Дожди над Россией
– Ни у не известного мне клоуна, ни у прочих других мне делать нечего.
– Вах! Вах!! Вах!!! Так и нечего? Ты крупно заблуждаешься. Тебе великая партия доверила ответственнейший участок на фронте непримиримой исторической борьбы за социализм, а ты позволяешь себе капитулянтскую непозволительную роскошь – сомневаешься в правильности её линии. Да кто тебе разрешил сомневаться? Кто тебе позволит сомневаться? Ты уже забыл, чему учил нас Большой Папа? Он говорил ясно: враг народа не только тот, кто вредит, но и тот, кто сомневается в правильности линии партии. А таких среди нас ещё много и мы должны их ликвидировать.
– Не советовал бы. Я самого Большого Папу в три дня ликвидировал без единой царапинки. А что мне папулечки помельче? Се-меч-ки!
Я чиркнул ладошкой об ладошку, лёг на свою койку, задрал ногу на ногу и запел:
– Цветок душистых прерийЛаврентий Палыч Берий…Подумал и ещё попел:
– Лаврентий Палыч БерияНе оправдал доверия.Осталися от БерииЛишь только пух да перия.Выскочил я из одного сна – влетел в новый.
Лежу и вижу: несут меня уже в больницу.
Раз Иван не повёз, понесли сами. Прямо на койке.
Следом брело неутомимое стадо. Где стадо, там и Василий.
Шелестели под ногами остывающие камни. Вздыхал редкий ветерок и целовал стройные придорожные ёлочки. Медный пятак луны болтался в небе украшением на новогодней ёлке. Где-то далеко спросонку вдруг начинала лаять собака, так же вдруг затихала.
Всё отдыхало.
Всё жило ожиданием грядущего дня.
Я смотрел на звёздный ковшик и думал, что же в нём припасено для меня.
Наконец вот и наша больничка.
Толкнулись в хлипкую больничкину дверку. Заперта.
Стали звать.
А чтобы мне скучно не было, козы делали на рогах стойку.
Снизу, из яра, от бани, на шум прибежала босая девушка.
– Практиковаться прислали, – затараторила она. – И сразу бух на ночь одну. Я испугалась. Сколько больных! Да они ночью разбрестись могут. Мало ли что в голову вступит. Встал и пошёл. А я дверь на ключ – никто не разойдется! – и сама одна разбрелась, пошла собирать луну в траве.
– Ка-ак это собирать луну?
– Когда человек едет на море загорать, говорят, поехал собирать солнышко. Так и здесь. Пала роса. На каждой травинке по лунёшке. И блестят-блестят лунёшки, даже боязко наступать. Кажется, наступи, луна погаснет.
В нетерпении Василий вскинул кнут.
– Дозволь, товарищ начальник медсестра, слово.
– А хоть и все три!
– Пускай вы и городская барышня с интересными видами, а я искажу. Сказочки про месяц спрячьте себе в кармашек. Нам подельней что скорей подайте. Таблетку, укольчик. Больной же человек!
Девушка заизвинялась, загремела ключом в двери.
– Слышь, – Глеб дёрнул Василия за плечо, – чего ты лезешь на рожон со своими укольчиками? Голова есть, а думать некому! Не видишь, буран в голове у этой… Практиковаться приехала! Разбрелась тут, понимаешь… А справка на уколы у неё есть? А то вместо здрасте – бац уколище! Воткнёт не такой и не туда. Чего будем делать?
– Не пыли… Не суетись… Хотько у меня и все извилины прямые, но я смекнул твою мыслЮ́. Хорошая мысля прибегает опосля… Главно, что всё-таки прибегает… Стребуем!
– Девушка, а девушка! – заторопил слова свои Василий. – А у вас справка на уколы имеется? С круглой печаткой? Чистая, как копеечка?
– В-вы про что?
– А всё про то. У вас есть дозволение на уколы? У шофёра вон отымают целую машину, не покажь он ментозавру[155] права. Есть у вас где эти права? Да чтоб без фальши-мальши?
Все выжидательно притихли.
Лишь козы насторожённо всхрапывали, воздух больничный нюхали.
