Собрание сочинений в 15 томах. Том первый
Теплила душу одна надежда. Маричка.
Дохаживала десятый класс.
Разговоров про отъезд не затевала.
Напротив, с большим ещё старанием не́жила звеном свой опытный школьный участочек. А выпади вольный час, неслась ветром на соседнее поле к Питре, к отцу подглядеть, и как сеют, и как глубоко заделывают семена, и как смотрят за посевами…
Не-ет, не похоже, что Маричка утянется с земли.
Это одно по-настоящему радовало, грело стариков.
И – сбивало с толку.
Как же так? – томились старики в догадках. Все трое одного корени. Поднимались на одной каше кукурузной. Бегали в одну школу. Рвали с огня, тянулись в нитку в одной ученической бригаде…
Так как же получилось, что Костя и Вера, пройдя все те же круги, сошли с земли, а Маричка осталась?
Хотелось старикам взять себе в ум, понять, какими же ниточками привязана дивчинка к земле, – не могли. Перебирали, тасовали, как колоду карт, её прошлое, короткое, чистое, ничего особого не находили и ясно улыбались, припоминая потешные картинки из её детства. Не всякие следы ветер песком заносит.
То вот она, набрав с початков волосу, вплетала себе в косички и во всю прыть мчалась к отцу-матери похвалиться, какая ж она хорошка с шёлковыми кукурузными косами.
То вот составила из янтарных зёрен мудрёный, только ей понятный узор.
То… Девочка вся так и светилась желанием завести кукурузное ожерелье и – не завела: "Зёрнушкам больно, когда протыкают их и носят на нитке. Зёрнушки будут плакать…"
То…
Сели как-то в январе лущить кукурузу. А Маричка утаскивает куда-то кочан за кочаном. Прячет.
– Ты что это вытворяешь?
– А зачем выгоняете зёрнушки из домиков на холод? – кажет на сухие толстые, с ножкой, листья-стаканы, где только что ещё жили початки. – А ну выскочи кто сам босиком на снег – сразу назад в тепло крутнёшься!
День бежит, неделя летит, годы скачут…
Подросла, подбольшела Маричка.
Воротилась раз из школы и отцу:
– Татонько! А вы знаете, учительница назвала кукурузу лучшей из всех хлебов!
Посмеивается отец:
– Теперь знаю.
– И везде её любят. Давно любят… Когда она появилась у нас?
– Читать не доводилось, а слыхал от дедов. Давненько. И как!.. В войне с турками один наш отряд попал под Белградом в плен. Замирилась война. Родичи отдали за каждого невольника выкуп и только потом, ой и нескоро, отпустили. Один истокский отчаюга и прихвати кочешок до се неведанного мелая[435]. С нашего, с истокского, поля он и пойди по окрестным полям, а там дальше, дальше…
Легенда ли это, быль ли…
После школы Маричка пошла в звено к отцу.
Вместе на поле, вместе с поля.
Не знал отец большего счастья, как жить с дочерью одними хлопотами, одними думами.
Радовался в душе, что Маричка упрямо доходила до сердцевины всякого дела, докапывалась до нутра цепким, молодым разумом и вовсе не стеснялась тормошить его самого, напористо выведывая, как способней, как лучше делать это, это, это.
Отцу ли тут скупиться!
– Учись, доня, учись… Чему научишься смолоду, в старости не забудешь…
Богатую сняли страду.
В декабре, на первом при Маричке годовом собрании звена, отец и скажи в грусти:
– Спасибо всем вам за доверие. Как мог, так и оправдывал день в день все двадцать лет… А больше я не батька звену…
Ему с тревогой возразили:
– Самоотвод не принимаем!
– Что самоотвод… Годы плывут, как вода. Вот и подплыла моя пензия…
– Ну-у… Пенсия подождёт. Этой мадамке спешить некудочки!
– Да нет, – стоит на своём, – день за днём и ближе… Здоровье уже не то. Всё меньше остаётся земелюшку топтать.
