Вой

И когда она обернулась к салону, вроде бы готовясь позвать людей на помощь, нездоровый сосед резко уронил голову на ее плечо, придвинулся перекошенным ртом к ее уху и, дернувшись, точно в предсмертной судороге, из самых глубин живота гортанно изрыгнул: «Гиль-гиль-гель!..» Женщина отпрянула и если бы не подлокотник, выпала бы из кресла в проход салона. А он опять свернулся в комочек, держась за живот, и тут же неожиданно резво выпрямился. Распрямилось и лицо, даже вырисовалась легкая улыбка. Снова наклонился к ее уху и на удивление спокойным голосом объяснил:

– У меня приступы. Тошноты. Как бы я вас не испачкал. Лучше пересядьте. Идите вперед, там есть место. А здесь тошнит, понимаете?

Дама быстренько ретировалась. Через минуту Сергей, сам себе улыбаясь, устраивался поудобнее на двух сиденьях.

Путь предстоял не короткий. Раньше, в советские времена, чтобы доехать от столицы Украины до своего родного русского города, требовалось пять часов. Теперь, в начале нового тысячелетия, транспорт стал более скоростным, но тот же маршрут стал более длинным – появилась граница и всякие, связанные с ней, тормозящие гадости (бывший советский человек именно так воспринимал пограничные формальности).

Русский по крови и рождению Сергей Грохов считал себя киевлянином – если не коренным, то глубоко укоренившимся. В свое время, когда молодость потянула в столицу, он оказался, так получилось, не в Москве, а в Киеве. Его родной город находился ближе к «матери городов русских», чем к столице СССР. Была, правда, еще одна причина, по которой Москва его тогда не приняла…

Так долго ехать автобусом не было никакой материальной необходимости. Можно было взять «Волгу» с водителем, которые всегда в его распоряжении, и доехать гораздо быстрее. Можно было сесть в свою еще не очень старую «девятку», на которой ездил по доверенности. А можно было уже давно иметь свою машину, даже вполне приличную новую иномарку.

Грохов не покупал машину. По той же причине, что и квартиру. Не нужно быть привязанным к чему-либо, то ли к машине, то ли к квартире, то ли к человеку. Любая привязанность – несвобода, что не только нежелательно, а и губительно для его нынешней жизни (начать жить как все – никогда не поздно, а пока не хотелось). Квартиру в Киеве снимал. Точнее – две. Первая нужна исключительно для его жизни – адрес и номер телефона не знала ни одна мало-мальски знакомая душа. Вторая – «с дверью в смрадный мир», то есть для официальной работы, для друзей, для подруг. Впрочем, с некоторых пор «подруг» заменила одна. Он долго не мог понять, как так произошло, но в последнее время ему женщины были не нужны, кроме Оленьки. К другим не тянуло, но они были. Точнее, так: хоть они, другие, и были, но к ним не тянуло…

Так же, как и в Киеве, он уже почти год снимал две квартиры в Москве…

Грохов поехал на автобусе не случайно. Несколько часов автобусной езды – это привычный с юности, обкатанный переход на ступень ближе к себе, плавное приближение к тому, что любишь и чему никогда не изменишь.

Сейчас в Дыбове – вершина лета. Она не в Африке, не на экваторе. А в маленьком городке, куда вез его обычный рейсовый автобус. Что такое Дыбов? Это: на высочайшем пике Земли, отдаленный тысячекилометровой пустыней от остального мира, – кратер, не вулкано-бурлящий, а тихий, успокоенный, упакованный в планету, закрытый от земных ветров и бурь, но распахнутый небу, овеществленный сине-зеленый луч космоса. И вечный. Подтверждение тому – детство, которого не помнишь, но лучик которого, появившийся из вечности, светит до последнего вздоха, и его не затмят ни взрослые радости, ни муки.

