Посланница судьбы

– Помилуйте, пан Летуновский, – заискивающе произнес Калошин, – я имею к вам всего лишь одну маленькую просьбишку…

– Если желаете поступить ко мне на службу, то у меня свободных вакансий нет! – с ходу заявил поляк. – Разве что… – Он на миг задумался, не может ли ему пригодиться в одном из ломбардов такой нахал, но тотчас отмахнулся от этой идеи, решив, что тот непременно будет воровать. – Впрочем, нет, ничего нет! Ступайте себе.

– Вовсе я не к вам прошусь на службу, дорогой пан Летуновский, – продолжал заискивать Илларион. – Мне хотелось бы вернуться к прежнему своему благодетелю, князю Белозерскому.

– К Белозерскому? – удивился Казимир. – А при чем здесь я?

– Я смиренно прошу, чтобы вы меня ему рекомендовали.

– С какой стати? Я вас совсем не знаю. – Летуновский взял из коробки сигару и закурил, пуская дым визитеру в лицо.

– Да всего-то пять слов, – отмахиваясь от дыма, торговался Калошин. – Скажете только: «Такой-то служил у моего приятеля в Петербурге», и будет…

– А что будет? – усмехнулся ростовщик.

– То есть? – не понял Илларион.

– Ну, скажу я пять слов Белозерскому, а мне какая с того выгода?

– Вам какая выгода?! Да ведь если я стану у князя служить, он будет у вас весь как на ладони, – Калошин сунул поляку под нос свою огромную и не совсем чистую ладонь.

– Он и так у меня весь как на ладони, – сообщил Казимир, не забыв пустить в лицо визитеру новую струю дыма. – На ладони и в кармане.

«Настолько возвысился чертяка, что совсем уже ничего и никого не боится!» – в отчаянии констатировал про себя Илларион. Тем временем Летуновский о чем-то сосредоточенно думал.

– Ладно, будь по-вашему, – неожиданно заявил он. – Оставьте адрес, я извещу вас о результатах своего визита к князю.

– Вы согласны меня рекомендовать? – не верил своим ушам Калошин.

– Я не повторяю дважды… господин… Как вас там? Лесничий, кажется?

– Лесак!

Илларион был награжден новой порцией дыма, что ничуть не омрачило радужного настроения, в котором он вышел от ростовщика.

Глава вторая

«Цербер» князя Белозерского. – Как стать миллионщиком. – Гора изумрудная и гора книжная. – Вымерший дом заселяется вновь

Если бы князя Белозерского, разменявшего шестой десяток лет, спросили: «В какой период своей жизни вы чувствовали себя по-настоящему счастливым?», Илья Романович непременно бы ответил, что не было в его жизни большего счастья, чем проводить время с покойной женой Натальей Харитоновной в Тихих Заводях, маленьком тверском поместье, унаследованном им от троюродной тетки. Жили они тогда скромно, считая каждую копейку, экономя на всем, отказывая себе в самых простых удовольствиях, но было в той жизни что-то уютно-трогательное, до слез наивное, почти пасторальное. Другими словами: была в той жизни любовь.

Князю иногда снились Тихие Заводи прежней поры. Вечерние чаепития с Натальей Харитоновной под раскидистой липой, шумная возня детей, шутки-прибаутки карлицы Евлампии… После этих снов он просыпался с мокрым от слез лицом и долго не мог подняться с постели, размышляя о превратностях судьбы. Он снова и снова ругал покойную супругу за измену, сгубившую их тихое семейное счастье, при этом нисколько не раскаиваясь в своем страшном преступлении. «Сломала мне жизнь! Измучила, истерзала душу! – с пафосом восклицал Илья Романович. – А как бы хорошо нам было сейчас вместе! Уж как бы мы зажили!»

В Тихие Заводи он не ездил лет пятнадцать, там все напоминало о Наталье Харитоновне. Князь Белозерский предпочитал теперь проводить лето в подмосковной усадьбе, доставшейся ему в наследство от Мещерских. Он не на шутку увлекся охотой, особенно любил потравить волка. Завел огромную псарню на зависть соседям. Соседей своих князь недолюбливал, в гости никого не звал и на приглашения местных помещиков отвечал презрительным молчанием. «Не нуждаюсь я в их дружбе… – фыркал он, сминая и швыряя в угол очередное приглашение. – Невелика честь… Навяжутся, потом не отвяжутся!»

Он сделал попытку завязать только одно знакомство. Генерал-губернатор московский иногда проводил лето в их краях. Илья Романович как-то прислал градоначальнику записку, составленную в самом почтительном и любезном тоне, с нижайшей просьбой составить ему компанию в охоте на зайца. К письму прилагалась пара легавых щенков. Однако князь Дмитрий Владимирович Голицын, несмотря на то, что давно славился добрым нравом и общительностью, нашел благовидный предлог, чтобы отказаться, при этом горячо поблагодарив и за приглашение, и за щенков.

