Люба, Яночка… и другие

В первый же вечер купали ребенка дедушка с бабушкой. Люба переживала, стоя в стороне и наблюдая за тем, как ловко справляются родители с этим нехитрым, но пока еще сложным для неё действием. «Еще помнят», – с гордостью и некоторой завистью отметила она про себя.

А дальше все потекло своим чередом. Люба стала готовиться к летней сессии. Мама окончательно ушла с работы, на которой давно уже не работала. Официально рассчиталась и занялась воспитанием внучки, которую назвали в честь ее дедушки Янкеле Яной. Он, по рассказам родственников, геройски погиб во время войны на фронте и стал легендой семьи.

Ей помогала, как могла бабушка Любы Рая. Она жила вместе с ними, болела, но живо реагировала на правнучку. Не брала ее на руки, но сидеть рядом с коляской и петь Яночке песенки иногда себе позволяла. Правнучка внимательно, всем так казалось, смотрела на беловолосую как легкое облачко женщину с маленьким детским, не по возрасту гладким лицом. Иногда улыбалась ей, чем приводила всех окружающих в очередной восторг. Долго лежать в спокойном состоянии Яна не могла, начинала морщиться и плакать. Прабабушка Рая вынуждена была «подкачивать» коляску с «драгоценным бриллиантом» в ней.

В пять месяцев ребенок легко крутился во все стороны, ползал назад и упруго стоял на ножках, держась за пальцы взрослых. Правда, периодически ножки подкашивались, и Яночка падала, но вновь быстро поднималась. Когда у нее ничего не болело, она подолгу «гулила», что в семье было принято называть песней.

Люба успешно сдала летнюю сессию, и все лето посвятила дочери. Они много гуляли на воздухе, ходили на речку, ездили на дачу. Яночка росла и хорошела. Её хохолок стал еще больше и смешнее. Она радовала всех: родных, близких, соседей, кроме одного человека – отца. Олег не появлялся и не изъявлял желания увидеть дочь. Его родители тоже не желали встретиться с внучкой и ничем не помогали.

Через пять месяцев после рождения ребенка, Люба подала на развод. Олег не возражал и даже обрадовался. Их развели быстро по обоюдному согласию. Имущественных претензий не было. Не успели нажить ничего совместно. А то, что им подарили на свадьбу с обеих сторон, Олег забрал себе, когда Люба лежала на сохранении. Никто не возражал. Было стыдно и горько осознавать, что из-за такого человека умудрились испортить себе жизнь столько людей. Если бы кисть судьбы не смешала краски на палитре ее жизни, то все могло пойти по-другому и грязно-серое полотно сияло бы цветными красками. Этого, к огромному сожалению, не произошло.

Но появление «золотца», «мамочки», «хрусталика», «драгоценного бриллиантика» оправдывало все, скрашивая жизнь семьи Гольдштейн целомудренным цветом.

На алименты Люба не подавала. Не желала получать от «поддонка» никакой помощи. Надеялась только на себя и своих родителей. Это несказанно обрадовало вторую сторону, и они вычеркнули из собственной жизни «досадную ошибку молодости» единственного сына.

Прошло еще полтора года и Люба, проконсультировавшись с адвокатом, подала документы в суд на лишение Олега родительских прав. Попросила отца представлять ее в суде. Олег не соглашался на добровольный отказ от отцовства. За этим его решением стояли родители. Им было неловко перед знакомыми и даже родственниками, которые, в большинстве своем, не оправдывали их за такое отношение к ребенку.

Судья недоумевала:

– Как так могло случиться, что отец, бабушка и дедушка ни разу не видели ребенка?!

– Они не сообщили мне о рождении дочери? – оправдывался Олег.

– А почему кто-то должен сообщать мужу и будущему отцу, что его жена рожает в больнице? Вы были в разводе? – продолжала судья.

– Нет, я не жил с ней, – тихо отвечал Олег.

– Вы бросили жену, когда она находилась на сохранении в больнице?

– Да, но…

– Вам не кажется, что такой поступок нельзя оправдать ничем? – голос судьи был холоден и тверд.

Олег молчал, а судья продолжала:

– Почему Вы ни разу не посетили ребенка?

– Я не хотел с ними встречаться. Если бы мне принесли ребенка домой, я бы с ним поигрался, – его голос звучал с нотками обиды и уверенности в своей правоте.