– Во-он вы куда-а… Да вы ещё воробья переживёте!
Отемнел лицом Иван Иванович. Пожал плечом, тихо, но твердя обронил:
– Как хотите, власть звеньевого сымаю с себя. Пойду рядовым.
– И что, никого не присоветуете заместки себя? Без пастуха ж и овцы не стадо…
– Сами выбирайте атамана. Тут я сторона.
Молчание было короткое.
– Иван да свет вы наш Иванович! – ласково пропел кто-то. – А коли мир пожелает атаманшу да с вашей фамильностью? Марийку! Только год с нами, а добре выказала себя. Дивчина в работе боева, горячуща. Про таку не грех сказать: или дай, или вырвет!
Другой голос:
– Трудолюбка. Уже на восходе не ждёт захода солнца. Как некоторые.
Третий:
– При доброй грамоте. Земля слухом полнится, в заочный сельский институт вроде как настраивается… Помним, в школе была звеньевая. А что будет самая молодая звеньевая в хозяйстве – грех невелик. Ну чем не верховодка?
Выбрали Маричку в один голос.
Головани сажали картошку.
На ту пору звено всего помалу выхаживало. Это каких три последних года стало знать одну лишь кукурузу.
На беду, с картошкой ещё не управились – слёг Иван Иванович и в скорых днях отошёл.
А вокруг цвели сады, в нарядах невест роскошничали яблони; белые иголочки кукурузных ростков, подталкиваемые силами земли, прокалывали её изнутри и быстро, будто из воды, тянулись к свету жизни.
Горе сделало Маричку намного взрослей.
Уже первый её урожай был на целых пять центнеров выше отцова.
Поднялась Маричка на ступеньку, которой не знал отец.
А с новой высоты мир шире, видней!
Подхватилась Маричка посоперничать с самим Питрой.
– Ну что ж, – положил согласие наставник, – вечер покажет, какой был день.
А день выдался тяжкий, тревожный, в бесконечных хлопотах.
Земли в Чистом не божий подарок. Нищие, скупые на отдачу. Хорошенько не удобришь, на удачу по осени, вечером, и не рассчитывай.
А удобрений нехват.
И сгребали девчата сами по дворам и золу, и куриный помёт, и навоз.
Двор, где жила корова, облагался особой данью. Дай две тонны навоза. Зато без платы получишь и выпаса для своей бурёнки, и машину подвезти ей корм.
Весть о работе в урочище Мочар звено приняло в штыки.
– Что же ты согласилась? – разом наваливались на Маричку со всех сторон. – Как ты могла пойти на такое? На верный позор! С треском же провалим свои сто семнадцать на круг! Эти центнеры там не валяются!
Страсти бушевали. И было отчего.
Глянь в словарь. Ясно ж написано:
"Мочар. Топь, низменное с подпочвенной водой место".
Это поле и в самом деле слыло худшим, пустым.
– Послушайте, – сердито кинув бровями, отвечала Маричка, – а что, прикажете… Говори да оглядывайся! Гм… идея! Выбирайте ходоков и прямой наводкой к руководству! Так, мол, и так, мы, молодые, не желаем браться за Мочар. Дайте-подайте нам лучшее поле! Вот тогда мы вам и докажем, что мы можем!.. Так петь станете? Да? Думайте. Не для платка голова на плечах. Выходит, брали высокие обязательства под тепличные условия?
– Ну при чём тут сразу тепличка?
– Тогда какого же рожна разгорелся этот сыр-бор? Стыдоба одна! На собраниях мастаки лить речи про честь, про гордость! А как до дела доехали… Один разговор – выпроси я тот Мочар. Но как вы не понимаете, выскочил он нам по севообороту. Нам бы нет доказать, что на любой земле способны огребать урожаи геройские… А вы…
Маричка опало махнула рукой. Помолчала.
– Вспомните Фрайду.
– Слыхали от родителей. Была жадюга помещица. Сдавала крестьянам в аренду самую плохую землю в урочище. После то урочище назвали Фрайдой, по имени той убежавшей бездетной помещицы.
