Других версий не будет

«…Я воспитывалась в семье, которую тогда называли интеллигентной. Мама работала в детском издательстве, а отец был кандидат наук и писал исторические монографии.

Школу заканчивала почти круглой отличницей. Я не была умней других. Просто мне не хотелось отвлекаться от учебы. Я не понимала, зачем все стремятся на танцы или собираются у кого-нибудь на квартире и слушают громких «битлов». Тем более было непонятно, зачем поздними вечерами уходить с мальчиками в далекий парк, прятаться, целоваться.

Тогда я вообще считала, что целоваться можно только с будущим мужем. И только в день свадьбы или, в крайнем случае, накануне. А жених, думала я, появится в нужное время сам собой.

И еще я считала, что поцелуй это верх близости между мужчиной и женщиной. Понятно, что детей не в капусте находят, что есть беременность, но я думала… Да ничего я тогда об этом не думала! Не знала и знать не очень хотела. Просто жила, училась, готовилась в институт.

Первая трагедия в жизни – я провалилась в МГУ.

Весь август я проплакала. В сентябре родители, лечили мои нервишки в Крыму, а в октябре я уже пошла работать.

Отец по своим историческим связям устроил меня в архивный городок на Пироговке. Место было относительно престижным – не завод, не магазин, не домоуправление. Огромный комплекс из нескольких государственных архивов и Главное управление. Сюда приходили и аспиранты и академики – солидная публика. Здесь пахло вековой пылью и витали тени предков.

Однако, коллектив был на три четверти женский и потенциальных женихов опекали плотно.

Моей подружкой стала Маринка, библиотекарь Главка. Сотрудники столько читали на работе, что к ней почти никто не заходил.

Мы болтали обо всем на свете… Однажды Маринка сообщила, что познакомилась с хорошим парнем по имени Диего: «Нормальное имя. Он просто иностранец. Из Колумбии. У них все не как у нас. В магазинах все есть и поцелуев у них двадцать три способа. Точно! Диего меня научил самому страстному. Он у них называется «мурмурале». Губы надо широко, язык глубоко и все это очень долго. Сначала медленно, а потом быстрее, быстрее… Хочешь покажу?»

Через неделю Диего провел с Маринкой еще несколько уроков колумбийской любви. Потом их отношения углубились…

Каждую свою встречу с Диего Маринка описывала мне в мельчайших подробностях. Как-то приволокла импортный журнал с фоторгафиями барельефов из индийских храмов. Это было наглядное пособие для моего обучения.

Странно, но слушать Маринкины рассказы мне не было противно. Возможно, подкупала ее бесхитростность, наивность… Сначала мне было интересно, потом очень интересно. Я вдруг начала представлять себя не ее месте и тогда приятно кружилась голова, а по всему телу разливалась сладкое томление.

Я долго не решалась пойти вместе с Маринкой и встретиться с другом Диего, которого тот готов был предоставить в любой момент. Меня останавливало только то, что они иностранцы. Отец с детства научил меня бояться «не наших» людей. Половина из них шпионы, а остальные их пособники. Я даже спросила об этом Маринку, но та отшутилась: «Диего – шпион? Он не шпион, а бандит. Ты знаешь, что он вчера со мной проделывал? Вот, слушай…»

Я уже решилась на встречу с другом Диего, но за хорошую комсомольскую работу мне вдруг предложили срочно поехать в братскую тогда еще Польшу. Там я в первый раз влюбилась.

Вадим был молодой горкомовский работник. Красив, умен, жизнерадостен. На всех встречах с местными он провозглашал грузинские тосты, а завершал застолье выученной в первый же день польской песенкой – здравницей:

Сто лят, сто лят
Нех жие, жие нам…
А хто з нами не выпие,
Нех го Перун чашне!

Пеенка была длиннее, но запомнилось только начало и конец. Переводилось это смешно и просто: «Давайте жить сто лет. А кто с нами не будет пить, путь того Перун поразит громом и молнией».

С каждым днем он мне нравился все больше. В последний вечер группа гуляла по Варшаве. Вадим взял меня за руку, мы отстали и затерялись в городском парке… Теперь я понимаю, что была тогда первой, кто попался ему под руку. Но все было прекрасно, как в волшебном сне. В безлюдном парке мы нашли самое глухое место: скамейка пряталась в зарослях высокого кустарника, а до ближайшего фонаря было не менее ста метров.

Маринкины рассказы подготовили меня ко всему. Я знала, что будет делать Вадим, ждала и хотела этого.

Сначала он долго шептал мне ласковые слова, потом его губы прикоснулись к моей щеке, а правая рука проскользнула под плащ.

Странно, что через двадцать с лишним лет я помню эти прикосновения так реально… Есть вещи, которые невозможно повторить. Вадим до конца моих дней будет первым, кто меня поцеловал, первым, кто дотронулся до моей груди. Он мог бы и вообще быть моим первым мужчиной. В ту ночь я была готова отдать ему всю себя, но помешал вдруг вынырнувший из темноты человек в смешной форме варшавского полицейского. Его фонарик скользнул по Вадиму и остановился на мне. Из двух звонко – шипящих польских фраз я поняла, что он потребовал мои документы. Я до сих пор помню этот ехидный голос. Он принял меня за проститутку. Вадим, как клиент, его интересовал мало, а задержанная в борьбе за нравственность девочка могла пригодиться. Для галочки в отчетах или для других целей.

Я окончательно влюбилась в Вадима, когда он бросился меня защищать. На дикой смеси русского, украинского, польского и немецкого языков он заявил, что мы советские люди, что мы любим Варшаву, но завтра убываем в Москву. И вообще – спасибо и привет. Звучало это так: «Мы естем радецки. Завтра мы нах хаузе фарен. Нам бардзо пшиятно в Варшаве… Дьякую, шановний пан. До побаченья».

