Тремпиада. Эзотерическая притча

Ну, чтобы кровь в жилах не застаивалась.

Да пораскинь же ты мозгами! Есть хата на стороне – значит, водит б…, аморалку разводит, притон содержит. Типы непонятные косяками шляются. Громко, вызывающе разговаривают. Бутылками гремят – пьянствуют, значит. А что на пьяную голову приличного создать можно? Вон и бабы голые по стенкам развешаны. Даже через занавеску видно. Невооруженным глазом. И мужики – ну совсем паскудство – в раскорячку. А этот, с позволения сказать, художник, извращенец прямо какой-то, все попохабней изобразить норовит. И такой буржуазный тлен от его картинок исходит, хоть ноздри ватой затыкай! Нет, ну скажите на милость, откуда в чистых советских водах вот такое, простите, конечно, великодушно за грубость сравнений, дерьмо всплыло?

А в чистых тех водах, и любовь была бесполая, и грязь родной землей звалась, и миллионы шагали в ногу, и радио точкой называлось – на одной волне работало потому как, на нужной, и общественное мнение всегда совпадало с генеральной линией…

Короче, заявились мы с Николушкой к этому аморальному типу, и давай его картинки рассматривать. Ходим вдоль стен, пальцами во что-то тычем, умные слова произносим – хвалим, значит. А Севка лицо руками закрыл, одни глаза из-под ладоней. И глаза те – хитрющие. Слушал он нас, слушал, а потом напускное безразличие сбросил, сошёл со своего красного угла, да к нам и вышел. Но мы его уже не замечаем, нам картинки посмотреть охота. И разбор его работ теперь идёт по большому счёту. Кинул я тогда робкий взгляд на Севку, а он скис почему-то. Карандаш в ухо засунул и сопит чайником.

– Ну, господа литераторы! Не ожидал я от вас такой борзости. Это ж надо, – говорит, – клеточки на картине считать и каждую смыслом одаривать!

Лучше бы не говорил он этого. Потому что Николка сорвался тут же:

– Так говоришь – муди к бороде подтягиваем? Нарисовал пол в квадратах, три четверти картона ими занял и теперь нас на мякине провести хочешь?! Сколько мы с тобой, Всеволод, не встречались? Три года? И с тех вот самых пор ты ни на йоту не продвинулся! Ещё через три года встретимся. Некогда мне эту херню рассматривать. Я к тебе с поэтом пришел, а ты, падло, испугался? Не доверяешь – скажи. А не дотягиваешь – иди к такой-то матери…

Пока на Николушкином пару чай доходил, я в блаженном восторге осматривал Севкину берлогу. Мастерская, как мастерская. Как сотни, тысячи мастерских, разбросанных по задворкам империи, отданных художникам по лености или при недостатке средств для приведения этих подполий, сараев, полуподвалов и заброшенных убежищ в относительный порядок. Зато под руками умельцев эти крысиные острова, эти клоаки, эти заплесневелые, пришедшие в разор от нерадивости хозяев руины, приобретали вид аккуратненьких островков свободы творчества, становясь кельями для одержимых жаждой познания или просто мастеровых. Но если кто-то из иноков от искусства переступал в своих притязаниях установленный власть предержащими Рубикон, его легко выщёлкивали из возведённого им самим храма, заколотив крест на крест двери и, так уж повелось испокон, выбив все стёкла. А делалось это всё, опять же, руками общественности. Ну, а несведущий, легковерный, идеологически нашпигованный хомо советикус, и по сей день, думаю, верит умело созданной легенде о богемном образе жизни художнической братии. К слову, многие легенды были основаны на реальных фактах, но иной, привнесённой извне, жизни, неведомого многим, но такого заманчивого мира. Мира официальных творцов соцреализма.

А что же андеграунд? А само подполье не прочь было поменяться с ними местами, что, собственно, и произошло вскоре.

Ну, а что касалось легенд и мифов, созданных самими «отверженными», то здесь, милый ты мой собутыльник… Прости… Собеседник… Помолчим в восхищении, выпьем и крякнем от удовольствия. И не надо… Не надо… И сачковать тоже не надо.

