народу потесней. Свадьбу закрутим королевскую. Чтоб и все воробьи были пьяные! Не хуже чтоб как у людей… Через стол чтоб прошло народу сотни с три…

Чемодан сам собой распахнулся, и старуха растерянно прошептала, пораженная увиденными большими деньгами:

– Иль ты на сберкассу налетел?!

Богдан довольно хахакнул.

Старуха посуровела, выстрожилась лицом.

– Откуда у тебя этот чемодан денег? К рублю рубль нёс?

– Нёс, – с лёгким, бравурным вызовом ответил Богдан, – копил… Деньга деньгу зовёт, деньга деньгу достаёт…

– Я никогда таких деньжищ в руках не держала, – вслух подумала старуха и опасливо подняла чемодан, подняла на вес, попробовала, тяжело ли заважат деньги большие. – А лёгкие… Это мне они лёгкие, а тебе-то як добывались?

– Честно. Путь у меня, мамаша, один в жизни. Честный… Жизнь научила… Кре-епко натёрла мозги. Так я куда зря не совал свою копейку… У меня копейка на копейку набегала… И… – Богдан осклабисто улыбнулся. Мол, не мне б говорить это. Само валится с языка. – И… Наша конторка мошек не ловит. Делом занимается… Я сам не пью… Не курю…

Насмешливо перебила старуха:

– Случаем, ты не со знаком качества где на боку?

С иронией ответил и Богдан:

– Да не приглядывался.

– Тебя можно у музей под стекло и за деньги показувать. Шоб ту же тещину смесь не пил кто из мужеской артели… По нонешней поре такого у музее тико и завидишь… Бабка я пустоколоска, открытая… Колы и правдушка, шо градусы не пропускаешь, так зятька краще и не треба… На корню сгрёб бабку… Видать, баклуши не сбиваешь, самостоятельный, сурьёзный… А от денег отведи мой грех. Не возьму без Марички. А ну против Маричка? Шо тогда?

– Ка-ак против? У неё дорожка одна. Согласная! Вчера в том и расписалась за заявку в сельсовете, – полным голосом сказал Богдан.

– Шо она там расписувала, я не бачила, не слыхала от ней от самой. Моть, из осторожности она мне ещё про всё это ваше не хвалится? Да ну и как хвалиться? Моть, вы ещё до расписки не докувыркаетесь, разбежитесь по разным кусточкам?.. Я такой деньжуры в руках не держала и не надо… Вся моя жизня уместилась в моих морщинах. Морщины – всё моё состояние. Моё состояние никто не унесёт, а с этими, – покосилась на чемодан у своих ног, – эсколь всякских бед… Эсколь их ворують, уносять и никак все не унесут. Боюся я их… Не знаю, к чему и…

– Не знаете вы, так знает пёс! Верно говорят, когда сомневаются: а пёс его знает. Пёс вот и знает!

Холодея от злости, Богдан с чемоданом рванул к собачьей будке. Ещё издали он заметил, что из конуры торчала расплывшаяся тёмным пятном пёсья лапа. Лапа загодя остановила его, не дала подойти плотно.

Богдан прислушался.

Из будки сонно выглянул пёс, показал свою квадратную морду, и, вяло зевнув, утянулся назад.

"А, это он для приманки тихоню из себя строит. А сунься – цапнет!"

Богдан на цыпочках пробрызнул к боку халупки, поспешно пихнул псу за спину чемодан – пёс даже не шелохнулся. Как лежал клубком в углу, так и не взнялся с тепла.

– Не знаете, что с ними делать… Так вот Серко… Пускай хоть спит на них, хоть по четвертной раздает любезным вертихвосткам своим. Мне на трассу с тыщами не скакать!

Старуха пожалела, что всё так повернулось. Ой лишенько, хлопцу пришлось даже в собачью соваться хату, абы бросить там купилки. Зря, совсем зря осердила парубка. Но и принять их вот так запросто она тоже не могла.

«Який-то ты упрямистый, – извинительно выговаривала она ему в мыслях. – Напору в тебе, як в бугае… Ну шо за спех? Приде Маричка вечером, всё обсудим вместях. А то… Як-то не по-людски…»

Старуха вздохнула, спросила примирительно:

– Ты як? С сёдни жить у нас станешь?

Богдана этот вопрос застиг врасплошку.

– До расписки, пожалуй, не надо бы… – замялся он. – А то что люди скажут? Буду наезжать… В гости… Табор теперь наш далечушко… Раз в недельку уж наточняк наведаюсь.

Старуха зажурилась, подставила костлявый кулачок под сухощавую щёку.

– И шо, будешь наскоками?.. До самой до расписки?

– О, как вы заворачиваете! – пыхнул Богдан. – К вашему сведению, да и после расписки так всё и будет катиться! Иначе что, бросай я работу? А кто будет поставлять монету? Серко?

На язык легло ядовитое:

"Много ж масла набьёшь с ваших морщин!"

Однако вслух этого он все-таки не произнёс, осадил себя в пылу.

– Я думала, – как на духу сознавалась старуха, – до закона покняжишь на газу. А потим разом сюда и жить, и работать.

Богдан защитительно вскинул широкую ладонь:

– Не-е! На трассе я нужней. Без трассы вот так сразу кто я? Приймак несчастный. Не-е! На роль прозябателя я не согласен.

– И шо, можь, ты до пензии будешь тянуть свой газ?

– До пенсии не до пенсии… А довести до границы нитку свою обязан. С самой же серёдки России вёл и у самого порога границы брось? Это всё равно, что плыть, плыть да на берегу и утонуть… Не-е. У нас с первой минуты во всё должна войти ясность. До работы я бешеный… У нас будет разделение: труд – мой, а деньги – жены. До грошика пересылаю ей, если затрёт меня куда к чёрту на рога. С вами я откровенен от и до. Я так понимаю… Муж – монеторобот, добытчик. Супругу-повелителю высочайше дозволено отсутствовать. Его отсутствие никого не колышет! Зато его тугрики должны всегда блистательно присутствовать дома. Пока в Истоке не пустят компрессорную, что мне тут делать? В прохожем ряду солнышком торговать? До компрессорной моё место только на трассе. Там я нужней… В крайнем случае буду переводами засылать вам помесячно куска по три, то есть по три сотняге. Скупо? Вам невдохват?

– Як-то у тебя всё наперекрёс… Ще нема семьи, а ты вже откупаешься от неё своими кусками. Да не куски Маричке нужны!.. А!.. Жена без мужа вдовы хуже… Или оно только кажуть, шо муж с женой, что мука с водой: сболтать сболтаешь, а разболтать не разболтаешь… А детвора народится… Кусками батька ей не заменишь. Не превратятся ли твои куски в страшные алименты? По бомагам е муж, а в жизни, дома его нема… Так, порхунок якый-то… В воскресенье отгостил и слетел… И это – хозяин? Батька детям?

Старухе стало жалко внучку.

Вспомнила свою подружку из молодости.

Вышла подружка замуж в соседнее село. В первое же воскресенье прибежала назад домой, вроде в гости. Повисла у матери на шее, зажалилась со слезами:

– Ой, хорошо ж вам, мамонько, жить за родным батюшкой, а пожили б вы за чужим мужиком!..

Припечалилась старуха Анна.

Богдан ободрительно тронул её за сухонькие плечи, подержал её притихлые, покорные зябкие руки в своих руках, будто отогревал, и, ничего не говоря, поплёлся к машине…

Ехал он на трассу и грустно думал, как-то польётся его жизнь в Чистом Истоке.