– Вы считаете, что Вам должны были приносить ребенка домой. Понятно. А Вы купили ребенку хоть одну игрушку?

– Нет, меня никто об этом не просил.

– Понятно. Вы не хотите, что бы Вас лишили родительских прав?

– Нет.

– Почему?

– Перед людьми неудобно.

– Вы готовы принимать участие в воспитании дочери?

– Да.

– Каким образом? Вы можете помогать материально?

– Нет. Я не работаю. Я учусь.

– А как Вы собираетесь участвовать в воспитании дочери?

– Мне принесут ее домой, я с ней поиграю.

– Понятно.

Вопрос о лишении Олега родительских прав был решен.

Родители Олега возмутились решением судьи и грозили обратиться в суд высшей инстанции. Но так ничего и не сделали. Разыграв очередной спектакль перед знакомыми, они быстро успокоились и вздохнули с облегчением. Сын свободен и чист перед будущими браками. Чего еще можно пожелать в данной ситуации?

15

Саша приходил каждый день. На работу, на прогулку в парке. Он возникал неожиданно, без предупреждения. Приносил Любе цветы, а Яночке шоколадки. Она не хотела принимать подарки. Чего нельзя было сказать о ребенке. Яночка с удовольствием брала сладости и спрашивала, когда Саша еще придет. Он смеялся и обещал ей «постоянную доставку сладких сюрпризов».

Они говорили на различные темы. Люба рассказывала о своем недалеком прошлом, а он внимательно слушал и чаще молчал. О себе Саша практически ничего не говорил. Не хотел вспоминать что-либо, мало-мальски связанное с Викой. Иногда рассказывал о своем детстве, друзьях, родителях.

Говорили об истории Израиля. Спорили об отношении государства к новым репатриантам. Читали одни и те же книги, обмениваясь ими, друг с другом. Особую остроту приобретали их разговоры об арабах. Люба была ярой сионисткой со всеми вытекающими из этого мыслями и суждениями. Саша к политике был совершенно равнодушен. Его мало волновали арабы как израильские, так и живущие на территориях. «Если полезут, надо убивать, не рассуждая о гуманности, – утверждал он. – Больше с ними не о чем говорить». В мирные периоды они ему не мешали, и он не желал о них ничего слышать.

Сашу больше волновали вопросы собственного трудоустройства. По вечерам и ночам он по-прежнему продолжал работать в ночном клубе охранником. Это не устраивало его, ни морально, ни материально. Но он не терял надежду и постоянно проходил интервью в различных фирмах.

Однажды он пришел и радостно сказал:

– Меня приняли. Я буду работать программистом в достаточно солидной фирме. Пока с испытательным сроком на три месяца.

Вот видишь, я же тебе говорила, что в твоей жизни начинается новая страничка, – искренне обрадовалась Люба.

Саша приступил к работе и ушел в нее с головой. Быстро освоился и сразу же стал предлагать возможные улучшения к проекту, над которым работала вся группа. Начальнику отдела инициатива молодого работника очень понравилась, а у руководителя группы вызвала тревогу и опасение за свое место. Саша сразу же успокоил его, что не собирается никого подсиживать. Но перестать заниматься нововведениями не обещал. Впрочем, никто никого не собирался увольнять, так как собравшиеся в группе специалисты были действительно высокого класса.

Каждый вечер после работы Саша забегал к Любе перед вечерней работой и рассказывал о своих успехах. Он радовался как маленький ребенок. Люба радовалась вместе с ним.

Ривка присматривалась к их отношениям и не могла ничего понять. Любовными эти отношения нельзя было назвать, а в дружбу между молодым мужчиной и молодой женщиной она не верила. Оба красивы, оба свободны, оба интересны друг другу. Чего еще можно пожелать?

Ривка знала историю Саши. Она презирала Вику и жалела «молодого человека». Так она к нему всегда обращалась. Саша нравился ей, и она об этом часто говорила Любе. Та соглашалась: «Да, он хороший человек». И не более.

Как-то раз Ривка спросила Любу прямо:

– Тебе нравится Саша?

Люба не пыталась уходить от ответа:

– Не знаю. Он славный, но… Я сыта взаимоотношениями с противоположным полом. Думаю, на всю жизнь хватит. Нам с Яночкой не нужны никакие мужчины. Ей еще рано, а мне уже поздно.

– Ты понимаешь, о чем говоришь, – возмутилась Ривка. – Сколько тебе лет, чтобы себя хоронить?

– Не в возрасте дело, – улыбаясь, ответила Люба. – Хотя мой год равен трем, как на войне.

– Глупая ты девчонка, если так говоришь в 24 года, – продолжала возмущаться Ривка. – Извини меня за такие слова, но так относиться к своей молодой жизни нельзя. Это преступление. Жизнь пробежит, не заметишь. Вот тогда-то и вспомнишь о своей глупости. Да будет поздно. Нет, я тебе не дам себя загубить.

– Не давайте, Ривочка, не давайте! – засмеялась Люба и обняла свою спасительницу.

Яна проявляла более живой интерес к появлению Саши в их доме. Её интересовали

не только приносимые им сладости. Девочка запрыгивала к нему на колени, заглядывала в глаза. Саша подбрасывал ее к потолку, сажал на плечи и бегал по комнате, изображая лошадь. Люба видела, как он скучает по сыну Алешке. Тяжело переносит разлуку с ним. Вика не давала им видеться наедине. Угрожала, если Саша будет настаивать, то пожалуется в полицию на то, что бывший муж ее избил. Она прекрасно изучила законы Израиля в этом вопросе. Саша мог видеться с сыном только раз в неделю в присутствии Вики. Они встречались в городском парке. Вика сидела на скамейке и читала книгу. А Саша с Алешкой играли на детской площадке. Больше часа Вика не выдерживала и уводила сына. Мальчик плакал, а Саша еле сдерживал себя, чтобы не высказать бывшей супруге все, что он о ней думает. Однажды не выдержал:

– Ты зачем так делаешь, дрянь? – сжимая кулаки, произнес Саша.

– Только без истерик, тебе же хуже будет, – холодно ответила Вика. – У меня нет времени на ваши телячьи нежности.

– Какая же ты стерва! – задыхаясь, выдавил из себя Саша. – Смотри, плохо кончишь.

– Ты мне угрожаешь? – засмеялась она. – Оставь, Левин, тебе не идет быть грубым и крутым. Интеллигентный еврейский мальчик не должен себя так вести. Вспомни, что тебе в детстве говорила твоя бабушка.

Она говорила это громко, чтобы слышали и окружающие люди. Люба присутствовала при этой сцене. Она гуляла с Яночкой и случайно встретилась с Викой.

Эта сцена ударила ее по сердцу, словно презрительная пощечина по открытому лицу младенца. Такова была Вика. Она отказалась от прошлого, надсмеялась над ним, истоптала каблуками-шпильками, чтобы было еще больней.

Но от алиментов Вика не отказалась. Напротив, подала документы в суд сразу же после «печального» расставания. Забрала все деньги с общего счета, оставив там небольшую сумму на мелкие расходы Саше.

Вика иногда звонила бывшей подруге и рассказывала о новой жизни. Люба не очень хотела слушать и, ссылаясь на занятость, прерывала разговор. Но Вика вновь звонила и, захлебываясь от впечатлений, сообщала о новом платье, купленном Рами. О поездке в Эйлат и шикарной гостинице. О путешествии в Турцию с любимым человеком. Подобных «радостей» у Вики было много. Иногда она спрашивала о Саше. И очень удивилась, когда узнала о том, что этот «неудачник» устроился работать по специальности и получил солидную зарплату.

Люба не желала обсуждать недостатки и достоинства Саши с его бывшей супругой. Она прямо сказала об этом Вике.

– Подруга, а не запала ли ты на моего Сашку? – хитрым голосом спросила Вика. – Может, и защищать его станешь?

– Может и стану, – задиристо ответила Люба. – А тебе-то, какая разница? Вышвырнула, обманула, обобрала, предала, лишила сына мужика и еще что-то от него хочешь?!

– Вот как заговорила, – холодным голосом произнесла Вика. – Успокойся, ничего мне от него не нужно. Хочу забыть как страшный сон.

– Вот и славно, – тоже холодно ответила Люба. – Ему будет спокойней.

– А ты, я вижу, время не теряла. Только одно не могу понять, зачем тебе «питаться изжеванной и выброшенной едой»?

Люба бросила трубку. Она понимала, что разрыв в их отношениях неизбежен. Удивлялась себе, как могла раньше выслушивать откровения этой подлой женщины, выливавшей на нее помои собственной души и извращенного разума. Было противно и стыдно за свое терпение. «Хватит себя наказывать, – остановила поток самобичевания Люба. – Она не достойна того, чтобы о ней так долго думать. Вычеркнуть из жизни и не общаться в дальнейшем».

