Взвихрённая Русь – 1990

Заявление о выходе из партии он всё же отправил в обком. Думал, думал и надумал окончательно.

Самоамнистированный, он разрешил себе отпуск за прошлый и за позапрошлый годы.

Подивился. От дурёка! Пахал без выходных-проходных. А во имя чего? Чтоб слаще цвела лигачёвщина? Во что вбухал жизнь? Да и была ли жизнь?

«По райкомам он с детства скитался,
Не имея родного угла».

Что же теперь хныкать? Поезд ушёл…

И ч-чёрт с ним! Отгуляю свои законные два месяца. А там будь что будь! Решено. Окончательно!

«Мы сочли и площадь круга,
И поверхность кирпича –
Это важная заслуга
Леонида Ильича».

В тревожном тумане старый день переливался в новый.

Безделье мяло, ломало его. Он как-то не мог, чтоб вот так безмятежно, в ровной, в семейной любви отлетали деньки. Его загребало в спор, в драку. Но с кем было драться на даче, где народу два носа и те по описи принадлежали один ему персонально, второй Алле?

Однажды Алла была в своей партшколе. Он перебирал собственные бумаги. Наткнулся на вернисажную фотокопию статьи о Лигачёве.

А не послать ли её в «Комсомолку»?

Газета любит рубрику «Встреча для вас». Какой-нибудь знаменитости читатели нашлют вагон и маленький мешок вопросов. Корреспондент потом перезадаёт их уже самой звезде, с ответами печатает.

Раз Егор Кузьмич не пожелал ответить в зале, спрошу-ка через газету!

Прямо на полях статьи он прилежно вывел вязью византийской:

Егор Кузьмич! Вы всё-таки работали в Новосибирском обкоме комсомола первым секретарём. Очень ли помогло это вам, будущему члену политбюро?

Наутро, двадцать четвёртого мая, он столкнул письмо в ящик. В почтовый. Тут же, за соснами, взял по обычаю в дачном киоске все газеты. Распахнул «Комсомолку» – песнь об Егоре Кузьмиче во весь верхний левый угол! Как икона!

– Ай да комсомолята! Ай да комсомолята! Проворные чингисханята! Вопрос ещё в ящике отдыхает перед дальней дорожкой. А ответ вот он вот! Уже готов! Телепаты!

Номер этот был наособинку. Юбилеец. И в шестьдесят пять старушка комсомолочка опять!

Сегодня выплеснула всё самое-рассамое, что было в ней за всю жизнь. Егора Кузьмича не обошла. Обогрела почётом. Удостоила. Вот только немножко не тот угол выбрала. Песнь песней об Егоре Кузьмиче надо было дать в правом углу. Всё ж таки он правофланговый. А она его в левый определила. Или это подсказка, в какую сторону ему теперь расти-тянуться на очередном переломном этапе перестройки?

Газетный потешный выбрык укрепил, подвеселил Колотилкина.

У него прорезалось второе дыхание. До глубокой ночи он не мог угомониться со своими любовными набегами.

Всё спало. Всё вымерло. Даже мыши не скреблись, не разбойничали под полом.

Бездонная яма ночи.

Колотилкин мягко остучал калачиком указательного пальца Аллу по творожному плечу.

– Тук-тук-тук! Алла Мансуровна, можно к вам на огонёшек?

– До чего ж ты вре-едина, – разбито въезжает Алла в каприз. – Как заяц в тумане! Кыш! Кы-ыш!..

– Что значит кыш, когда дорогой гостюшка на пороге? – ласково выпевает Колотилкин.

– Поимей совесть, котофейка. Все стратегические запасы перетаскал. За ночь пятый же налёт на мага?зин!

Колотилкин покаянно хлопнул себя по лбу.

– А я думал, первый. Проклятый склероз! Воистину, «только склеротики влюбляются без памяти».

Немного погодя он снова скрадчиво поскребся в тёплую живую дверку.

Алла не поленилась, зажгла ночник.

– Слушай, неизлечимый настольный склеротик. – Она взяла с тумбочки газету. – Слушай, гопник, что такое любовь с точки зрения Клары Целкин… бр-р!.. Цеткин. Читаю. «Несдержанность в половой жизни буржуазна: она – признак разложения». Раз-ло-же-ни-я! Усвоил, разложенный буржуй? Как ты смел так низко пасть?

– Вашей смелостью, целлофани,[44 - Целлофани – юная студентка, считающая, что её нежная кожа шелестит, точно целлофан.] смел.

Подорожником легло Алле на сердце любезное слово. Знает, чем взнуздать. Ласковое слово и кошке в праздник.

Но из этого, конечно, вовсе не следует, думает Алла, что тут же надо срочно уступить этому неугасимому мышиному жеребчику.

С напускной суровостью она хмурится.

– Да брось ты эту выволочку на трамвайном уровне! – с нового коленца масляно заезжает Колотилкин. – Тоже нашла заступничку. Целкин! Да не у этой ли самой Кларки Карл украл кораллки?

– И что?

– И теперь сидит на диете. Темнит гейшам светлые головки всякими признаками. А я что, переходи на самоопыление? Так ты открытым текстом и рубани! Не рубишь. И комар ведь додует, что самоопыление остановит жизнь на земле!

– Какой ты вумня-явый. Прям страх.

– Остановит! – устрашающе подкрикнул Колотилкин. – На детей… На потомство с капустных грядок надежды пока никакой!

– Не думала, что ты такой пессимист, – вяло отмахнулась Алла и глаза в газету. Гордо прочитала:

– «Пролетариат – восходящий класс»!

– На небо?

Она укорно приставила палец к его лбу, по слогам потянула с назидательной решимостью:

– «Ему не нужно ни опьянение половой несдержанностью, ни опьянение алкоголем…»

– Ему уже ничего не нужно, сладкоглазка.