– Гордый! – ворчал в тот вечер Белозерский, деля ужин из зайца, приготовленного на вертеле, со своей экономкой Изольдой Тихоновной. – Не желает мараться об какого-то там Белозерского! Куда нам, он ведь водит дружбу с самим государем!

О коротких приятельских отношениях московского губернатора с императором Николаем, действительно уже слагались легенды. Голицын был запросто вхож в царевы апартаменты. Мало того, Николай Павлович подолгу не отпускал от себя приятеля, когда тот наезжал в Петербург, и всякий раз находил повод задержать дорогого гостя.

На самом деле причина отказа поохотиться на зайца крылась вовсе не в тщеславии князя Голицына. Дело в том, что губернатор московский имел ранимую душу и не терпел убийства животных. В его имении Рождествено был устроен зверинец под названием «Ноев ковчег», в котором обитал не только домашний скот, но и дикие животные. Однако Илья Романович подозревал совсем иной подтекст в такой неблагосклонности к нему градоначальника.

– Уж я-то знаю, каковы эти господа, когда дорываются до власти! – разглагольствовал он за ужином. – Им только дай примерить генеральский мундир, да еще повесь на шею Анну, да не одну, а все четыре, увидишь, в какое мерзкое отродье они тотчас обратятся! Перед ними надобно лакействовать, так-то, матушка! Им надобно годить, а не то перемелют тебя вместе с мукой, запекут в кулебяку да и слопают за милую душу, запивая наливками и покрякивая от удовольствия. Нет уж, увольте! Кулебякой быть не желаю! – И, переведя дух, начал совсем другим, сладко сентиментальным тоном: – Вот в былые времена губернаторами становились люди достойные, много о себе не мнившие. К ним можно было запросто явиться на обед и выпить запанибрата… И никакой тебе гордыни… По-братски, по-дружески принимали…

После подобных спорных сентенций Илья Романович обычно впадал в идиллические воспоминания о графе Ростопчине, в дом которого некогда был запросто вхож. Изольда Тихоновна, знавшая эти басни наизусть, пресекла начавшийся было панегирик по усопшему губернатору холодным, деловым тоном:

– А вот бы вам не полениться, да и самому нанести визит князю Голицыну. По-соседски, так сказать, по-приятельски. С вас, поди-ка, не убудет!

При этом она ловко поддела вилкой заячью почку и отправила ее себе в рот, слегка зажмурившись от наслаждения.

– Человек он, – прожевав и проглотив лакомый кусочек, продолжала она, – говорят, миролюбивый, даже хлебосольный. Того и глядишь, ко двору вас приблизит…

– Приблизит… как же… – проворчал в ответ Илья Романович. – Не те нынче люди, драгоценная моя, чтобы за просто так протекции раздавать. Да и времена изменились к худшему…

– А когда они к лучшему-то менялись? – скептически заметила Изольда Тихоновна и, потянувшись за печенкой зайца (она была большой любительницей потрохов), нравоучительно изрекла: – Надо уметь приноравливаться к любым временам. А вы – сразу обижаться на полезного человека…

* * *

История с Голицыным на этом не закончилась. Буквально на следующий день после описанного разговора за ужином губернатор московский прислал князю приглашение посетить его имение Рождествено. Разумеется, это был акт чистой любезности, за которым никакой склонности близко дружить прозревать не стоило. Но Илья Романович воодушевился.

Тут необходимо заметить, что начальник Москвы был сыном одной из самых знатных и богатых российских помещиц, княгини Натальи Петровны Голицыной, имевшей шестнадцать тысяч крепостных крестьян. Сыну же она выделила скромное Рождествено и всего сто душ, а также пятьдесят тысяч рублей ассигнациями в год. Сумма небольшая, если учесть, что деньги из казны Дмитрий Владимирович получал только на приемы и угощения. В первые годы своего правления он наделал немало долгов, так что даже император Николай Павлович вынужден был просить Наталью Петровну, чтобы она повысила сыну ренту. Княгиня «взмиловилась» и прибавила еще пятьдесят тысяч. Но и этого было недостаточно, потому что Дмитрий Владимирович, вопреки обычаям власть имущих, не брал взяток, а, напротив, часто тратил собственные средства на нужды горожан.