Такой ему рисовалась родина после долгой разлуки. Понятие «долго» с каждым отъездом укорачивалось. «Старею?» – все чаще спрашивал себя Грохов. «Это мы как раз здесь и выясним», – подумал, подъезжая к автостанции. Ему хотелось защищать свой городок – маленький, единственный в мире полноценный оазис жизни, – даже драться за него. Упасть грудью на этот кратер и защищать. От кого? Да от всех, даже от самих дыбовчан.

Автобус мягко коснулся бордюра, последний раз фыркнул выключенный мотор, бесшумно открылась дверь. «Дверь родины – да, вот она такая…»

Он легко соскочил со ступеньки автобуса, невольно ища глазами знакомые лица. Впрочем – зачем они ему? Не к людям же приехал, а к родимым камням.

Людей было много. Транзитом через Дыбов воскресные автобусы шли на Москву переполненные. Десятки дыбовчан тоже спешили вовремя попасть в понедельничную столицу – на работу. Было время студенческих каникул, а на платформах шумно толпилась молодежь, мелькали загорелые спины юношей в модных черных майках и шоколадно манящие голые плечи и ноги девушек. «Пора вступительных экзаменов», – догадался Грохов, на ходу задержав взгляд на трех молоденьких хохотушках возле автобуса, следовавшего в Москву.

Он уже завернул за угол станционного здания, как вдруг поймал себя на мысли, что смотрел не на троих, а на одну! Всколыхнулась память, дрогнуло сердце – что-то до трепета знакомое было в ее лице. «Стой! – остановил он себя. – Надо выяснить…» И вспомнил. «Наташа? – однако тут же одернул себя. – Глупец…» Разве это могла быть Наташа? Двадцать лет прошло… Померещилось. Понятно, первая любовь – потому и остается в памяти нетленной, не стареющей.

Все же повернул обратно, стал быстро протискиваться к платформе Московского направления, ведь автобус мог уехать и увезти так и не опознанную до конца девушку с ликом первой любви. В дверях автобуса уже теснились транзитные пассажиры, напирали дыбовские. Грохов наблюдал за поразившим его «объектом». Ему было просто интересно, не более. Но удивительно, пронзительно интересно. И носик, почти прямой, лишь слегка вздернутый – её; и губы, небольшие, но полные, арбузно-сочной спелости, фигуристые, такие цветочные – её. И золотисто-сверкающие, плавно вьющиеся волосы, элегантно спадающие на плечи, слегка закрученные внутрь и так женственно окаймляющие шею… «И прическа такая же… И улыбка, все точь-в-точь… А может, это дочь?» – осенило его.

Сердце успокоилось, когда увидел, что юная, загадочно-близкая особа не уехала. Выяснилось, две девушки провожали третью. Грохов еще подождал, пока автобус отдалился, потом долго смотрел вслед двум уходящим в направлении города подружкам, и опять зафиксировал, что и ножками, и всей стройной фигуркой нежное создание очень напоминало Наташу. Вся щемящая прелесть этого воспоминания была в том, что знал он Наташу, встречался с ней (исключительно платонически) всего около месяца. Она была не местной, приезжала в Дыбов отдыхать к тете. В августе уехала. А осенью его забрали в армию. Больше так и не увиделись. И больше таких счастливых, возвышенно-ослепительных дней в его жизни не случалось.

«Бывает же такое!», – улыбнулся Грохов, когда девушки исчезли за поворотом. Он ждал, сильно хотел, чтобы девчонки повернули в ту улочку, где жила Наташина тетя. И это чудо свершилось: они пошли именно туда. «Бывает же такое… наваждение», – подумалось. И тут же: «А почему, собственно, наваждение? Разве это не реальность? Разве не забилось сердце так, как двадцать лет назад? Ну – почти так…»

