На берегах Угрюм-реки (из рассказов геолога)

– Что же вас сюда занесло? – Спрашиваю я его. – Столько перевидали и вдруг осели в такой глуши?

Старик не успевает ответить, вмешивается Анна Ивановна.

– А как все ехали? За золотом. В Иркутске мы были в то время, а там вербовка шла сюда на прииски. Мы и в самом деле думали здесь золотые горы.

Может быть. Все может быть. Но уже много позже этого разговора вдруг выясняется:

– Кеннеди… Как ни крути, а все равно по нашему будет. Американец не может против нас выстоять, я его знаю… Я ведь в Америке был. Четыре года плавал там. А отец так там и остался. Я-то в 15-м году вернулся, как война началась. Двадцать четыре тысячи долларов у меня было. Деньги сразу ушли, а меня в армию. Воевал. И на Руси и в Бельгии воевал…

Да, может быть Америка, а может служил в гражданскую под началом кого-нибудь, чья голова свалилась в годы великого единовластия. Тогда не очень смотрели – брали за отцов, за сослуживцев, просто ни за что.

Не знаю, так и не знаю, какой ветер занес сюда ныне старых, спокойно доживающих свой век людей. Да и не мое это дело. Просто привлекли они мое внимание, потому что хорошие люди, потому что отнеслись к нам душевно, открыли для нас двери своего дома, потому что рассказали много интересного и полезного, потому что сами работали и на приисках и в БАМ-проекте, обживали Витим.

Вот сын их Герка совсем иного склада человек. Он родился и вырос здесь на Витиме. Не видел заморских стран и родных просторов. Не воевал ни в гражданскую, ни в отечественную. Он любознателен, любит возиться с мотором – «Стрела» принадлежит ему. С первых же дней нашего приезда постоянно около нас. Его интересуют и камни и песок. Он охотно показывает нам все места в окрестностях Спицино, с интересом слушает наши разговоры. Но особой грамотой он себя не утруждал – четыре класса и учебники под лавку. Чего учиться, когда ружье, да сеть рыболовецкая не требует азбуки, а мотор можно познать и без школы. И это чувствуется. Старики хотя и малограмотны, но я бы все-таки сказал, что они культурные люди. Герка – человек некультурный. Он беспрестанно сквернословит, груб с женой, с родителями, крайне ограниченный человек. Единственное его достоинство заключается в том, что он не пьет, хотя в друзьях у него ходят типы вроде Гошки Скопина.

Мы жили и работали, ожидая прихода Иллариона Петровича с оленями. Над нами висело доброе июньское небо и мы были полны радужных надежд.

…И вот радиограмма от Дегтярева, что наши олени «не прошли». Сообщить каюру, чтобы он ждал, пока я не арендую баржу и не уходил домой на Калар? Я полагал, что он и сам догадается об этом. Арендовать баржу было очень трудно, но я боялся не этого, я боялся, что приеду, а каюра с оленями не окажется на месте.

Наконец, снизу пришли три катера. Два из них 150 – сильные, водоструйные «Минск» и «Котлас», третий БМК «Саратов». Минск и Котлас тянули вверх по две баржи – 60 и 40 тонные. Саратов шел специально, чтобы помочь поднять эти баржи через Южно-Муйские шиверы. Еще с утра мы услышали шум их моторов. Стены Южно-Муйских гор, туман, сырость, дождь, представляли собой столь плотную завесу, что мы не раз выходили из палаток. Нам казалось, что катера уже под берегом, но их все еще не было видно. Катера тащили пустые баржи, но двигались еле-еле. В три часа дня мы, наконец, различили их силуэты, а около четырех они бросили концы у Спицино.

Я поднялся на борт флагманского катера Минск. Капитан катера Добрынин в белой форменной фуражке, невысокий, сухощавый, разговаривал со мной, как-будто извинялся. Лицо у Добрынина было доброе и чувствовалось, что ему неприятно отказывать мне в просьбе, тем более, что просьба моя была весьма существенной. Но что делать, он должен был сплавить вниз с Гулинги сено и не только не мог взять моих оленей, сам вынужден был оставить здесь обе 40-тонные баржи, так как по такому Витиму не надеялся поднять их через шиверы.

Я вернулся на берег в палатку, когда часов около шести снова услышал на реке шум мотора. Вниз по реке стремительно неслась длинная узкая красивая лодка со сравнительно высокими бортами. Двигал ее подвесной мотор. В лодке сидело два человека, они махали нам руками (я полагал, что эти приветствия относятся к жителям Спицино), затем тот, что сидел посередине, что-то прокричал, а потом свистнул протяжным разбойничьим посвистом и лодка умчалась вниз по реке как быстрокрылое видение не очень нужное и уже привычное – мимо Спицино то и дело сновали всякого рода катера и лодки.

Но вечером, около десяти часов, когда мы отужинав сидели у хозяев и вели неторопливую беседу, не зная, ложиться ли спать или подождать еще немного, с порога вдруг раздался возглас:

– Здравствуйте! Своих пускаете?

В бородатом человеке, одетом в овчинный полушубок, я с трудом узнал Сашку Антонова – одного из рабочих, ехавшего со мной на барже.

– Как ты сюда попал?

– На лодке.