Пьём эту отраву до конца. Ибо, коль уж вышло так, что раскрываю тебе душу, то будь добр, будь настолько великодушен, чтобы мы с тобою в градусах… относительно плоскости… Ну, чтоб на равных!

…Хорошо. Шибануло слегка в голову, глотку и желудок продрало, обожгло грудь, душу малость согрело. И пока ещё не затмило разум, не вызвало раздражения и агрессии, пребудем в эйфории сонливой меланхолии. В любви к дальним на Ближнем и близким на дальней… Сглотнём солоноватую, навернувшуюся на глаза грусть. Тоску по родным лицам, оставшимся ТАМ. Там, куда то и дело бегают, не зная удержу и препон наши контрабандистские мысли. И приведут они, меня, например, в город Днепродзержинск. Город, как проклятие носящий имя Железного Феликса и теперь, через много лет, с ужасом взирающий на однажды поднятый его кровавым крестным и с тех пор не знающего ножен, изрядно затупленный, но по-прежнему карающий меч революции…

Город-призрак, гибнущий от радиации, выбросов газов, отходов химической, металлургической, цементной промышленностей, идеологического идиотизма и полной бездуховности. И, наконец, просто от голода…

Город-могильщик, принявший роды у моей матери и загнавший её в сосновый гроб, предоставивший за все муки клочок кладбищенской земли. Земли, осквернённой самим названием кладбища, носящего имя того самого Жданова…

Город-доносчик, сделавший всё, чтобы я возненавидел его… Но где взять мне силы разлюбить его? Нет такой силы. И этот город – мой крест… Нет, не тот крест, что с запозданием в полвека заново был водружён на макушку махонькой, ссохшейся, чистенькой, как набожная старушка, церковки. Это крест распятья, крест римской казни, крест в бессилье разведенных рук.

Я распят на мостовых этого города, мои шаги ещё можно услышать под сводами польского костёла, а мой голос – в позвякивании разорванных цепей восставшего надо всем гигантским фаллосом воистину безбожного памятника Прометею. И хотя после экологической демонстрации я в спешке покинул этот город и моему взору любезней пейзажи Дальневосточного Приморья, и именно они являются мне во снах на Ближнем Востоке, – нет-нет, да и кольнёт в груди, заскребет, заворочается, засаднит воспоминание, пропоют звонкие цепи, павшие с запястий полубога, получеловека. Увы, не мне разорвать эти милые цепи. Слишком со многим связывают они…

Я бы выпил ещё, но, думаю, не простит мне этого мой… А пошёл он!.. Абзац.

14

Герман возился надо мной, скошенным бутылкой спирта, одолженной в соседнем гараже.

– Бред прямо какой-то. Послушать его, так в самую пору отправляться самому в психушку, – сетовал Герман.

Севка, растираясь полотенцем, сочувственно глядел то на моё бездыханное тело, то на полные страдания глаза Германа.

– Ты, Герман, главное не суетись. Литераторы – народ тонкий, чувствительный. Порой вдалбливают себе в голову фантазии и живут ими, мучаются, сами страдают и других на это подбивают… И реальность для них – не то, где мы живём и чем живём, а реальность – это их фантазия. Их жизнь не поддаётся обычной логике. Их логика – это логика воображения. Только здесь они абсолютно свободны. И запомни, парень, для человека творческого, вершиной разума является работа воображения. Это то прозрение, которое создаёт всё новое, небывалое, разгадывающее тайны бытия, распутывающее мифологические клубки истории.

Севка пристально посмотрел на Германа:

– Один умник, как-то сказал, что логика, которой ты, Герман, хочешь соизмерить все поступки, всегда топает на деревянных ногах позади воображения гения. Не станем выяснять степень гениальности нашего пьяного друга, но, согласись, парень, ты сейчас вряд ли поспеваешь за его фантазией.

– Ну вот ты, Сева, раскрашиваешь картинки свои и видишь всё не менее тонко. Но такого, чтоб заговариваться – этого у тебя не наблюдается. А тут, ёлки, пять минут послушал поэта и у самого крыша поехала… Здесь тебе и настоящее, и прошлое и, чёрт его знает, будущее, что ли… Вроде бы как говорит он о будущем, но странно как-то, словно вспоминает его. Сидит со мной за столом и ностальгирует по будущему.