Больше Вика не звонила.

Люба презирала себя за подобные разговоры. Задавала себе вопросы, почему она должна занимать чью-либо сторону в чужих семейных разборках? Но отвечала сама себе: «Человеческая подлость должна быть наказуема!» Ей не хотелось быть третейским судьей. Разобраться бы со своими проблемами, которые сливались на ее голову каждый день как из душа горячая вода – тоненькими, но многочисленными струйками. Сашины проблемы почему-то волновали ее не меньше. Она явно ощущала, как его чувства и переживания текли сквозь нее горячими ручейками. Обжигали и ранили, растекаясь по всем закоулочкам души. Она не хотела в этом признаваться даже себе. Гнала эти мысли. Еще в роддоме Люба поклялась, что ни один мужчина больше не найдет в ее сердце места! Ни один не сможет изменить установленные только ею правила жизни! Ни один не повлияет на ее судьбу! Ни одному она больше не скажет: «Я люблю тебя»! Эти «ни» преследовали ее особенно часто в последнее время. Люба не заметила, когда суровые «ни», стали ударяться о ее отношение к Саше. Сперва ударяться, а затем потихоньку разбиваться. Она каждой извилиной своего критически настроенного мозга противилась этому. Но девичье сердце прощало собственную слабость.

«А что особенного, собственно говоря, происходит?» – задавала себе вопрос Люба. – Мы не любовники. Просто друзья. Он даже ни разу не попытался меня поцеловать. Да что там поцеловать?! Не решался даже обнять! Я для него – единственный близкий человек в этой стране. Так получилось. Скоро появится много друзей на работе и все решится само собой».

Эти мысли немного успокаивали и укрепляли в прошлой антимужской убежденности. На самом же деле, в их справедливость верилось с трудом. Проникая через пелену словесных хитросплетений, она интуитивно начинала понимать суть их отношений. Люба лихорадочно металась между прошлым ужасающим опытом и надеждой на иное будущее.

«Остановись, – приказывала себе. – Мы только друзья и не более. Только друзья. Только…».

Действительно, это смущающее душу «только» не давало покоя.

16

После окончания четвертого курса Люба серьезно задумалась о переезде в Израиль. Продолжать сидеть на иждивении родителей, было невыносимо. Работы ни для кого не было. Отец почти не получал зарплату. Мать не работала. Люба никуда устроиться не могла. Спасала отчасти бабушкина пенсия и огород на даче. Хотели продать ее, да она оказалась никому не нужной. А с другой стороны, дача стоила бы столько, сколько два китайских пуховых пальто. Этого добра в доме хватало. Поэтому лишаться какой-никакой «кормилицы» было неразумно.

Узнав о намерении дочери, Рита Марковна схватилась за сердце, а отец заявил, что не отпустит их одних в новую страну. Слово «чужую» Лазарь Семенович не принимал по отношению к Израилю. Если дочь будет настаивать, то он поедет с ней и внучкой. От этих слов мать хваталась не только за сердце, но и за голову. Она пыталась говорить с бабушкой Раей об отъезде семьи на постоянное место жительства, но встречала категорическое «нет». Старая женщина «искренне» говорила: «Оставьте меня здесь одну больную и немощную умирать и уезжайте. Я не хочу быть для вас обузой и тормозом. Езжайте, я не обижусь». Она произносила эти слова с особым пафосом жертвенности, полагая, что они произведут должный эффект. Но кроме мучений никакого эффекта ни у кого эти слова-заклинания не вызывали, так как произносились каждый день на протяжении пяти последних лет. Любе она говорила: «Пойми меня, деточка, в этой земле лежат мои родители, муж. Куда я от них?». Когда с тещей пытался говорить зять, начиная издалека, обосновывая и аргументируя необходимость и важность отъезда, она резко обрывала его: «Отравите меня, чтобы я вам не мешала жить!». Услышав такое, Гольдштейн старший поспешно уходил, оставляя за собой почти истерический крик любимой тещи: «Я мало для вас сделала? Всю жизнь положила, и на кого? Что я теперь имею взамен? Цурес и только. Неблагодарные…»

Но решать было необходимо. Любу раздражало всё в их доме. И не потому, что она не любила этих удивительных людей, а потому, что не могла ничем помочь ни себе, ни близким. Из-за этого все чаще и чаще вспыхивали споры с матерью. Рита Марковна тоже нервничала и часто срывалась то на бабушку Раю, то на мужа, то на Любу. Больше всех, конечно, попадало Лазарю Семеновичу. Но он не очень сердился на супругу. В такие минуты уходил в другую комнату и «зарывался» в книги.