В стеклянную дверь с улицы робко поскреблись.
Я проснулся.
Все палаты были нараспашку. Палатные двери выбегали в коридорную тесноту, ко мне. Но никто ниоткуда не появлялся, не летел открывать полуночнику.
– Да кто ж ни будь! Откройте! – крикнул я. – Там пришли!
Облепившие пиявками клубную стену отмолчались.
Из палаты напротив вышла тётя Паша. С пристоном собирая на груди кургузый тюремный халатишко, заморенно потащила шлепанцы с вытертыми задниками в прихожую.
– А… Ты… Полюшка… Здорово… – слабо, с остановками проговорила в стекло двери. – Не полошись такечки. Живой твой, живо-ой… Разговаривае дажно… Во сне ли, в бреду ли… в большом бреду… А тута я тебе не помогаюшка. Я сама замкнутая. Оттуда, от тебя. И не главная я… Главная… шаловатая чуря либо где кино докручивает… У ней поход в кино… Ага… Ускакала с одним в кино… На какого-то богатого господина с сотнями…
– «Господин 420»! – хором подкрикнула стенка.
– Бегить на обнимашки. А я ей: а если кому плохо? Смеётся. Наговорите ещё! У нас не может быть плохо. У нас всем хорошо. Бахмаро! Курорт! Всех кормят. Все лежат себе, жир нагуливают. А если по ошибке кого и прижмёт, сам в шкафу перехватит любую таблетку на вкус. А то дашь – то горькая, то кислая. Вечно вам не угодишь… На две серии закрыла и ку-ку. Не разбегишься. Что вытворяе… Сама с воз, а ума и с накопыльник нету… Ты внизу нащупай язычок… Дёрни…
Тонко, плаксиво ойкнуло нетвёрдо закрепленное дверное стекло.
– Вот, Поля, ты и в нашем сонном царствии… Первая и, гляди, не последняя ль остановка перед небесным… Завидую, Владимирна… На тебе ни живота, ни толщины… Бегаешь!.. Толкёшься, как белка в колесе… А я две недели уже отлежала, как один день… Раскисла, как бочка… Не знаю, чего и ждать… Пошли, доведу до твоего…
На ходу мама отвернулась от света за тётей Пашей, достала из пазухи комок в косынке. Развязала косынку, подала мне литровую банку.
– Это, сынок, борщ. За вкус не ручусь, а горяче будэ.
Я застыдился.
Да как это есть на виду у всех киношников?.. Да и вообще еда не шла на ум.
– Открывай и ешь. А то с тощака упадёшь. Я и ложечку принесла. Думаю, дадут там не дадут, а приду со своей – точно будэ.
Она достала из кармана ложку, вытерла уголком кофты и подала мне.
Я подержал, подержал банку с ложкой и сунул ложку под подушку, а банку поставил под кровать. Банка была горячеватая.
– И есть не взялся, – опало сказала себе мама. – Не нара- вится, что холостой, без мяса?
– Ма, да на что мне Ваш холостой-неженатый борщ, когда я только что облопался капустой по-гурийски с жареными куропатками?
– И кто это тебе попередь ридной матери поднёс?
– Сам Верховный!
Мама как-то горестно сморщилась и долго в печали молчала. Сидела на табуретке у стены и молчала.
– И надо обязательно в ночь? – буркнул я. – Не страшно одной?
– Страшно не страшно, а идти треба… Напару с месяцем бежала-патишествовала. Месяц малесенький, как крыло. Подсвечивал, не так страшно було… Пока коз убрала, пока хлопцам сготовила – ночь. Мы-то поели, а ты-то тут как? Кто чужой подаст? Я и побигла… А ты и не взялся есть… Нога дуже печэ?
– Ноженька туго своё дело знает! – весело сыпанул от стены ближний к нам киношник. – Поддавала чёсу, малый весь вечер по стеночке марафоны давал! Еле стих.
Маме не понравилось, что нас подслушивали.
Наклонилась в горе ниже ко мне, лишь койкины прутья разделяли нас.
– Больше слушайте! – хорохористо возразил я. – Терпеть можно. Даже сны бесплатно показывают.