– Так вот, злопыхатели всё тычут пальцем на Юрка Юрьевича. Мол, создают особые, райские, условия, землицу побогаче всегда ему. Вот он и давит урожаями… Юрко Юрьевич не вынес перетолков, откачнулся от участка, намеченного по севообороту, и стребовал, чтоб отвели во Фрайде. Кроме куколя ничего путного не росло в том урочище. Прозвали яловым, вымахнули даже из колхозных угодий. А Юрко Юрьевич – по сто двадцать желаете центнеров! О! Отдачка! Но кислые недоброжелатели и здесь своего не упустили. Кричат: «Кто взвешивал, кто считал его центнеры? Знаем мы эти бумажкины рекорды! Зато всему Истоку стегают по глазам. Старайсь! Догоняй маячка! Р-равняйсь на Питру!» Ну, завистники завистниками, а сто двадцать – это сто двадцать! Бери, молодь, пример со стареника! Не стесняйсь! Не прячьте, девчатоньки, подсиненные глазки…
Вышла неловкая пауза.
Все смятенно молчали.
Все знали, что Питре власть потиху подсыпает сверх всякой меры. Пришла новая техника – ему! Вырвали где удобрений – ему! Зашивается с прополкой – полколхоза ему на прорыв! А как же? Маяк! Пример другим! Тянись! Рви жилы! Догоняй!..
А не подсыпь маячку – потухнет! И жизнь вокруг померкнет. Что мы будем делать в темноте?
Кто нас, тёмных, поведёт тогда во мраке к светленькому будущему?
Вот «маяк» и сидит на маячном довольствии.
Юрко Юрьевич, честнейший трударь, внутренне протестовал против маячного довольствия себе. Но выступить открыто не решался. Ничего не мог с собой поделать. Не хватало на то воли. Он понимал, плевать против ветра – только выпачкаешься. Да ветер с верхов не уймёшь. А раз так, чего ж внапрасне противиться? Пусть всё идёт, как идёт, как хотят того и колхозный, и районный, и областной генералитеты. У них в этой возне с маяком свои неколебимые доводы. Любой ценой давай маяк, на которого потом уже будут подгонять-поджимать в работе остальной трудовой люд.
Все в звене да и сама Маричка всё это распрекрасно знают. Но все крепонько держат рты на замочках. Знают, где что сказать, а где и промолчать. Комвыучка!
Подумала Маричка про маячное довольствие старого коммуниста, усмехнулась. Но строго продолжала так:
– Ну как, побежим выговаривать себе тепличку – не без иронии допирала. Или?..
– Остановимся на или, – сказали все в один голос, и каждый про себя не забыл подумать про маячное довольствие Питры.
Осваивали молодые Мочар при подспорье Питры.
Обошёл весной поле, придиристо посмотрел, как удобрено, как подготовлено. Доволен был. Оборот пласта нормальный. Ни одной селезёнки не оставили. Без огрехов вспахано, выровнено, чисто от сорняков.
Позже, когда надо было вести обработку междурядий, а Маричка всё крутилась на сессии в институте, где заочно училась на агронома, Питра на самом деле взял на себя генеральско-свадебную управу и в молодёжном звене.
А чего не поводить рукой?
Пускай все видят: хоть и стар маячок, да ещё светит.
Уже совсем счернело, когда Богдан с Маричкой подошли к магазину. Магазин был диковинно нарядный, новёхонький. Весь с лица из стекла.
Богдан подал десятку продавщице.
– Наилучших конфет.
– На все?
– Есественно… – сановито качнул головой Богдан.
– Вот это путём! Да нашей Марийке, хлопче милый, надо каждый день подарки дарить! Заслужила, ой как ещё заслужила!.. Да за один вот этот магазин бабоньки и не знают, как и возблагодарить. То вот вы, – уважительно протянула Богдану пухлый кулёк, – подошли да спокойно взяли… А то даже за теми же серниками за пять лети верст!