На одном из семейных советов после очередной «драчки» было принято окончательное решение – Люба с ребенком уезжает пробивать дорожку для семьи. Правда, Рита Марковна предлагала Любе оставить ребенка ей и поехать на разведку самой. Устроиться, осмотреться, а затем забрать и Яночку. От этого предложения Люба категорически отказалась. Яна – часть ее самой и оторвать эту часть невозможно. Она поклялась при рождении дочери не покидать ее никогда. Понимала, что может ожидать их на новом месте. Но почему-то верила, что сможет справиться с неминуемыми трудностями.

Начались сборы. Люба перебрала все вещи Яночки. Понимала, что ребенок растет и все, что она сейчас берет через несколько месяцев, можно будет выбросить. Свои вещи отбирала тщательно и придирчиво. Она не знала, что носят в Израиле и не хотела выглядеть белой вороной. Рита Марковна заняла у подруги деньги и купила одежду для Яны на вырост.

Бабушка Рая подозвала Любу к себе и вручила ей два золотых кольца и ожерелье с бриллиантом. «Это семейная реликвия, девочка, помни об этом, – многозначительно улыбаясь, произнесла она. – Оно принесет тебе счастье». Люба с детства знала историю этих украшений, которые бабушка никогда не носила, но всегда утверждала, что настанет время, и они будут принадлежать любимой внучке. Время настало.

Отец где-то достал тысячу американских долларов и заявил Любе, что это ее «неприкосновенный запас на черный день». Он три раза сплюнул через плечо и заметил: «Не дай Бог, чтобы это когда-нибудь случилось!» Лазарю Семеновичу казалось, что он передал дочери целое состояние. Ведь пенсия тещи составляла 15$ США в месяц. Он был горд своим поступком, совершенно не задумываясь над тем, как он сможет отдавать долг. В настоящее время это было совершенно неважно. Главное – немного «упаковать» дочь и внучку для новой жизни.

Они знали, что Люба должна будет сразу же получить какие-то деньги на себя и ребенка. Переведя положенную сумму в гривны, Лазарь Семенович удовлетворенно сказал: «Это же целое богатство. Доченька, с такими деньгами ты не пропадешь! Будешь экономить, и все получится».

Люба ничего ему не говорила. Она понимала, что отец ошибочно сравнивает будущие израильские деньги с украинскими ценами. А как будет на самом деле, никто не знал.

Любу и Яночку провожали родители, соседи, подружки и сокурсники по университету. Мать все время плакала и не выпускала внучкину ручку из своей. Девочка не могла понять, почему бабушка плачет. «Мы полетаем, полетаем и сядем, бабуля!» – говорила она Рите Марковне словами, которыми Люба настраивала дочь на перелет.

Чемодан и сумку нес Лазарь Маркович. Он выглядел очень озабоченным и серьезным. Как будто выполнял самую важную работу в своей жизни. Периодически он задавал вопросы то жене, то дочери: «Ты взяла красное платьице, которое я привез недавно Яночке из командировки?», «Рита, ты положила Любе новый маникюрный набор, который подарили соседи?», «Люба, а ты…». Она прервала его: «Успокойся, папочка! Я все взяла и даже лишних три килограмма».

На автобусной станции собралось много людей. Кто отъезжал, кто провожал. Шумели, смеялись и роняли слезу. Кто-то разливал шампанское и раздавал конфеты. А кто-то сжимал в объятиях родного человека, с которым предстояла долгая разлука. Все обещали писать, звонить и приезжать в гости.

Перед отъезжающими выступил заместитель председателя еврейской общины Борис Шкловский и пожелал мягкой посадки в земле обетованной. Напоследок он сказа: «Ждите нас, господа, мы скоро все там будем!»

Эти слова были восприняты с восторгом.