– «Ностальгия по настоящему, что настанет да не застану»…

– Что?

– Да так, вспомнилось… Когда-то, очень давно, ко мне в мастерскую заглянул один парень. Спортсмен. А может быть – милиционер, не помню теперь. Увидел одну картину и, что называется, прилип к ней. На картине было много огня. «Пожар?» – спросил он. «Пожар», – соглашаюсь я. «Жалко лес», – продолжает мысль парень. «А животных?» – интересуюсь я. «Ну да, ведь они тоже сгорят», – соглашается он. Потом, подумав, вымолвил: «Видно костер забыли потушить. Мы это всегда мочой делаем».

Герман развеселился:

– Понятливый парень. Это он о твоей «Химере»?

– А ты, – Севка улыбнулся собеседнику, – ты ведь тоже всё время норовишь свести необычное к обычному. Но ведь смысл Химеры, парень, не в её крылатости. И даже не в том, что она огнедышащий дракон, предстающий львом, козой и змеей. Когда тускнеют краски страха – химера исчезает, уступая место уродству и нелепости. Но и это не главное в мифе о Химере.

– А что же?

– Ты спрашиваешь что? А то, что поразивший химеру, подпадает под её власть. Его химерическая мечта – взлететь на Пегасе на Олимп. И заканчивается это всё безумием.

– Ты думаешь?

– Таков смысл третьего плана мифа о Химере…

– Вот и он сейчас, – Герман кивает в мою сторону, – где-то там далеко в химерических мечтах своих и оттуда глядит на нас своими почти безумными глазами. Даже не знаю, как обо всём этом сказать. Знаешь, Сева, мне, признаюсь, даже жутко стало. Оторопь, что ли взяла. Да ведь пьёт же ещё. Может, потому что в себе запутался, а может – во времени заблудился… Пьет, бляха, как лось из овражка… А потом тонет, мерзавец. Хрен с ним, со снаряжением, вдову его жалко…

– Герман, – Севка покрутил пальцем у виска, – кто из вас двоих заговаривается, какая вдова?

– А, с таким мужем жена почти всегда вдова… Вот посмотришь, очухается – опять под воду полезет. Самоутверждаться будет, скотина. А о нас с тобой и не подумает. Ты б ему, Сева, как друг сказал, что ли. Нет, я серьёзно, я же у него в глазах смерть увидал.

15

Я и сам не знаю, Герман, что со мною, где реальность, где вымысел и что происходит со временем моим. И зачем я продолжаю пить, улетая от «сейчас» в «потом» или «тогда». И над телом моим бездыханным, и над мыслями моими бредовыми, над сугробом памяти моей мечется, исходя слезами, душа моя неприкаянная…

16

И снова полнолуние, и круглолицые оборотни рыщут по миру до третьих петухов, и дети плачут во снах, и беспокойные матери зашторивают от колдовского света окна, а изнеможённые ночными видениями отцы, курят, поминая, кто чёрта, кто Господа, но нет в их душах ни веры, ни знания, ни Бога. Лишь тоска да печаль. Неизбывная тоска по неведомым, но хранимым памятью иным, ушедшим временам, когда человек был ближе к небу и помыслы его были чище, и деяния искренней, и вера истовей.

17

…Стук в двери сорвал Севку с места, заставив проделать кое-какие манипуляции: вся еда была наскоро собрана в полиэтиленовый мешок, содержимое мусорного ведра зачем-то выброшено на простеленную газету, мешок с едой погружен в упомянутое ведро, а мусор вместе с газетой брошен поверх мешка.

– Господа эстеты пожаловали, – хитро подмигнув нам, пояснил Мечковский.

Мы с Николушкой в недоумении приготовились к встрече «господ эстетов».

В мастерскую вплыла царственная персона. Во френче, дореволюционного покроя, при бороде и зачем-то с костылём. Ни дать, ни взять – Николай Александрович Романов.

– Господа офицеры, – приветствовал нас «государь император».

– Ну, сейчас начнется раздача белья низшим чинам на позициях, – брякнул я.

– Знакомьтесь – Юрий Петрович, – рекомендовал Севка.