У мамы отлегло, взглянула надёжней.
– Вот сны… Кто их создаёт? Почему они сбываются? Я до обеда не рассказувала воскресный сон. И после обеда не рассказувала. Боялась. Слыхала, воскресный сон до обеда. А он всё равношко и под вечер сбылся… Уже перед утром видела… Церква… Церква – это скорбь. Все люди в чёрном, и я в чёрном… Подходит старенький, говорит: вам люстру зажигать. А я боюся зажигать, высоко в гору по лестнице лезти. «Боитесь не боитесь, вам зажигать!» Полезла… Боюся… Зажгла… Как слезла, не знаю. В церкви людей повно, як водой налито… Все в чёрном…
– Как Вы с базара? Тяжело было тащить?
– А хучь и гору – своё на дороге кто кинет?.. Не думала, шо ты с пшеничной мукой сразу ускачешь. Ходили мы кучкой… Целой шайкой… Солёниха, Скобличиха, Простачиха, Настя Чижова, Семисыновы… А детвора сидела у сумок. Приходю, моего гуляльщика нема. Пропал, як пузырь на воде. Умчался на питомник за футболом за тем гоняться. Я мало не в слёзы. Взяла ж картох, луку, пашена… Да кабанчика… Як понесу? Бабы да Семисынов разобрали кто что. Сама сумяку на грудь, сумяку на горб, клунок в руках. Ель допёрла… По старой памяти зашла на вокзал. Я, бачь, какая дура… Батько когда погиб на хронте… А я как скажусь в городе, в обязательности на обратном пути додому забегаю на вокзалку к вечернему к поезду. Всё жду… Всё думаю совстретить… За столько годив первый раз не здря забегла на вокзал… Подходим мы своей базарной шайкой. Вот он вот культурно подходит к нам и поезд. И кто из вагона прыгае? Ни за шо не вгадаешь!
– Вечно живой Ленин?
– Не… Черти б его прыгали!.. Той сигунец уже отпрыгався… Наш Мытька! Я в смерть выпужалась. Ты шо, кричу, из техникума сбежал? По срокам, ты ещё учиться должен! До каникулов тебе ще далэко! А он смеётся. До каникул-то мне, говорит, как раз и близко. И рассказывает, как зараньше, ещё за месяц, ходил к директору, как просил, чтоб на Май отпустил домой. Хоть на недельку. Допомогти матери с младшими братьями управиться с огородами. На Май, говорит директор, я тебя не пущу. На Май ты нам самим нужен. Как не явиться на демонстрацию!? А вот сразу после Мая поедешь на летние каникулы. Только сдай досрочно все экзамены. Ты у нас красный отличник. Я разрешу тебе сдать… За Мытькой не засохло. До срока сдал да прискакал… Бачь… Покинул он мне только кабанчика, а все остальные тяжелюки – пашено, лук, картохи – цап и побежал попереди. Мне, говорит, надо успеть ещё на четвёртый. На хутбол. Какая-т там простительная игра…
– Прощёная, – подсказал я. – Теперь хоть я знаю, откуда взялся Митечка… А то выскочил, как чёрт из-за кочки… Да мне за оханьями не до расспросов было… Приехал, ну и приехал…
– А на какие шиши всё брали? Что мы там за ту кукурузу выручили?
– Слёзы мы там ущипнули. Спасибо, у Семисынова под получку перехватила деньжат… Ну, припёрла визжалку… Устала. Тело, як из мясорубки. Токо ввалилась в хату, плеснула кабанчику молока промочить душу с дороги, черпнула из ведра и себе воды – влетел Мытька, цоп молчаком байкове одеяло и убежал. Ну… Готовлю я вечерю… Тута на порог бабы Половинкины. Груня, Надёнка, Матрёна.
«Вы, тётко, не бойтесь. Ваш Антонька немного прихворал».
«Когда? Где?»
«Пошёл на питомник. Чи боролись, чи шо… Ногу ему навроде как трошки забили».
Я выскочила.
Несут на одеяле. Людей багато. Как из церкви.
