Демон и Кикимора

Что же касается ангелов, то причина, как мне кажется, в другом. Кроме высших архангелов, о коих наслышан, но ни разу не имел счастья лицезреть, все коллеги Юры – это бывшие люди. Пусть не худшие, наоборот, но принёсшие в небесную канцелярию кучу пороков из прежней жизни. Естественно, научившиеся толковать любые поступки в совершённые во имя Господа. В том числе, например, прекратить человеческую рождаемость на Земле. Из наигуманнейших, мать их, интересов!

Пока Миша отвлёкся, пришлось провести сеанс психотерапии. Конечно же, напарника угнетала перспектива подняться на борт бомбардировщика с белой звездой дяди Сэма. Российская политпропаганда настолько демонизировала пиндосов в его глазах, что, выбирай он сам место попаданства в сорок второй год, точно не назвал бы Штаты. Вряд ли Германию, немецкие нацисты, которых и спустя восемьдесят лет русские называют фашистами, в представлении Андрея болтаются где-то наравне с америкосами. Вот с криком «банзай» бомбить тех же американцев – с восторгом. Придурок совершенно не врубается, что первыми начинать войну нельзя. Вообще низзя. Ни при каких условиях, потому что – смертный грех. Даже оправдываясь самообороной от потенциального нападения, из-за чего сильно пострадали еврейские покойники, загодя врезавшие по арабам в шестьдесят седьмом. Как бы ни молились своему Богу, для евреев – несколько более персональному, чем другим народам, преисподняя встретила их отнюдь не радужно. Арабов – наоборот, почти лояльно. Воздаётся и по делам твоим, и по мыслям твоим. Но по действиям – куда более сурово. Поэтому арабы, намылившиеся истреблять евреев, но не успевшие и погибшие под израильскими бомбами, отгребли несравнимо меньшие сроки в отрядах зэ-га.

Андрюха не понимает: нет плохих народов, плохих людей. А есть народы, представители которых массово нарушили заповедь «не убий», бросившись на другой безо всякого вменяемого повода. Подданные диктаторов или законно избранных вождей бездумно выполнили их команды, не пытаясь сопротивляться.

Грешники сами допёрли до азбучных истин, записав решениях Нюрнбергского трибунала: исполнение преступного приказа не избавляет от ответственности за преступление. В загробном правосудии, ну – как бы правосудии, тот же принцип. Поэтому воздушным самураям, «героям» Пёрл-Харбора, причиталось по несколько сотен в плечи, и отнюдь не самого лайтового режима. Американцам, сгоревшим заживо в линкорах и крейсерах, в пору жалкая десятка-другая, считая в среднем по больнице. Вот если бы они, исполняя приказ своего президента, я бы даже сказал – Президента Высшей Расы, приплыли первыми к берегам Японии, расчехлили пушки и вдарили для профилактики, для самозащиты от нападения, но не состоявшегося, а потенциального, расчёт воздаяния был бы противоположный.

Разумеется, перевоспитание оккупированного индивидуума – дело не одной недели и даже не одного месяца. Особенного для военного, кому боевой приказ святее наказов матери, Конституции и Библии вместе взятых. Хоть Андрей – один из наиболее вменяемых русских напарников.

Я поступил проще. Рассказал, как решался с Ваняткой угнать «чайку» и махнуть к белополякам. Главное – не за кого воевать, а против кого.

«Играл в детстве в войнушку? – спросил его. – Наши против фашистов?»

«Само собой. Фашистами назначали самых задротов района и мочили их по-чёрному. За Сталинград, за Хатынь…»

«Сверстников-однокашников, таких же пацанов из СССР. А теперь перед тобой настоящие белокурые бестии. Военные преступники. Свято желающие освободить Советский Союз от большевизма методом истребления большевиков – до трёх четвертей всего населения. Сами мы с тобой в Союз не перебежим. Альтернатива: отсидеться или воевать с Гитлером. Я выбираю – воевать. Можешь спокойно сидеть в уголке черепушки. Или катиться в преисподнюю, хоть тут не уверен – мы в другом мире, вдруг местные тебя не примут, не выделят котёл со смолой».

«Спасибо на этом».

