Вечный зов. Том 2

– Наташа, Наташа… Люблю, люблю тебя! Это не Семкин, это мой ребенок в тебе, это мой, мой…

Наконец она все-таки вырвалась из его цепких и сильных рук, отбежала прочь, давясь обидой, гневом, рыданиями.

– Как не стыдно! Ведь Семен твой брат… родственник…

– Пускай! Я ненавижу его, ненавижу…

– Замолчи! – яростно закричала она, собрав все силы, какие могла собрать. И ухватилась сама за живот, чувствуя, как от крика он весь наполнился режущей болью.

От этого крика Юрий осел, съежился и, как побитый, побрел к дверям. Ей стало его жалко.

– Слышишь ты, Юрка, – сказала она жалостливо вдруг, забыв о боли в животе, подошла к нему, положила обе руки на его плечи, от чего он сжался еще больше. И, будто чего-то вымаливая, проговорила: – Я Семена люблю. Больше жизни. Ты это можешь понять?

– Понимаю.

– Если даже… если даже с ним случится что на войне, я, если от горя не помру, буду ему верна до старости… до самой смерти! Никого у меня больше не будет. Никого мне не надо. Понимаешь?

– Нет, – сказал на этот раз Юрий, глядя на нее действительно непонимающими, изумленными глазами.

– Все равно… Тогда запомни хоть. Иди.

Он ушел, больше Наташа не видела его до самого рождения Леночки. Когда выписывалась из роддома, он пришел туда вместе с матерью Семена Анной Михайловной, бабкой Акулиной и, когда Наташа вышла, а нянечка подала Анне Михайловне ребенка, потребовал:

– Покажите мне.

Наташа сдвинула брови, на исхудавшем, измученном лице ее проступила тревога, будто она была виновата в чем-то страшном, и вот сейчас Юрий произнесет свой приговор, признает ребенка за своего при всех, и тогда… Ее даже опалила мысль: «Неужели он решился на такой чудовищный поступок?!» Но Юрий ничего не сказал, между ним и бабушкой Акулиной просунул свой крючковатый нос Колька Инютин, неизвестно как и зачем здесь очутившийся, и проговорил довольно:

– Вылитый Семка! Надо же!

– Это девочка, Николай, – сказала Анна Михайловна.

– Чего-о? – разочарованно протянул Колька. – Тоже мне…

– Бесстыдник! – прикрикнула Акулина Тарасовна. – Чего те тут? Ступай-ка.

После, когда Наташа перешла работать секретарем к Нечаеву, Юрий, встречая ее где-нибудь на территории завода, первым делом спрашивал, как здоровье Леночки. Первым и последним, потому что Наташе было это неприятно и она торопливо отходила, чувствуя, что он обиженно глядит ей вслед, и понимая, что обижает его напрасно.

…Голоса, затихая, доносились со всех сторон, то с близких, то с отдаленных улиц, окон зацветало все больше, будто сейчас была не полночь, а приближался рассвет. Они погорят немножко, думала Наташа, люди, вернувшиеся со смены, торопливо поужинают и, усталые, лягут спать. Одно за другим окна будут гаснуть, и вскоре все большое село, как измотавшаяся за день хлопотливая хозяйка, вскочившая, чтобы встретить и накормить работников, снова будто приляжет и задремлет. Сон будет крепкий, но непродолжительный, через несколько часов уже прольется рассвет, потом опять зацветут окна, но на этот раз от веселых солнечных лучей, которые тугими снопами ударят в стекла из-за каменных круч Звенигоры. А вскоре свежий утренний воздух расколет знакомый и всегда волнующий, до боли щемящий сердце звон Кремлевских курантов, и с площади перед сквером Павших борцов революции, где укреплен на столбе радиодинамик, на все село разнесутся отчетливые слова диктора: «От Советского информбюро…»

Так начнется новый день, который будет не легче, чем вчерашний.

– Ты знаешь, Наташ… – Юрий, глядя вниз, колупнул носком грубого рабочего ботинка землю. – Я на фронт ухожу.

– Ты?! – невольно воскликнула Наташа, сразу же пожалев, что этот возглас вырвался.

Юрий скривил обиженно губы.

– А ты что же думаешь, одному Семену положена такая честь?

– Почему одному? Там миллионы…

– Ну да, это я глупость сказал. Боже мой, сколько вообще человек делает глупостей!

Наташа пошевелила бровями, помолчала и вдруг резко и безжалостно сказала:

– А знаешь, Юра… не верю я в твою искренность.

Он усмехнулся, теперь кисло и едко.

– Почему же?

– Ну вот… не похож ты на отца. Совсем не похож. – Она помолчала и добавила все тем же безжалостным тоном: – Не знаю я, почему ты на фронт решил… Мог бы и не идти, есть такая возможность. И тебе не хочется. Потому что ты боишься…

– Ты соображаешь… – Он схватил ее за плечи сильными, привыкшими к железу руками, затряс. – Соображаешь, что говоришь?!

Неподалеку от того места, где они стояли, горела на столбе электрическая лампочка, свет едва доставал до Наташи и Юрия, и в полумраке бешено сверкали его глаза, а на простоватом, обычно добродушном лице проявилась, отчетливо проступила жестокость.

– Оставь меня! – вскрикнула Наташа, сбросила руки его со своих плеч. – Вот… теперь ты на себя похож. Такой… такой ты и есть.

– Какой?!

Оба они тяжело дышали.

– Душа у тебя черствая и жестокая.

– Спасибо, – выдавил он сквозь зубы, отвернулся. Большие и сильные его плечи торчали как-то одиноко и сиротливо. И это опять вызвало у Наташи чувство жалости. «Да что это я на него? – сама собой пришла к ней сочувствующая бабья, как она все же понимала, мысль. – И в самом деле он сирота».

– Прости меня, – сказала она негромко. – Может, я не права, Юра… Прости.

– Что уж там… Валяй дальше. – Он по-прежнему стоял к ней чуть боком. – Все равно последняя у нас с тобой… пресс-конференция. Задавай всякие вопросы…

– Мать как же твоя будет одна? – спросила Наташа, будто и в самом деле решила воспользоваться его разрешением, и, спросив, тотчас поняла, что вопрос неловкий и, может быть, неуместный по всему ходу и смыслу получившегося у них разговора.

– Она как-то лучше чувствовать себя стала. На работу даже устраивается. В районную библиотеку.

– Что ж, очень хорошо… Я пойду, Юра, мне пора.

Он повернулся к ней, поймал ее взгляд и долго не отпускал. Она испугалась мелькнувшей вдруг мысли, что он сейчас возьмет ее за плечи, прижмет к себе и начнет целовать, и сделала шаг назад.

– Ты знаешь, – усмехнулся он невесело, – мне было семь лет всего, даже меньше, седьмой, кажется, только шел… когда меня пытали враги революции.

Это «враги революции» прозвучало как-то неестественно, может, даже напыщенно, но Наташа, удивленная, этого не заметила.

– Как это… пытали? – выдохнула она.

– Обыкновенно. Как пытают? Били жестоко, я помню… На глазах у матери и отца. Чтобы у них какие-то сведения вырвать… Это было в 1918 году в Новониколаевске, в белочешской контрразведке. Допрашивал какой-то Свиридов, длинноносый, помню, с дряблыми щеками. Я все помню…

– Юра… – Наташа невольно подалась к нему, невольно схватила за руку. – Я не знала.