На последних словах Вадим выдернул меня со скамейки и быстрым шагом удалились от ошалевшего полицейского.

Жаль, но Вадим был, очевидно, выбит из колеи и ему было не до нежностей. На следующий день был поезд до Москвы, в котором тоже ничего не сложилось, кроме коротких поцелуев в тамбуре…

Следующий месяц был самым длинным в моей жизни – я ждала звонка Вадима. Наконец я наплевала на гордость и позвонила сама.

Он узнал меня сразу, обрадовался, начал вспоминать ту ночь в Варшаве, глупого полицейского, наш испуг… Вадим был нежен. Он сам предложил встретиться и продолжить то, что мы начали в варшавском парке. Он сказал, что будет свободен через неделю, когда отвезет жену в родильный дом…

Тогда мне казалось, что произошла самая страшная трагедия в моей жизни. Я просто не знала, что произойдет через несколько месяцев.

…Сережу Ляхова я видела часто. Он работал в соседнем архиве и мы встречались в столовой, в клубе, по дороге к метро. Я видела его каждый день. Видела, но не замечала. Тихий, милый мальчик с добрыми глазами. Невзрачный какой-то. Без гордо расправленных плеч и орлиного взгляда. Не такой, как Вадим.

Пока я страдала, я не замечала никого. Я проклинала всех: тех, кто подсунул мне путевку в Варшаву, всю польскую полицию, Вадима, его жену, рожавшую ему ребенка, своих родителей, давших мне неблагозвучную, несчастливую фамилию. Можно ли полюбить Любовь Гнилову? Можно ли вообще жить с таким именем?

Через месяц мне надоело страдать. тогда я впервые заметила глаза Сергея. Мне показалось, что все это время он следил за мной, оберегал меня, понимал. Его взгляд сопереживал.

Через неделю мы «случайно» встретились после работы и пошли к метро. Но не к ближайшему, не на Фрунзенскую, а на Ленинские горы.

На следующий день Сергей ждал меня с цветами. Мы опять гуляли, но дольше и говорили откровенней.

Сергей Ляхов не был напорист в ласках. Он был робок, но завоеванные позиции держал крепко и с каждым днем хоть на сантиметр продвигался вперед.

Так к концу октября мы подошли к последней черте. Прямо об этом не говорили, но чувствовали, что оба готовы к самому главному.

Ноябрьские вечера проходили в нашем управлении как и везде: торжественное заседание с красным сукном и графином, концерт жалкой самодеятельности и танцы в полумраке, перед которыми все разбегались по кабинетам, звенели стаканами и возвращались в зал веселые, громкие и раскованные.

Еще утром Сергей предложил: «Давай не пойдем на собрание. Народу будет много. Не заметят… У меня будет ключ от девятого этажа. Я все подготовлю». Ни о чем не спрашивая, я радостно кивнула…

Девятый этаж, это огромное хранилище документов, где работал Сергей. Я уже бывала там несколько раз – нескончаемые стеллажи с коробками, полумрак, запах старой бумаги и несколько уютных закутков в дальнем конце.

Сергей свил наше первое семейное гнездо из подручных материалов. Между стеной и старинным письменным столом он уложил несколько телогреек, которые накрыл белыми халатами.

Последнее, что я хорошо помню: мы стоим с Сергеем рядом и смотрим на наше брачное ложе. Потом почти полный провал в памяти. Сумбур из ярких осколков: мы пытаемся раздеть друг друга, дрожащие руки, страх, жаркие беспорядочные действия, жажда, боль, восторг…

Сергей не успел мне сказать, но я думаю, что это было у него первый раз в жизни. Первый и последний. Второй нам не дали закончить…

Они вошли в хранилище стремительно, подгоняя друг друга грубыми шутками. Надвигающийся топот заставил Сергея вжать меня в телогрейку. Я почти ничего не слышала – уши утонули в складках халатов.

Их было пятеро. Они остановились у стеллажа всего в нескольких метрах от нас. Тот, кого остальные называли Титан, чувствовал себя хозяином. Он все время приговаривал: «Я его надежно спрятал. Сейчас сами увидите… Вот оно! Читайте. Только, как договорились, никому ни слова…»

Кто-то другой начал читать документ. Делал он это тихо и до меня долетали лишь отдельные фразы, самые важные, которые выделялись голосом, а иногда повторялись: «Завещание… Все оставил в усадьбе… Родовое гнездо Барковских… Только на добрые дела… Ключ от шифра…»

Потом они начали возбужденно спорить. Стало ясно, что ребята не совсем трезвые, а содержание документа опьянило их еще больше.

Мы затаились и ждали. Что нам еще оставалось? Если пятерка быстро завершит свои споры и вернется на танцы, то они вполне могут нас не заметить. Это если они сразу пойдут к выходу, а если кто-то сделает несколько шагов в нашу сторону… Почти вся одежда Сергея лежала на письменном столе, а наши ноги торчали из-под него.

Улучив момент, когда разговор за соседним стеллажом стал особенно громким, Сергей стал уползать вперед, продвигая и меня и груду телогреек.

Теперь в просвете между коробками я могла видеть этих ребят. Не всех сразу и не целиком, но я их узнала. Один из них, Вася Самсонов, работал вместе с Сергеем. Игоря Лабоду я знала по комитету комсомола. Другие лица мелькали в столовой, на собраниях…

Я успела заметить, что встреча пятерки завершается. Они разделили одну из бумажек на пять частей и распихали эти листочки по карманам. Основной документ был заправлен в большой желтый конверт и отправлен в коробку, а ребята начали выходить в центр хранилища.