«За мной не заржавеет. И учти: мы – не в прошлом, а в настоящем этой реальности. Паулюс в Сталинграде, немецкий флаг гордо реет над Эльбрусом. Наци контролируют всю континентальную Европу. Ничто ещё не решено и не факт, что обернётся благополучно для антигитлеровской коалиции. Вдруг уроды первыми соберут атомную бомбу и заставят амеров с англичанами и прочими австралийцами выйти из войны, оставшись один на один с СССР? Товарищу Сталину придёт… если не задница, то получит очень большие осложнения. Ты как хочешь, а я попробую помешать. В меру сил одного лётчика».

Андрюха задумался. Надолго. И ковырнул в самое больное место.

«Марк! Если мы в чужом мире и погибнем, а нас не примет местная преисподняя?»

«Не знаю. Не исключаю, что превратимся в неприкаянные души, вынужденные бродить до скончания веков, сходя с ума от ужаса, одиночества и отчаяния. Если сидеть в тылу и не лезть в ВВС, шанс уцелеть значительно выше. Но я – лечу. Ты – тоже. В каком качестве, подменяя меня за штурвалом или просто назойливой мухой на периферии сознания, сам решай».

Пока пассажир свыкался с идеей вербовки в ненавистную ему и нелюбимую мной американскую авиацию, я размышлял о другом. Данное задание из ряда вон выходило по сравнению с предыдущими. Всегда накануне появлялся крылатый вестник грядущих неприятностей, доводивший задачу и желаемый результат. Постоянно в той или иной мере чувствовалось присутствие куратора, он мог навязать своё общество, не слишком порой любезное, в любой миг. Обо мне забывали, бывало, на несколько недель или месяцев, но пристроив на заданные рельсы.

Сейчас же навалилось одиночество. Впервые за две с чем-то тысяч лет! Пусть разбавленное присутствием Андрея, Миши и странного Самося. Привык за столетия воспринимать себя винтиком системы. А тут – сам врубись, что за миссия предстоит. Каково?

«Ладно. Сбрасывать бомбы на немцев – благородное дело. Даже с белыми звёздами на крыле», – булькнул пассажир.

«Ни хрена не благородное».

У меня взыграло чувство противоречия, потому и поддел его. Возможно, зря. Но не смог остановиться. Некоторые вещи нужно решить на берегу, до того, как сядем за штурвал, не только для него – для себя тоже.

«Почему?!»

«Война – вообще штука малоприятная, в ней сплошняком кровь, грязь, мозги и кишки наружу, а не благородство. Тем более – стратегическая бомбардировочная авиация. В «спитфайре» или в МиГе я всегда стрелял, увидев врага в прицел. Убивал таких же военных лётчиков, как и сам. Когда под Эль-Аламейном летали с бомбами, укладывали каждую точно в армейские колонны. А теперь? Штурман выведет нас в нужный квадрат. Скорее всего – ночью. И самолёт скинет несколько тонн бомб по городу, где, наверно, коптит военный завод. Сколько бомб упадёт на цель, а сколько по жилым кварталам, ты знаешь? Мимо цели – большинство. В моей жизни после смерти была одна-единственная настоящая любовь – испанка Мария. Погибла в Мадриде во время ночной авиабомбардировки промышленных объектов. Убивший её немецкий или итальянский экипаж – военные преступники. Мы с тобой ничем не лучше. Точнее, будем в скором времени. Но иного способа сражаться против наци я не знаю».

На этот раз Полещук молчал ещё дольше, чем перед одобрением вступления в ВВС США. Потом промычал:

«Как же сложно с тобой… Нельзя так! Всё должно быть понятно. Здесь – наши, там враги. Наших надо защищать, врагов убивать».

«Да. Примитивный инстинкт звериной стаи в лесу. Наши по определению – хорошие парни. Все остальные – объект охоты. Только учти, ты родился человеком, а не просто подполковником эР-эФ. Человеческая мораль куда более замороченная, как и оценки в посмертии. Приходится думать головой и взвешивать поступки душой, а не отдаваться первобытным инстинктам».

Турсунбекович на его месте свёл бы диалог к непробиваемой формуле «всё в руках Аллаха» и успокоился. Для Андрея слом привычной морали шёл труднее, чем крушение материалистической картины мира.