Он увидел себя семнадцатилетним, с букетом цветов возле летней танцплощадки. Среди его друзей было не принято дарить девушке цветы, этот знак внимания был взят на вооружение, наверное, из фильмов. И вот стоял, переживая долгие минуты ожидания, терпеливо снося откровенные ухмылки знакомых ровесников и ровесниц, загадочно шушукающихся явно по поводу зажатых в его напряженной руке цветов. И был невыразимо благодарен Наташе за то, что она так просто, сказав обыкновенное «спасибо», взяла цветы и в один момент сбросила с него невыносимые оковы сомнений и груз насмешливых взглядов. Нельзя сказать, что она прижала букет к сердцу, однако, несмотря на смущение, он видел, как упругие лепестки кувшинок, добытых собственноручно, и гладиолусов коснулись ее белой (в сравнении с телами загоревших дыбовчанок) шеи и груди между отворотами полурасстегнутой сиреневой блузки…

За спиной осталось около километра пути. Последний поворот… Спуск по узкой, полуразрушенной бетонной лестнице, заросшей бурьянами и будто обшитой внутри густой вязью дикого винограда, с нависающей чуть выше сиренью и еще выше – кленами… Вынырнув из темно-зеленого тоннеля на свет лицом к югу, Сергей остановился: перед ним горела река, переливаясь сотнями чешуисто сверкающих маленьких волн, брызгая в глаза, обдавая с ног до головы серебристо сияющей рябью. И требовала: купаться! Немедленно в воду!

Здесь, перед плотиной, река была широкой. Когда-то она очищалась – не столько людьми, сколько самой природой: тяжелые ледоходы по весне соскребали с берегов естественную грязь и всякий мусор людской. А чтобы не снесло плотину, лед взрывали, дробили: фонтаны ожившей воды и ледяных осколков вздымались выше пирамидальных прибрежных тополей. Сергей помнил, как куски льда залетали к ним на огород, шлепались на оттаявшую, слегка лоснящуюся землю, как мама запрещала идти к реке, пыталась удержать его в доме. Но как удержишь, если этих салютов весны мальчишки всю зиму ждали. После каждого залпа (работники ГЭС закладывали взрывчатку несколько раз) и мал и стар со всех окрестных улиц наперебой, с хватками мчались к реке, бегали по берегу в поисках оглушенной рыбы. Счастливее всех были те, кто с лодками: петляя в прогалинах между свежевскрывшихся льдин, они выхватывали плавающих вверх брюхом огромных сомов и щук…

Таких льдов, таких зим и, стало быть, таких весен давно не было. Соответственно – и летом уже не та река. Осмотрев берега, заросшие нитчаткой, Грохов решил, что купаться пойдет за плотину, на проточную воду.

Открыв дверь дома, единственное, что сделал, – веником смахнул паутину с дверных проемов. Даже не распаковав сумку, быстро разделся и в одних плавках и вьетнамках направился смывать дорожную пыль.

Солнце горело над далеким изгибом текущей с запада реки. Висело еще высоко, ждало его. А на востоке, за плотиной, была совсем другая река, разлившаяся на три рукава, – с каменными, травянистыми, песчаными, «дикими» пляжами. Она то пряталась в каменные коридоры с гладкими небольшими порогами, то, раздаваясь вширь, огибала маленькие островки, поросшие камышом, и раздваивалась перед островами побольше, одетыми в сирень. Крайним левым рукавом река заворачивала на юг и текла вдоль парка, отрезая городскую суету от тысячелетней зеленой тишины. Второе течение образовало остров, на котором возвышался замок, построенный в стиле барокко еще в 18-м веке, – некогда ухоженный, вовремя подкрашиваемый в цвет неба, а ныне – с грязно-серыми залысинами, с облупившейся штукатуркой краеведческий музей. Третье русло, созданное рукотворно, но не менее живописное – зарождалось под плотиной ГЭС, неслось по каналу, вертело турбины и, успокаиваясь, умиротворенно вливалось в парк.