Мягкий характер Голицына вполне соответствовал его внешности. Он имел приятное открытое лицо с правильными чертами и высоким лбом. Глаза его всегда смотрели внимательно и как будто немного печально. В линиях рта было нечто женственное. Губернатор был мал ростом, сухощав и имел крохотный, почти детский, размер ноги, что давало повод для многих насмешек и анекдотов. Руки у него тоже были несоразмерно малы, пухлы и выхолены. Голицын был отчаянно близорук, но очков не носил, лишь изредка пользовался лорнетом. Когда он гостил у матери в Петербурге, та всегда наказывала дворецкому: «А пуще всего смотри, чтобы Митенька не упал, сходя с лестницы». Это знали и над этим смеялись. Однако все насмешки и анекдоты смолкали перед добротой, великодушием, скромностью и деловыми качествами, коими в избытке был наделен Дмитрий Владимирович. Особенно расположил москвичей к губернатору вопиющий к небу случай со стариком-камердинером. Дело в том, что градоначальник, отправляясь в театр или на бал, отпускал всех слуг, кроме швейцара и камердинера. Возвращаясь домой, он звонил, по этому звонку являлся камердинер и помогал князю раздеваться и ложиться спать. Но однажды, приехав поздно с бала, Дмитрий Владимирович довольно долго простоял на крыльце, сорвав звонок. Тогда он пошел в комнату слуги и нашел своего старого, верного камердинера мертвецки пьяным, лежащим на полу. Князь никого из дворни не стал будить, даже не позвал швейцара, сам разул, раздел старика и уложил в постель.

Назначенный на пост начальника Москвы еще в тысяча восемьсот двадцатом году императором Александром, он совсем не умел говорить по-русски, и просьбы ему подавали на французском. Только со временем губернатор стал довольно сносно изъясняться на родном языке, хоть и с иностранным выговором. Несмотря на это, Москва его сразу приняла и очень полюбила, понимая, что многим ему обязана. При Голицыне улучшилось водоснабжение, осветились в ночное время улицы, безукоризненно работала пожарная команда, город украсился фонтанами, а главное, губернатор был доступен для всех и всегда был готов прийти на помощь.

…Илья Романович, принявший приглашение Дмитрия Владимировича, в первую очередь изумился скромности обстановки усадьбы в Рождествене. Сам дом показался ему настолько ветхим, что даже боязно было входить внутрь. Правда, полным ходом шло строительство двух флигелей, но они еще не были готовы. Внутренняя отделка дома – самая дешевая, ни золоченья, ни шелковых материй, ни бархата. Вся мебель – березовая, обитая тиком, как у небогатого помещика.

Губернатор перво-наперво извинился, что не может его принять по-семейному, потому что супруга Татьяна Васильевна отбыла вместе с сыновьями на воды, в Швейцарию. Потом провел гостя в довольно просторную гостиную, где висели портреты генералов тысяча восемьсот двенадцатого года. Они составляли особую гордость князя. Белозерский же рассматривал генералов с кислой физиономией, вспоминая при этом роскошь обстановки в Воронове у графа Ростопчина, прекрасные скульптуры, китайские вазы, венецианские зеркала, подлинники Мурильо, Веласкеса, Рембрандта… Но едва он предался сладким воспоминаниям о своем друге и кумире, как тот неожиданно материализовался в виде портрета.

– Вы повесили у себя портрет вашего предшественника? – удивился Илья Романович.

– Граф Ростопчин был настоящим героем и патриотом и занимает достойное место в моей галерее, ибо он сделал для нашей победы над Наполеоном не менее других!

Нельзя было усомниться в искренности слов князя Голицына. Говорил он горячо, глаза у него при этом растроганно блестели. Почтительное упоминание о бывшем московском губернаторе расположило Белозерского к хозяину усадьбы. Правда, ненадолго.

После гостиной Дмитрий Владимирович провел соседа в биллиардную в надежде, что тот составит ему компанию, но Илья Романович, с армейских лет не державший в руках кия, наотрез отказался играть.

Время было послеобеденное, и губернатор предложил откушать на молочной ферме, находившейся в четверти версты от дома. Она представляла собой несколько каменных строений, выдержанных в голландском стиле. На скотном дворе стояли коровы разных пород. Голицын знал по имени каждую и с особым удовольствием представлял их гостю: «Марта у нас тиролочка, своенравная и капризная, а вот Бабетта, выписанная из Нормандии, напротив, по характеру легкая и немного кокетливая. Одним словом, душечка»…

Потом он пригласил Белозерского в молочную при скотном дворе, в большую светлую комнату, отделанную, как показалось Илье Романовичу, более богато, чем дом, но так же просто. Княжеское угощение состояло из свежего молока, простокваши и варенцов. Главная смотрительница фермы, женщина дородная, розовощекая, одетая опять же на голландский манер, подавала угощения в фигурных кувшинчиках и затейливых криночках, желая гостю приятного аппетита.

– Тьфу! Мерзость какая! – вспоминал на другой день за обедом Илья Романович, запивая мозельским вином утиный паштет с грибами. – Чтобы я еще хоть раз сунулся в Рождествено, да ни за какие деньги! Заставил есть простоквашу! Простоквашу, слышите?! Меня едва не стошнило! По сей час чувствую какое-то такое жжение в печени и к горлу подступает…

– Зачем же вы кушали? – резонно заметила экономка. – Отказались бы.

– Неудобно, – развел руками князь, – губернатор все-таки. Приближенный к государю-императору. Тут хочешь не хочешь, а съешь, хотя бы и что-то похуже простокваши… Нельзя отказаться!