Вскоре подали автобус международной христианской мисси, которая бесплатно отправляла уезжающих евреев в аэропорт. Автобусы этой организации кружили по всей Украине, собирая будущих репатриантов государства Израиль. Эта международная организация считала своим основным долгом – помощь евреям. Они верили в то, что если Бог соберет свой избранный народ в земле Израиля, тогда он явится народу. А пока это не случилось, молодые ребята из христианской организации искренне и бескорыстно помогали евреям вернуться на историческую родину.

Разместились в автобусе быстро. Яночка поцеловала бабушку и дедушку, крепко их обняла и побежала в автобус. Там раздавали маленьким детям подарки.

Люба попрощалась с друзьями и соседями, а затем долго стояла, обнимая одновременно отца и мать. Родители плакали. Люба не могла сдержаться и тоже заплакала. «Я буду вас ждать, родные», – тихо произнесла она. – Только не обижайте бабушку. Пусть живет до ста двадцати! Она ни в чем не виновата».

Автобус покидал город, в котором заключалась вся ее жизнь. Все значимое и второстепенное произошло именно здесь, среди родных и близких людей, под «разговоры» могучих деревьев и «шепот» тихих вод огромной реки. Среди зим и весен, летней свежести и осеннего «золота». Совсем скоро их самолет разорвет легкие облака, а вместе с ними и старую жизнь, чтобы опуститься на землю, о которой столько было прочитано и рассказано. «Пусть будет так!» – прошептала Люба и закрыла влажные от слез глаза.

17

Заканчивался июль. На улице и в доме была невыносимая жара. Только на работе в магазине можно было найти спасение. Работал мощный кондиционер. А вечером и ночью Люба спасалась под огромным вентилятором, нависавшим над комнатой лопастями вертолета. Яночка засыпала изнеможенная. Её лицо было усеяно мелкими капельками пота. Она выглядела нежным распустившимся цветком ранним утром, когда туман упал на землю, и роса зазвенела хрустальными отблесками первых солнечных лучиков. Жара не портила ее личико.

Люба смотрела на дочь и восхищалась собственным творением. Прошло два года, как они приехали в Израиль. Она почти выстояла. Ребенок стал спокойным и рассудительным. Отчасти самостоятельным. Конечно же, с помощью неугомонной Ривки. Закончила ульпан «гимл» и получила нормальную работу. Появились кое-какие сбережения. Жизнь выравнивалась, приобретала другой смысл. Люба почувствовала уверенность, осторожно пробивающуюся сквозь остатки опасений. Но Тель-Авивский университет не давал ей покоя. Мечта должна обрести реальность. Люба верила в это, но не могла решиться на последний шаг.

Ривка и Саша подталкивали ее к поступку, который нельзя назвать кроме как «авантюра».

– Начни учиться, а будущее разыграет свой спектакль. И никому не ведомо, какая в нем у тебя будет роль, – горячо убеждал Саша.

– Саша прав, – подхватывала Ривка. – Не упускай свой шанс, пока я еще имею какие-то силы.

Эти разговоры продолжались изо дня в день, и Люба не выдержала – отдала документы в Тель-Авивский университет на гуманитарный факультет, отделение «География и градостроение». Эта специальность была ближе всего к той, которую она изучала в своем университете четыре года. Пришлось начинать все с самого начала.

В магазине Люба договорилась, что сможет работать с четырех часов дня и до закрытия. С этим оказалось меньше всего проблем. Ривка доблестно брала на себя уход за Яночкой и очень огорчалась, когда Люба высказывала сомнения по этому поводу. Но тут вступал в разговор Саша и утверждал, что поможет Ривке вечерами после работы, когда не будет занят в ночном клубе.

– Тебе отдыхать надо, – возражала Люба. – И почему ты должен из-за меня страдать?

– Кто тебе сказал, что игра с твоей дочерью-разумницей называется «страданием»? – смеялся Саша.

Он по-прежнему каждый день приходил к Любе, но их отношения никак не развивались.

Это её радовало, а в глубине души огорчало. Она понимала состояние Саши, у которого отняли «отцовскую и мужскую» заботу. Он не мог без этого и поэтому находил выход в общении с Любой и ее дочерью. Только этим она объясняла его поведение и старалась не мешать ему.

– А что же делать с пособием? – не успокаивалась Люба. – Узнают – с позором отнимут.

– Успокойся. Если отнимут, то только через год. А там, как говорится, то ли ишак умрет, то ли шах. Первый год попользуешься. Постараемся за этот год что-нибудь собрать, чтобы отдать в следующем году.