Стоит Маричка, застенчиво опустила глаза, будто пробирают её с песочком.
Удивлённый взор кинул на дивчину Богдан.
– Что вы ещё такое сотворили, что старухи на вас не намолятся?
– А-а, больше звону… – как-то виновато улыбается Маричка и медленно выходит первой на улицу.
– А всё же?
– Неподалеку отсюда ютилась лавка в старой хатёшке. Совсем плохая стала хатинка, прихлопнули магазинушко. И что поднялось… Верно, как колодец высыхает, честь воде прибывает… Хлеба ли, соли ли, кусок ли мыла… За всяконькой пустяковиной стреляй в центр села!.. Раз вваливается ко мне женская делегация. Были там и из моего звена. "Мы выбирали тебя в депутатки? Вы-би-ра-ли! Ты нам слуга? Слуга! Служи. Спрашивай-требуй. В закрытый рот муха не залетит! Хлопочи! Нехай ладят нам на нашем краю магазин, да не абы какой. Картинку!" Завертелась я, как посоленная. Бегала, бегала по верхам… Подживила, выбегала. И самой не в веру… Прямо нарисовали…
– Магазинщица права. Да за такое вам каждый день надо подарки! Вот на первый случай…
Богдан неловко протянул кулёк с конфетами, досадуя на себя, что не отдал за разговорами сразу, ещё в магазине.
– Так много?! – детски восхитилась она. – Да что с ними делать?
– Тут уж я вам не советчик… хотя, – усмехнулся он своим весёлым мыслям, – как это одна соседке говорила: ешьте, ешьте, кума, не жалейте, как дома… Я шучу. Берите, берите…
– Спасибо.
Вечерняя дорога привела в урочище Мочар, где впервые встретились.
Ночь засветила уже и самые маленькие звёзды, рассыпала по лазоревому полю золотое просо.
Неторопливо шли Богдан с Маричкой по "коридору".
С обеих сторон под слабыми вздохами ветра вздрагивали широкие тёмные ленты кукурузных листьев.
Скобкой указательного пальца Богдан постукивал по трубе, что вдавилась в мякоть почвы посреди «коридора». Сронил:
– У вас кукурузища лес лесом. Словно тут жирная земля…
– И тем жирней, чем гуще польёшь потом…
– Так говорите, будто совсем пустая.
– По крайности, была…
– И теперь – такое! – в печальном восторге повёл Богдан рукой вокруг, показывая на глухо-таинственно шумевшую чащу.
– Такое, – сторонне подтвердила Маричка. – И правились к нему тяжело…
Год выпал… Не позавидуешь. Бесснежная зима приплавила позднюю холодную весну, дождливое лето.
Покрывшая делянку вода болезненно желтила и без того слабые растеньица.
Предложила Маричка прополоть в третий раз.
– Но мы ж обычно полем дважды, – отхлестнули ей.
– Маловато. Смотрите, какой бурьян прёт! Страшный, как смерть.
– Не хваталась бы за этот Мочар, не пёр бы… Эх, куколка, когда что затеваешь, подумай и про конец. Оч-чень дорого обойдутся нам твои громкие речи про молодую гордость.
Молча кутаясь в клеёнку, Маричка ещё злей орудовала под дождём мотыгой. Два раза в году лето не бывает.
Следом – девчата.
Задние колеса поспешали-таки за передними. Не отставали.
А когда чуть просохло, в дело вошли трактористы.
Подкормили. Окучили.
Зелёного в листьях вроде набавилось. Однако подымалась кукуруза чересчур плохо, копотливо.
Вперёд об эту пору шумел уже трехметровый лес. Сейчас же дитя пойди – видать.
– Юрко Юрьевич, эти маломерки, – с тревогой Маричка показывала на своё поле, – выкормят ли добрые кочаны?
– Пожалуй, дожди помешали опылению.
Маричка за помочью в ученическую бригаду.
Назавтра ребята стряхивали пыльцу с цветка на цветок, вели искусственное опыление.