Глава 4

Кикимора на «Кикиморе»

Самось со своей барышней образовали весьма странную парочку. Алеся, в прошлом – обычная человеческая девушка, тоже происхождением из белорусского Полесья, представляла собой неприкаянную душу. Умерла в начале двадцатых, когда её «коханый» (любимый) так и не вернулся из Европы. Пропал без вести – то ли засыпанный взрывом тяжёлого кайзеровского «чемодана», снаряда крупного калибра, то ли сгинул в плену, то ли… Кто его знает. Помыкавшись между мирами, довольно быстро начала обретать плоть и уже видна нам с Михаилом, другим полешукам, а также Самосю. Он, существо, так сказать, иного биологического вида, прилип к покойной девице как клещ, та не возражала.

Уверен, неведомая сила притянула её на авиабазу Локборн, штат Огайо, из-за присутствия здесь сотен мужиков, распространявших аромат тестостерона. А поскольку плотская и высокая любовь, в общем-то, связаны, неутолённая душа влекла усопшую к нуждающимся в спаривании парням. Вот только они Алесю не замечали. И лишь Самось составил подруге компанию.

Чем они занимались наедине – ограничивались петтингом либо между этими в высшей степени странными существами устанавливался некий плотский контакт, я не знал и не лез в их личную жизнь. Согласно полесской мифологии, такие грустные покойницы, не отошедшие в мир иной, именовались кикиморами. Самолёт в её честь получил столь странное для американского уха прозвище задолго до того, как его перегнали к нам на базу. Когда мы получили, наконец, долгожданный Б-17Ф, Янка, наш стрелок верхней башни и борттехник по совместительству, втихую провёл апгрейд, добавив в конструкцию корабля лючки в районе центроплана, позволявшие домовому нырять в крыло. Вряд ли в пространстве между лонжеронами, нервюрами, топливными баками и прочим хозяйством было уютно. Домовые – непритязательные существа, они запросто обоснуются в дымоходе печи или в вентиляционных шахтах современных зданий. Алеся, куда менее материальная, свободно проникала через переборки. Например, из пилотской кабины свободно просачивалась, не замечая запертую квадратную дверь, на «бродвей», то есть шаткий мостик шириной в почтовый конверт, шедший через бомбовый отсек к месту радиста.

Жуткий, надо сказать, переход. В учебных полётах, а на базе Локборн они длились по два-три часа, порой приспичивало в туалет, он находится в хвостовой части фюзеляжа по правому борту. Как-то я, едва ступивши на мостик, вдруг услышал журчанье приводов, снизу ворвался нешуточный вихрь – почему-то открылись створки бомболюка. Поскольку бомбовой нагрузки не брали, вокруг мостика ни черта нет, я вцепился как в грешную душу за низенькие хлипкие перильца. Справа и слева от меня пустота, земля несётся внизу на отдалении километров трёх, машину трясёт и подбрасывает, ураганный ветер намеревается спихнуть с насеста… Прыгнуть с парашютом? Ха-ха три раза. «Парашют оставлен дома на траве аэродрома» (А.Розенбаум), точнее – у кресла второго пилота. Перед посадкой на борт мы цепляем на себя поверх меховой куртки и нагрудника замысловатую ременную сбрую, парашют к ней присоединяется только непосредственно перед прыжком. Кстати, именно в парашютной сумке Михаил привёз Самося во Флориду, а я сразу не понял – что это за валиска.

В общем, в тот раз путешествие в гальюн я завершил, лишь когда створки бомболюка вернулись на место. Никакая дьявольская регенерация не оживит тело, плюхнувшееся на американскую землю с высоты в три тысячи метров. Или девять тысяч футов, в местных единицах, ничуть не легче.

Памперсов здесь не знают. Дуть в штаны – тоже совершенно не выход, кабина не отапливается, и при команде подняться на восемь-десять тысяч метров (двадцать четыре тысячи футов и более, но европейская привычка заставляет всё пересчитывать в метрические единицы) внутри бомбардировщика растекается жуткий дубак. Минус сорок по Фаренгейту, по Цельсию – те же минус сорок, моча застынет. Врачи предупреждали: терпеть! Иначе обоссавшегося ждёт обморожение бёдер, не повезёт – и детородного органа тоже.

Наверно – пугали. Тем более, обмороженный гусар меня не волнует, даже оторванный. Выращу новый на радость себе и Андрюхе. Но лучше уж как полагается. И совсем не тянуло справить нужду прямо в открытый бомболюк, на головы безмятежным обывателям штата Огайо.