Вот и слился сон в беду… Оха-а… Свое счастье не обойдёшь, не объедешь, а покорно поклонишься и пойдёшь…
Мама замолчала.
– Совсем запутлялась в людях… – с покаянием подумала вслух. – Вот браты Половинкины. Алёшка плохой и на рост, меленький, и поведением… Спутлялся с Василиной. Ни росту… ни характеру… Ни к селу ни к городу. Так, вилами скиданный… Думала, будь путящой, разве б гулял от семьи? А бачь… Никто не просил, сам сел за трактор и повёз! А Ванька? Видом целый министр, всегда слова кладёт только правильные. Да шо-то полной им веры не дашь… Тебя с Юркой кто наймаками сделал? Не заругай я, так бы ты и нянчил ему ящики. А он на машине мимо пустой поскакал и не взял! Как такое сложить в голову?.. Почему люди так ненавиствуют друг на друга? Кто сейчас навидит друг друга? Раньше не было косоротицы – я с тобой не здравствуюсь, с тобой не здравствуюсь… Война не распускала. Тогда встренутся, об чём говорили? У меня нечем воду посолить. Отдашь последнюю щепотку. Но почему тогда було большь любови? А ще раньше, в молоди мои лета… Люди знали, дляради чего жили. Свой хлеб, своé хозяйство… Всё своé… Дети знали, вот мать, вот отец. Жили радовались. Сами себе радость искали. Хлеб убирали, снопы везли, молотили вместе. А сейчас ты как хочешь, а я как знаю. Никакой радости не могут создать. Тогда жили своими музлями. Кто ишачил день-ночь, той и богатый. А кто спит – бедный. Було, к Паске, к Рождеству, к Покрову насыпають хлеб бричками и в Калач. Одёжи куплять, конфет куплять. Весь Собацкий обежишь, покажешь свои конфеты… Соломы внесли, на пол бросили, покрыли дерюжкой и впокат ложатся. Ели – ведёрный чугун за раз. Мордяки отаки! У соседа корова отелилась, разносит всем молоко, у кого корова щэ не телилась… Любили все друг друга. А почему сейчас нема любови ни до кого? С работы поприходили, всех матюгом крыють под одну гребёнку. Поедом едят друг друга без соли-горчицы. Люди другие, а слова остались те же? Теперь все иль подбогатели, все гордые. Кой-кто при дзеркалах… Стены кой у кого ковришками одёрнуты. А души нету. Это правильно?.. Мне було десять годков. Дедушка Потап читал Библию. Как зараз слышу: «Сын на отца будет роптать. Мать будет пожирать своих детей». А бабушка: «Да как же есть своего ребёнка? С чего начинать? С рук? С головы?» Было десять… Уже пять по десять и вижу, как едят люди друг друга. Едят и солью не посыпают…
– Людоедов на мороз! – смехом громыхнула тумбоватая, квадратно-гнездовая сестрица. Проходила мимо со шприцем иголкой кверху. Вприбежку несла кому-то укол.
Мы и не заметили, как кончилось кино.
Только сейчас заслышали топот за стеной, голоса.
Охнула где-то в яру гармошка, полилась радостно.
Нахалистый басок подпел:
– Я иду, иду,Трава колых, колых.Девчата хитрые,А мы хитрея их.Частушка маме не понравилась. Покривилась, вбежала в старую колею:
– Мы так Бога огневили, шо тилько як солнышко нам и греет, як тилько земля нас и носит. Нас даже в ад не пустють! Хуже придумають!.. Аду нам не миновать. А там горяченько будэ.
– Вы, ма, в раю будете.
– О! Для рая як надо жить? А мы шаг ступнём – греха не донесём.
Мама потрогала мой лоб.
– Ой, сынок, тебя посудомило.[156] Ты весь горишь!
– Это Вам кажется. Я, ма, несгораемый. Как сейф.
Она приподняла чудок одеяло, глянула на ногу и совсем опала духом.
– Опухла. Как бадья. Болит?
– Разно.
– А то не болит? Шашечка повёрнута… На боку сидит… Прищучилась…
Сестра пронесла таблетки. Одарила и меня одной.
Пить? Травиться?
– Пойду со стаканчиком принесу воды запить, – мама пошла в глухой чёрный конец коридора к бачку с кружкой на цепи.
В палате напротив дверь и окно открыты.
Я выбросил таблетку за окно, в яр. Пускай воробьи на здоровье пьют. А запить чем сами найдут.
Я сделал вид, что положил таблетку в рот, отпил немного из мамина стакана.
– Что ж у неё за работа за такая тяжкая? Разносить таблетки!
– И разносить, ма, кому-то надо.
Сестра предложила маме пойти поспать в прихожей на диване.
Мама замахала руками:
– Я пересидю на стулочке!
И мне шёпотом:
– Какой сон под светом? Только глаза ломать… Чем тут все ды́хають? Дым не дым… дыхать нечем… Дух – как белят в хате… Дух этот глотку затыкае…
Тихие, смирные мамины слова лились ручейком; его шелест усмирял, замывал, зализывал боль, выдёргивал из неё злость.
Не то во сне, не то наяву слышал я благостный шёпот:
– О матерь воспетая,Я пред тобою с мольбой.Бедного грешника,Мраком одетого,Ты благодатью покрой.Если постигнут меня испытанья,В трудный час, в минуту страданьяТы мне, молю, помоги.Радость духовную, жажду спасеньяВ сердце в мое положи.35
«Великие кажутся нам великими лишь потому, что мы сами стоим на коленяхнях».
Цвело утро зарёю, когда мама ушла.
То я вкоротке забывался, то просыпался, а тут, будто распорки кто поставил в глаза. Не сомкну.
Один шустрый старичонка с рани подхватился на коровьем реву, таскался мимо туда-сюда, туда-сюда и всё мурлыкал какую-то чертовщину:
– Обезьяна встала очень рано,Обезьяна съела два банана.Куд-куд-куда,Оно всегда куд-куд-куд-куда.Бананы – обезьянья привилегия.
Нам же на завтрак дали синюю простуженную манную кашу, чай, хлеб и сверху жёлтая мазкая плиточка.
Все её ели, я не притронулся. Намазали б хлеб хоть козьим жиром или маргусалином. А то поди пойми, что подсовывают.
– А ты чего отпихиваешь от себя коровкино маслице? – тётя Паша показала на плиточку. – Скорей прячь в живот. Ешь. В нём вся сила!
Я с уважением посмотрел на плиточку.
Господи! Его Величество Коровкино Масло!
Сколько слыхал, а видеть ну ни разу не видел. Если б не больница, увидал ли когда-нибудь?
И я впервые в жизни попробовал сливочное масло.
Вкуса я не разобрал.
Но меня плотно согрела мысль, что и мы Сливочное Масло едали!
На обходе наш совхозный врач Чочиа, какой-то заморенный бледный дедок с неумирающим запахом болезни, век рассматривал мою ногу, словно перед ним была какая заморская диковина.
– Ос-с, – вздохнул постно. – Теперь можно и на экскурсию в город. Там рентген. Там капремонт. Поедешь на рейсовом автобусе.
– Как же с больной ногой в автобус? – пискнул я.
– А это ты там спросишь, – потыкал он пальцем вверх. – У нас ничего нет. На такой совхозище один врач, и тот я, – брезгливо потукал усталым тонким пальцем себя в тесную грудку. – Нет своего рентгена. Нет своей машины, чтоб по-человечески отвезти больного. И не будет, пока наша страна тратит на здравоохранение каждого человека в два раза меньше Анголы, несчастной африканской Анголы.
Ангола меня убедила, и все новые мои вопросы отрубила сразу.
Чочиа осторожно подпихнул под всю пухлую ногу гладкую досточку шириной с пол-локтя, в бережи прибинтовывает.
– Доктор… А как же я на автобусе… Один?
– Почему один? С тобой будет эта твоя доблестная храбруша, – кивнул на мою толстуху инвалидку, что пеленал бинтами. – Будет и старший брат. Прибежал чуть свет. Принёс ещё тёплого козьего молока. До обхода посетителей не пускаем… Попьёшь молочка и с Богом…
На дорожку мне вкатили укольчик. Подкрепили. Вчера делали в кардан, а теперь и в руку. Почтение! Шансы мои растут!