И взяло-таки звено по сто семнадцать, всего-то на пять центнеров меньше против Питры.
Вот такой был вечер.
Поздравляя Маричку, Питра сказал:
– А я что говорил? У кого есть на плечах голова, тот расчесаться сумеет! Молодчинка!
Мочарская история поразила Богдана.
Как это можно, недоумевал он, вырастить два початка не только там, где рос один, но и там, где не росло ни одного?
Странное, гнетущее чувство неизъяснимой вины овладело им. Он видел, как пленительно-беззащитная Маричка мягко прижимала к щеке кукурузный лист, что лёг к ней на плечо темно-зелёным крылом, и путано, покаянно думал:
"Вот чванился пижон Пижонкин своей работой, самим собой. Умная голова, золотая макушка!.. А встретил этого ребёнка с косой, и этот ребёнок с косой открыл ему глаза, заставил глянуть на себя со стороны. А со стороны видней. Не с чего же фуфыриться… Наш брат, Марика, привык, что малейшее его желание – закон. Как же! На газ из этой трубы пол-Европы сядет, Украина туда ж… Работа важнецкая, трансконтинентальная, почёту выше ноздрей. И за своими трубами не видел чужого труда, не ценил, ни во что не ставил… Поле засеяно, а ты под трассу хвать вдвое против нормы – молчат. Их земля, мне что… А вот стычка с вами… Пал мне тогда на память тургеневский стих про воробья. С отчаянным мужеством вскинулся воробей защищать от собаки своего птенца. И защитил!.. Защитили и вы… Вы с такой решимостью защищали каждую былочку, что в душе я невольно залюбовался вами. Переломил к вам своё сердце… Как же надо жалеть эту землю, чтоб вот так стоять за каждый вершок. Спор пошёл мне в руку. Наказал шоферюгам, ездили чтоб по струночке, ни стебелька чтоб не вмяли. Кажется, всё обошлось. Но когда услыхал, каких потов стоил Мочар… Как топтать такой труд? Стыдуха печёт…"
4
Чем больше куёшь железо, тем оно горячей.
Примерно недели так через две Маричка с Богданом пришли на встречу молодых колхозников со строителями газопровода.
И сама Маричка, и Богдан вздрогнули, когда в микрофон сказали, что вот сейчас покажут Маричку на слёте молодых передовиков.
Пригас свет.
Откуда-то сверху посыпалось потрескивание.
Богдан заглянул Маричке в глаза. Была Маричка далеко от Истока.
В Москве была.
"Аж до какой трибуны вознеслась, – с задумчиво-восторженным смешком покосился Богдан на Маричку, крепко сжимая ей локоток и властно поворачивая к себе её лицом. Лицо у неё было какое-то растерянное. – Мда-а, фирма «Ребёнок с косой и K°» блох не ловит… Это ребёнок стоит на земле полной ногой, а не на цыпочках, как некоторые. Когда только этот ребёнок и успел заработать полную грудь орденов? Ишь, для Москвы нацепила ордена. А здесь не то что я не видел – не слышал даже про них от неё. Почему она не рассказывала, что была на слёте? Почему и слова не сронила про ордена? Вот и узнай человека… Скрывала? Зачем? Разве я ей чужак?"
Нетерпёж и обида подожгли Богдана. Сию же минуту надо выяснить всё!
Он клонится к её уху.
Она умоляюще подносит палец к его раскрытым губам: помолчи. Дай послушать себя со стороны…
5
Начало трудно, а конец мудрён.
Прошло три месяца, и все те три месяца каждый вечер встречались Богдан с Маричкой.
Насторожился Юрко Юрьевич.
– Дивчинка ты видная, – говорит Маричке. – Хоть оно и поют, красу на тарелку не положишь, а покажись на улице, – хлопцы роем за тобой. Шла б за парубка сельской закваски… А этот не твой… Тебе надобно под пару агронома, инженера сельского. Чтоб при земле состояли. Чтоб земле служили. А этот трассу натянул да и с глаз вон! Или?.. Да что… Дивчина, как верба, принимается: где посадишь, там и растёт. Как бы он, шутоломец, тебя в свою в строительную веру не…
– А-а, – весело перебила Маричка. – Вы вон про что! Не бойтесь. Рыба никогда не забудет плавать. Часом намаешься, рук не чуешь… Да всё одно никуда я из звена!
– Это ты, доча, говоришь. А вот что голова скажет!
– Ну-у! Муж, не спорю, голова, зато жена – шея. Куда хочу, туда и поверну… Повернула уже! В Чистом одним Богданом боле станет. Достроит свою трассу, а там перейдёт на её обслуживание.
Осень.
Было уже позднее утро.
Светило нежаркое, сиротское солнце.
День входил в самую силу, когда Богдан на своём «бобике» подскочил к Маричкиному дому.
Вокруг стояла какая-то разбитая, гнетущая тишина.
"А почему никто не встречает? Ни ковровой дорожки! Ни хлеба с солью!.. Похоже, здесь меня никто и не ждёт, а я, едри-копалки, рад стараться. Разлетелся с правительственным донесением…"
Он опало усмехнулся.
Остатки бедовой улыбки тихо сгасли, потонули в чёрных омутках глаз, и он, уже больше никуда не торопясь, отстранённо принялся обозревать место.
Весь довольно таки круто взбегавший холм, насколько брал глаз, горел осенним жаром, и невдомёк было видеть, как эта ветхая, шевченковская хатка зацепилась на склоне, заплуталась тут меж дерев.
Конечно, она давно рассыпалась бы в пыль где-нибудь там, внизу, не держи её подпорки, три могучие бревна, вставленные в ямки, выдолбленные в комлях старых груш, что стражем стояли в ряд у дома. Как хибарка ни мала, а напирает видимо с годами всё сильней, отчего груши уже клонятся от дома. Того и жди, того и выжидай, что в ненастный час опрокинутся.
"Выходит, не всё могут короли… В самой Москве прохлаждается по слётам, а обретается в такой халупине… Мда-а… Без мужика дом сирота…"
Много раз толокся у дома Богдан глухими вечерами, всё свиданничал, и только вот впервые очутился тут днём.
Увиденное смяло его.
Он застыдился своей давешней радости, с какой летел сюда на всех рысях. Совестно стало и за концерт, который налаживался дать, подъезжая ко двору.
И слава богу, что не дал!
"Уехать! Пускай всё будет как будет…"
Он завёл машину. Тесно разворачиваясь, едва не воткнулся в плетень, что завис наружу.
На шум вышла Маричкина бабушка Анна в фуфайке внапашку. Притискивая к груди одной рукой концы темного платка, а другую приставив к глазам шалашиком, окликнула, направляясь к калитке:
– Агов! Кто там приехал!?
Богдан выключил мотор. Без охоты отозвался:
– Кто ж кроме меня…
Старуха прошла в калитку, близоруко уставилась на Богдана.
– Голос мне твой на слуху, а саме чей не пойму… И на личность не вгадаю… Зовсим слепая, как тугой туман на глаза кинулся… Живу зажмурки… Так ичей ты будешь?
– Спросите что полегче, – надвое ответил Богдан и, толкнув от себя дверцу, повернулся на сиденье к старухе. – Помните…
Богдан запнулся.
Он не знал, как теперь называть эту женщину. Бабушкой? Ну, так зовут всех старух… Матерью? Не рановато ли да и вообще?..
– Помните… – Богдан снова на миг запнулся и с усилием, нетвёрдо проговорил: – А помните, мамаша, потчевали вы как-то борщом одного с газа? Просил он у вас напиться, а вы ему борща… Так тот непрошеный гость я и есть в полной наличности.
– А-а! – тихая улыбка засветилась на лице старухи. – Те же люди, в ту же хату! Навприконце разобрались. Так чего ж ты, сынку, сидишь на раздумах и нейдёшь у хатыну? Ты молодцом, знаешь, колы наежжать. Под сам борщ! Тико сготовила. Тико с жару. Без домашнего як оно тико и жити?..