Его появление на пороге нашего дома было тем более удивительно, что мы не слышали шума мотора.

– Ты сверху?

Сашка осклабился бородатым беззубым ртом.

– Нет, из Догапчан.

Спрашивать, зачем они туда ездили, было бессмысленно.

В Догапчан с Косы ездили только за водкой.

Я знал, что в Сибири «100 верст не расстояние». Я знал, что местным жителям доехать от одного поселка до другого, пользуясь моторной лодкой, было так же обычно, как в Москве проехать из одного конца города в другой на метро. Но спуститься в такую воду по Витиму, а затем подняться (да еще ночью!) через шиверы для того, чтобы купить в Догапчане 8 бутылок водки (и пару выпить там) – даже для местных жителей было не совсем обычным. Герка, например, вылетев один раз из лодки, бросил пить совсем и теперь, как черт ладана, боялся винного запаха. Здесь же, к слову можно добавить, что на Витиме довольно часто тонули люди и, как правило, в большинстве случаев в их гибели всегда была виновата бутылочка.

– С кем же ты приехал?

– С Гошкой Скопиным.

Я слышал об этом человеке. Мне называли фамилию Скопина, как человека способного перевести меня на лодке в любое место Витима. Я представлял его себе человеком умным, бесшабашным, которому море по колено, а уж Витимские пороги и вовсе ничего не значат. В Спицино также разговор как-то коснулся Гошки Скопина и Анна Ивановна примерно так сказала о нем: – За бутылку водки он вас хошь куда сплавит. – И я подумал: «Может быть этот всемогущий Гошка переплавит моих оленей в Спицино?».

Пришел Гошка. Он прямо с порога сбросил насквозь мокрый дождевик, стянул с ног резиновые сапоги и сел греться к печке. Гошка был красивым парнем. Нос прямой, брови вразлет, подбородок крепкий, крутой. Сам Гошка был высок, широкой кости, его грудь за распахнутым воротом, казалось, нарочно подставлена всем ветрам. Светлые волосы спутаны, всклокочены, с серого лица смотрят широко открытые, но ничего не видящие серо-голубые пьяные глаза и уж, разумеется, ни единой мысли не светилось в этих глазах.

На Гошке была старенькая заплатанная брезентовая куртка, рубашка с распахнутым воротом, а под рубашкой виднелась грязная майка. И рубашка, и куртка, и сам Гошка, были какие-то серые, чтобы не сказать серо-грязные. Не потому, что он был не мытый, а просто это был такой человек. Его появление в комнате сопровождалось шумными возгласами:

– Ивановна! Это я, мать растак… Промок… – И опять упоминание «матери». Он не ругался, а просто, как говорят, «выражался». И смысл сказанного сводился к следующему: у него болит нога, он «чуток» выпил и «малость» промок.

Он сидел у печки, грел больную ногу, а Анна Ивановна по-матерински выговаривала ему.

– И когда ты, Гошка, пить бросишь… Шестеро детей-то, неровен час утонешь…

– Не-ет, Ивановна, – мотал головой Гошка. – Я… мать… не утону. Никогда не утону… мать…

– Оставайся, хоть переночуй у нас, – уговаривала его Ивановна. – Шиверы впереди, как поедешь?

– Проеду! – утверждал Гошка. – Я… мать… всегда только домой…

Гошка Скопин действительно оправдывал данные ему характеристики. Вода была его стихия. Перекаты и шиверы смущали его не больше, чем порог дома, который он сейчас переступил. Он шел повсюду, не думая, что где-то ему может быть заказана дорога. В нем выплескивалась наружу сила первобытного человека. Кровь Фильки Шквореня или еще более древних праотцев-неандертальцев толкала его на единоборство с природой, у которой он силой и смелостью, но не разумом, отвоевывал себе на кров и пропитание. И на водку, главным образом. И я решил спросить его об оленях. 25 моих оленей стояли в 4 км выше Косы и я не знал покоя.

Ивановна налила ему чаю. Гошка, прихлебывая из кружки, выслушал меня внимательно и, я бы сказал, трезво.

– А сколько заплатишь? – спросил он.

Я предложил ему назвать свою цену. Хищный блеск старателя, почуявшего богатую россыпь, появилась в его прозрачных глазах.

Он назвал цену и объяснил:

– Нужно сбивать плотики. Два-три… Нет, двух хватит. А лес не заготовлен. Валить его надо… А вести плоты через шиверы (он снова упомянул мать) тоже не чай пить…

Я мог дать ему в два с половиной раза меньше.

Он сразу ослабел, глаза его снова стали пьяными.

– За эти деньги пусть они во-от куда идут, – махнул он рукой на скрытые ночью и туманом горы. – Месяц пройдут.

Разговор был исчерпан.

Гошка встал. Не попадая в рукава он стал натягивать мокрую куртку. Поднял брошенный у порога и задубевший на холоде, так что он и сейчас стоял колом, дождевик.

Снялся с места и Сашка Антонов.

– Да ночуйте сегодня, непутевые вы люди, – говорила им хозяйка. Но они вышли.

Взревел мотор. В тон ему прокатился прощальный разбойничий свист. И лодка умчалась в ночь, в горы, навстречу большой воде, навстречу шиверам и неизвестности.