Угрюмый Митя сел ко мне на койку.
– Якорь тебя… Обнимай за шею свою карету. Да поехали на одиннадцатом номеруньке.
Я обнял.
Митя медленно, тужась, поднялся, поволок меня к автобусной остановке.
Кружной пологой дорогой Митик не пошёл. Дёрнул напрямки меж кустами по косогору.
Мелкие камушки полились у него из-под ног.
Митя перехватывал ветки и упрямо лез вверх.
– Душитель! Не перекрывай кислород, якорь тебя! Полегче дави на шею! Полегче!.. Иначе я этот мешок с говном, – зло подбросил он меня, – я не дотащу до рентгена!
Локтями я упирался в его плечи, старался не так сильно давить на шею, но разжать своё кольцо рук, совсем убрать его с горла боялся. А ну не удержусь лишь за плечи? А ну сорвусь? Ещё потеряет меня братчик по дороге.
Каменешник всё грозней осыпáлся, лавиной тёк из-под ног.
Митик то и дело съезжал, раскрыля в напряжённой дрожи руки.
Тоненькая веточка игриво выбежала у него из руки, и Митя, крепко ругнувшись, дёрнулся верхом назад. Мне казалось, что мы уже падаем на мою спину. Может, то б и произошло, не сломи себя Митя. Нечеловеческим усилием он удержал себя на ногах, изо всех мощей рванулся верхом вперёд и, не устояв, ничком вальнулся наземь, как-то рассвобождённо, в отдохновении съехал на брюхе к ногам кручи.
– Ну бледная спирохета Чочиа! – саданул он кулаками по каменешнику. – Ну-у горбатый дятел в белом халатике! – хрипел Митик. – Про Анголу всё спел! А вызвать из города скорую заленился. То б сели у крылечка, свесили б лапки и с ветерком! А то упирайся как проклятый!
Митя немного полежал, отдышался и снова подрал в гору.
– Ми-ить… – заныл я. – Ну что ты за скалолаз!? Всё в гору да в гору… Не пустой же!.. Давай возьмём кружком… А?..
– Тюти!.. У тебя чувал времени? Ты и бери! А мне некогда кругами прохлаждаться, якорь тебя! Автобус же ускачет без нас!
Каменная мелочь аврально зашумела под ногами, грозно рванула вразбрызг.
Митика снова понесло вниз. Он не устоял, его сбило, и мы полешками раскатились по бугру в разные стороны.
От дикой боли я орал и скулил.
Моё счастье, что я ещё пал на правое, на здоровое, колено. Чувствительно зашиб, может, немного подвернул, но не настолько, что нельзя стоять. Можно стоять! Счастье! Счастье, что и Чочиа прибинтовал к ноге доску. Кругом внавалку счастья!
Митик вскочил на ноги, затравленно огляделся. Не отвалилось ли что от нас?
Вроде ничего.
Он с облегчением вздохнул, и слёзы в сто ручьёв хлынули из него.
Мне было жалко на него смотреть, я тоже заплакал.
В автобусе Митик привалил меня спиной к окну, положил больную ногу на сиденье. Она выпирала в проход.
Митя стоял в проходе, прижимал её коленкой к спинке сиденья, не давал на ухабах упасть. Он раскрылился надо мной, как птица над больным птенцом, и плакал. Он ничего не мог поделать со своими слезами. Лились и лились.
Я тоже плакал, хотя нога вроде и не болела.
В городе автобус стал по Митечкиной просьбе у памятника Ленину. На голове легендарная кепка. Иначе голову вождю сильно б напекло. Руку с бумажным свёртком он протянул в космос метра на два.
Автобусу надо пока прямо, к вокзалу, а там и к автостанции у книжного магазина.
А нам в больницу. Надо взять в правую руку.
С нижней автобусной ступеньки свалился я Митику на спину, и он побежал.
Площадь была разогромная и пустая.
Братчика хватило лишь до серёдки.
Опустил он меня в ленинский тенёчек, привалил к холодной спине постамента.