Побывав на фронте, точнее – на очень многих фронтах, я прекрасно понимал, что зима с сорок второго на сорок третий год, проведённая в Штатах, это чистый курорт по сравнению с предстоящим в Великобритании. Андрей офигел от лёгкости, с которой я раскрутил на свидание лётчицу из вспомогательной службы ВВС, сняв комнату в паре миль от базы, потом официантку, затем девушку из метеорологического департамента… Гусар не остался в обиде.

«Ты же говорил: прелюбодеяние – грех?»

Андрюха изумлялся, но не возмущался. Понравилось ему.

«Само собой. Грех, но не столь тяжкий. Я же не насилую барышень. Замужних и девственниц не совращаю. Доставляю им радость. Удовольствие от плотской любви – крохотная частичка Божьей Благодати, доступная смертным на Земле. Увидишь – на войне хлебнём всякого и свершим такое, что местные грешки, как и местные добрые дела, окажутся воробьиным чихом в общем зачёте».

Ну и другая крупица Божьей Благодати – счастье полёта. Хоть совершенно непривычное, потому как принимается в очень большом коллективе. На российском противолодочном я не вмешивался в работу подполковника, а он ни разу не романтик в душе, хоть любит авиацию не меньше моего. Скорее – военно-воздушный извозчик. Кураж вроде имитации захода на посадку на авианосец – предел его душевных изысков. До этого только учебно-тренировочные спарки и «фантом» вынуждали меня делить самолёт на двоих. Как правило, я оставался наедине с машиной и небом, даже действуя в составе эскадрильи, крыла, полка. Теперь, опускаясь в кресло второго пилота справа от Михаила, сразу начинал работать в команде, достаточно непростой: полешуки – сплошь индивидуалисты с собственным мнением по любому поводу, упрямые и неуступчивые. Если бы некий покровитель проекта из восьмого бомбардировочного командования не распорядился комплектовать экипаж именно из нас, странных, большинство бы покинуло ВВС задолго до перелёта в Европу.

Командир эскадрильи (сквадрона) почти моментально невзлюбил Майкла, угадав в нём упрямое начало.

– Первый лейтенант Лоевич! Почему улыбаешься во время инструктажа?

По местному времени стояла глубокая ночь, около трёх. Нас подняли в два. Короткий завтрак, когда ещё ужин не переварился, кусок в горло не лезет, потом – столь же трудноперевариваемый инструктаж. Причём, перед перегонным рейсом, не боевым.

Миша вытянулся и оттопырил локти.

– Радуюсь, что, слава Создателю, займёмся настоящим делом, сэр!

– Посмотрю на твою радость через три месяца… Повторяю, джентльмены, о необходимости держать строй и не упускать из виду машину ведущего… Лоевич! Ты почему торчишь как член под утро?

Под металлическими гофрированными стенками барака прошелестел смешок. Парни любили незатейливые шутки.

– Не было приказа сесть, сэр!

– Садись и не маячь… Лучше потом пиши рапорт на перевод в другую эскадрилью.

Я точно знал – Михаил ничего подобного не напишет. Он должен летать с нами, включая Самося и Алесю. Если запросят перевода остальные, не выгорит, коллективный рапорт о переводе в любое подразделение, лишь бы подальше от майора Беркли – это уже бунт, подавляемый решительно и жестоко в военное время. Тем более, в другой эскадрилье любой командир тоже не будет выглядеть вкусившим Божьей Благодати, узнав о десятке подчинённых с особым статусом.

Продолжение разглагольствований слушал в полуха. К перелёту готовились две недели. «Кикимора» обзавелась многотонными дополнительными топливными баками вместо бомб. Самось как истинно дотошный домовой облазил машину изнутри, сообщив обо всех подозрительных деталях мастер-сержанту Франеку, старшему из наземного персонала, обслуживающему самолёт. Он, ополяченный потомок полешуков, единственный из технарей видел нашего одиннадцатого члена экипажа, вполне серьёзно относился к его советам, хоть само по себе это нечто сюрреалистическое, когда сверхъестественное существо из легенд разбирается в моторах и авионике, что-то втолковывает технарю, а тот приказывает своим парням срочно вскрывать и разбирать девятицилиндровую звезду двигателя, только что обслуженного и проверенного.