Плотина – метрах в ста от дома Грохова – вела строго на юг, в тот же парк – нестандартный, не городской, потому что он не кончался на какой-то черте, а переходил в лес. И там, на теплой стороне мира, над темнеющим парком так мощно, так ярко, так волнующе притягательно (это помнилось с детства) всходила вечерами сияющая первородным светом луна – огромная, багровая, словно только что выплавленная, близкая, домашняя…

Свернув за плотину, Сергей спустился по широкой извилистой тропе между общипанной бесцеремонными дачниками сиренью и оказался на гладкокаменном берегу. Камни здесь были коренные, – они росли из глубины земли и, отшлифованные временем, будто стекали причудливыми волнообразными глыбами к реке и уходили в воду. Чуть ниже по течению берег каменный переходил в травянистый, покрытый низкорослым, густым мягким клевером, с изредка маячившими многотонными валунами, напоминающими спины мамонтов из картинок в школьном учебнике истории.

На «лежанке», отделенном одним прыжком от берега плоском каменном островке в несколько квадратных метров, группа загорелых девушек и парней, сидя на видавшей виды подстилке, играла в карты. Под плотиной, с бульканьем и криками резвились в пенном водовороте мальчишки лет десяти-двенадцати, подставляли спины под толстые струи воды, пробивающейся сквозь трещины старого деревянного перекрытия, взбирались, насколько могли, по скользкому бетонному откосу вверх и с визгом прыгали в кипящую прохладу.

Прежде, чем на берегу появился Келя, некогда близкий товарищ, Сергей успел искупаться, побывав сразу после ада (потогонной езды в автобусе) в раю, которым в знойный июль является любой более-менее чистый водоем.

Как только он ступил на «лежанку» – ему захотелось вспомнить молодость. С этого камня много лет назад он лихо крутил сальто – не только заднее, но и переднее, хотя «лежанка» позволяла разбег всего в три шага.

Он повернулся спиной к воде, лицом к играющим в карты, скорее всего, студентам Дыбовского педагогического колледжа. И встретился взглядом с девушкой в зеленом купальнике, миловидной, лет восемнадцати – она сидела, стройно вытянув спину, подчеркивая гладко-тонкую, еще не перегруженную годами талию. Грохов медленно, глядя ей в глаза, поднял вытянутые руки вверх – получилось вроде бы приветствие. Затем опустил руки, снова резко взмахнув ими, оттолкнулся, перевернулся в воздухе и четко, как это было в юности, вошел в воду ногами. Дальше забыл о студентах, поплыл себе к другим камням. А когда уже выбирался на сушу – снова поймал взгляд той девушки. Теперь она смотрела стоя (специально поднялась?), теребя одной рукой темно-русые кудрявые волосы. Может, показалось: в ее глазах был не просто интерес, а настоящее восхищение. Наверное, не показалось, потому что он не стремился произвести впечатление, не играл на зрителя, а просто купался в свое удовольствие. И когда уже подходил к ожидающему его другу, повернулся еще раз: она смотрела на него с таким же явным неравнодушием.

«Подморгнуть ей, что ли? – легкой волной плеснулась мысль. – Или поприветствовать рукой? Нет, для романтической игры есть другой, более привлекательный объект». Тут же мелькнуло сомнение: стоит ли в такую игру играть? Разве для этого приехал в Дыбов? Он вновь мысленно вернулся к девушке на автовокзале (еще не был уверен, что это дочь Наташи, а уже назвал ее «Наташа-2»). И сам себе улыбнулся: интересна все-таки мужская логика. Ведь совсем не девушку имел в виду, когда подумал, зачем приехал в Дыбов.

Он более пристально окинул взглядом студентку в зеленом купальнике. В Киеве, а тем более, в Москве таких студенток – как пиявок в этой реке. Но то столицы, там все чужое, и чтобы сделать что-то своим, нужны труды и годы. А здесь все свое, родное, как кровь в собственных жилах. Разве можно пройти мимо этого «своего»? И Грохов окончательно понял: отказаться от уже накатывающейся игры – нельзя, это было бы преступлением против юности. Если эта молоденькая, темно-русая, почти шатенка, встретившаяся случайно на реке, так смотрит, то почему не может так смотреть та светло-русая, почти блондинка, встретившаяся (случайно или по воле судьбы?) на автостанции? Может! Только ею надо заняться.