– Погуляй на одной ножке, петушок… Дай дух переведу… Совсем подошвы отбил. Пот всего залил…
Сатиновым донышком кепки он вытер лицо, приткнулся горячей щекой к холоду мрамора.
– Прохладно… Хорошо…
Стою я на одной ножке, держусь за мраморный уголок.
Митечка в любопытстве задрал голову на Пальцем в небо,[157] пожмурился на солнце.
– Владимир Ильич, – говорит вверх, – а вам не надоело столько лет подряд стоять на одном месте круглыми сутками с протянутой рукой?
– Надоело, – хитро вдруг ответил сверху вождь. – Устал… А как у вас, молодые люди, жизнь?
– По госту![158] – огрызнулся Митечка.
– Тогда почему у вас лица заплаканные?
– А с чего, – зажаловался Митик, – быть нашим лицам засмеённым? Вы слыхали лозунг «Все лучшее – детям!»? Проституткин лозунг. Со всего лучшего мы и ревём. Мой братунчик сломал ногу. Врач даже не соизволил вызвать неотложку… Из совхозной больнухи пру на себе в городскую… Малость подмог рейсовый автобус. А так пру на себе!.. Упали… Брат чуть другую ногу не сломал… На своём горбу пру!.. Вот оно какое золотое наше здравоохранение!
– Зато, – звонко и лукаво хохотнул вождь, – оно у нас бесплатное! Бесплатное и обучение!
– Но мы ещё и бесплатно работаем. Как жить? Вы настоятельно рекомендовали мечтать…
– Да! Да! Это архиважно! Расскажите, батенька, о чём же вы мечтаете?
– При нашем проклятом «счастливом детстве», – Митик качнулся ко мне, – при нашей проклятой «свободе» я мечтаю хоть один денёк пожить так, как вы жили в Шушенском. В ссылке!
– Интег`есно! Интег`есно!
– В питерскую тюрьму вам приносили обеды из ресторана. В ссылку вы, «пленник царизма», ехали разве без шика? «И рояль за государственный счёт перевёз в Шушенское»… Рояль… По одной версии, вы ехали в ссылку с роялем. По другой… Уже из Шушенского заказали рояль и вам его доставили… Так какой из этих версий верить?
– Какой хотите, батенька.
– И «Чижика» музицировали?
– Эка новость! Музицировал я и до Шушенского…
– Вы совершенно не работали. Вели дачную жизнь.[159] Спорт, коньки, охота – вот и вся работа. На восьмирублёвое жалованье вы имели всё необходимое. Даже мясо каждый день круглый год! А мы это мясо видим короткое время лишь зимой, когда зарежем поросёнка, которого сами и выходим…
– Да-а, голубчик, пг`иятно вспомнить молодые годы… На неделю мне одному убивали барана… А съешь барана – берут на неделю мяса… Побыв четыре месяца в ссылке, я писал матери: здесь тоже все нашли, что я растолстел за лето, загорел и высмотрю совсем сибиряком. Вот что значит охота и деревенская жизнь! Сразу все питерские болести побоку!
– Вот это ссылочка! Даже в самом смелом сне никак мне не приснится!
– Расчувствовался я… А вы не завидуйте. Ссылка и есть ссылка. Завидовать нечему. А вот мечтать всегда надо! Без мечты человек пг`евг`ащается в животное. Мечты двигают прогресс. Величайшая мечта – социализм… А вы думаете, что тогда будут чмокать у ког`ыта и радостно хрюкать от изобилия? Осуществлённая мечта – социализм – откроет новые грандиозные пег`спективы для самых смелых мечтаний.
– Общие слова… Громкие… А дела?.. Какие дела пришли лично за вашими мечтаниями? Вы мечтали о мировом господстве «светлого царства коммунизма». Грезили о мировой социалистической революции. «Весь мир будет наш!» Ради этого вы и ваши последователи мечтали раздуть мировой пожар. Как хорошо, что ваши мечты на корню примёрли, хорошо, что до мирового пожара не доехали. Только начни одеваться ваши мечтания явью, что бы с нами стало? Уцелела б тогда наша горькая Россия?