Старуха потянула Богдана за рукав.
Делать нечего. Надо идти.
– Ты шо як побитый? – с опаской спросила. И бесперебойно, как дятел, продолжала: – Или у тебя шо болит? Или беда яка придавила?
Богдан вздохнул, занося над порожком ногу:
– И не поймёшь, то ли беда, то ли радость…
– А ты для аппетиту прими, – старуха отставила указательный палец от большого на рост, на высоту, стопки, – и она даст твоей головушке умной полную ясность. Сливовица у меня свежая. Своя. Не с купленки.
Старуха выдернула кукурузный катышек из горлышка бутыли со сливовицей, разбежалась было лить в эмалевую кружку.
Богдан накрыл кружку просторной тяжёлой ладонью.
– Что так? – подивилась старуха. – Бастуешь?
– Бастую.
Старуха скептически махнула на Богдана рукой.
– Та тю-ю на тэбэ! Я помню, як ты у прошлый раз бастовал… "Выпить сто грамм? Мало… Двести – много. Налейте два раза по сто пятьдесят". Ты не упомнил, хто цэ казав?
– Это говорил один у нас. А я только повторил. В тот раз был вечер, а сейчас утро. Мне ещё целый день пахать да пахать, как папке Карло.
– Оно, гляди, и верно, – соглашается старуха. Убирает под стол бутыль и не без удовольствия взглядывает на парня. Молодчага, говорили её глаза, знает, когда поклониться стопочке, а когда и отмахнуться. Под масть мне таковские парубки!
Через минуту она, неуверенно присев на край табуретки и спрятав под съехавший несколько вбок передничек разбитые в тяжкой работе жилистые руки, с умилением, обворожительно смотрела на Богдана. Ей нравилось, что Богдан хорошо ел.
– За вкус не поручусь, а так борщ горячий… Господь тебе, парубоче, гарный, трудолюбивый аппетит дал… По большому знакомству, шо ли?
Радостно моргнув разом обоими глазами, Богдан согласно качнул головой.
– Вкуснятина! Того и аппетит – не жёвано летит!.. Да как бы вы с моим волчьим аппетитом не прогорели.
– Тю-ю… Та шо мне, борщу жалко? Безразговорочно приезжай, колы надумаешь…
– Да я буду к вам ездить на борщ по гроб жизни!
– А хоть и дале ездий!
– Я вам всё это говорю не абы говорить… Да знаете ли вы, что я, между прочим, ваш зять?
Старуха насторожённо вытянула в изумлении шею.
– Я-я-кы-ы-ый… ще… зять?..
– Ну-у… С которого… нечего взять… Почти законный…
Старуха помрачнела лицом, судорожно зачем-то вцепилась в верх табуретки. В следующее мгновение встала. Отшагнула к двери.
– И долго ты, мудрая голова, золотая верхушка, кумекал? – обмякло спросила. – Довго сушил голову?.. Нашёл из чего шутки сплетать…
– Хороши шутки! – дал вспышку Богдан. – Вчера свернули с Маричкой, как говорится, вегетационный период. Отнесли в сельсовет заявку. Дали по тридцать суток. Думайте, говорят. Я и думаю. Всю ночь ребята спали, как пеньки, а я не… сомкнувши… Всё раздумывал до посинения… Весь мой табор, все моё солдатьё снялось с корня, подалось на новое место впереди по трассе. А я заместо того чтобы ехать с ними вперёд, рванул в обратки. К вам… Назад… Не стерпел… Мы хотели союзом сказать вам сегодня вечером… А я не вытерпел… Нетерпелка загорелась… Я досрочно… Проклятый собачий инстинкт стахановца… Привык… Мы вот берём к такой-то дате быть на таком-то километре. Пока подскребётся та дата, а мы казакуем уже далеко поперёд того обещанного километра. Да не за бесплатно. Этот пожар подсыпает нам премиальные тити-мити…