3

Одарив студентку легкой улыбкой, Сергей расстался с ней навсегда. И еще раз отметил: правильно сделал, что позвонил полчаса назад Келе. Ведь сама жизнь просит, чтобы в нее вошло еще одно маленькое приключение, еще одна игра. Он попросил Келю обязательно и немедленно прийти по делу «одной молодой звезды», так ярко взошедшей вдруг на дыбовском небосклоне.

Странная, непостижима родина детства. Она способна в одно мгновенье одурманить умную, многоопытную голову, превратить зрелого мужчину в пацана, затмить все ценности, которыми жил целые годы, а то и десятилетия. Предполагаемая игра в любовь с молоденькой девушкой (а план уже зарождался) была для Грохова интересной не сама по себе – таких игр отыграно много. А то интересно, что здесь присутствовал запах, и даже дух его юности, его былых надежд, которые были обрезаны на дальних подступах к их осуществлению. Не доиграл он в свое время во все положенные молодости игры, – и батальные, с мальчишками, и лирические. Игра с ней, девушкой, которая возвращала его к главной ценности молодости, первой любви, была несравнима с другими не доигранными, точнее, как выяснилось, отложенными играми, как несравнимо в семнадцать лет одно легкое прикосновение руки любимой девушки с сотнями крепких мужских рукопожатий.

– Ты никак не остепенишься. Почти сорок мужику, а все одни девочки в голове, – шутливым укором поздоровался Келя.

– Добавь: красивые девочки, – уточнил Сергей.

– Вообще… за это тебя и уважаю, – хмуря брови над слегка выпученными пляжно-светлыми глазами, вечно по-собачьи настороженными и внимательными, признался Келя. – Так что ты хотел, конкретно?

– Конкретно, именно. Кон-крет-ну-ю хотел. Я хочу знать, кто она, откуда, и сколько ей лет. Если есть уже восемнадцать, я возблагодарю судьбу и тебя. Будь уверен.

– А-а, боишься малолеток!..

Николай Келинский, которого весь Дыбов уже четверть века знал как Келю, был достаточно влиятельный мужик в теневой экономике Дыбова и очень авторитетный среди деловой и «приблатненной» молодежи города. Уважение снискал не столько за свои собственные заслуги, сколько за незапамятную, непоколебимо стабильную близость к «королю» города Котлу (от фамилии Котельников). Некоторые считали Келю «шестеркой», впрочем, открыто сказать такое никто не осмеливался. А вот Грохов так не думал, поскольку хорошо знал Келю и был уверен, что преданность авторитетному человеку, который превосходит его или по уму, или по силе, – его черта характера. Келя так же искренне был предан и самому Сергею, а уж ему-то никогда не угодничал.

Грохов долго описывал встретившуюся на автостанции девушку, казалось, исчерпывающе нарисовал ее портрет, - Келя понял, о ком речь, лишь тогда, когда Сергей вспомнил о Наташе.

– Ты что, тоже ее помнишь? – удивился он.

– Я, может, не такой красаве'ц как ты, но красивых девочек всех помню, – с достоинством ответил Келя.

– В таком случае пройдемся. Мне нужен твой авторитет.

И приятели, разувшись, пошли по травке вдоль реки. Пройдя несколько десятков шагов, наслаждаясь прикосновением ступней к нежно щекочущему клеверному ковру и обсуждая план покорения юного женского сердца, Грохов вдруг прервал тему, остановился, резко повернулся к попутчику.

– Слышь, Колек. Давай я теперь ударю тебя в живот. Давай! Изо всей силы! А? – И приготовил кулак.

Келя отступил на шаг, нахмурившись, внимательно окинул взглядом тело Сергея – шею, плечи, бицепсы, пресс, бедра, – сделал задумчивое лицо и доверительно сказал:

– Ты знаешь, вот теперь уже не надо. Теперь – не надо! – предостерегающе повторил, отойдя еще на шаг, и они рассмеялись.

Семь лет назад, на этом же берегу, на такой же травке они так же прохаживались вдвоем. И Келя, шутливо-сожалеющим взглядом посмотрев на обнаженный торс Грохова, заметил: