Короли умирают последними

– Ты полегче! – насмешливо возразил Круминьш. – А то, когда я рассержусь, меня трудно остановить.

«Король» смерил латыша презрительным взглядом и ничего не ответил.

В коридоре послышались шаги. Потом тихий стук в дверь.

– Кто? – удивленно спросил Рубинштейн. Обычно в ревире врачи дверь открывали без предупреждения.

– Лёва, ты здесь? – раздался вкрадчивый голос.

– Да. Заходи, Клейман, – ответил Каневич и встал с кровати.

Дверь отворилась, в палату скользнула маленькая фигура в полосатой робе. Большая голова смешно диссонировала с узкими плечами, длинным туловищем и короткими ножками. В руках мужчина держал сверток.

– Хорошо получилось. Уговорил этого чеха-врача, чтобы пустил к тебе, Лёва… – торопливо затараторил гость, разворачивая пакет. – Вот, выменял на черном рынке у одной «айнвазерки». Колечко ей понравилось с камушком.

«Айнвазерками» заключенные называли немок, в большинстве проституток, что кроме обслуживания мужского состава СС, еще наблюдали за работами.

– Ну, чем порадуешь на этот раз, Соломон? – Каневич довольно усмехнулся. – Показывай!

Пельцер, Круминьш и Рубинштейн одновременно сглотнули слюну, когда увидели на тумбочке «Короля» половину буханки белого хлеба, увесистый шматок настоящего сала и два брикета хорошего табака.

Лев прищурился, разглядывая богатство.

– Что хочешь, Соломоша? – он повернулся к Клейману.

Тот молитвенно сложил руки на груди.

– Ради бога, похлопочи за меня перед врачом! На пару недель сюда бы мне, в ревир. Отлежаться… Силы на исходе, не могу я камни таскать, охранники уже косятся, того и гляди пристрелят как собаку!

– Хорошо, поговорю, – Каневич отломил от брикета табак, накрошил в бумагу и, послюнявив ее край, свернул самокрутку. – Но не обещаю, что получится. Зажги!

Соломон торопливо чиркнул спичкой, «Король» глубоко затянулся, выпустил дым, откинулся назад на подушку и умиротворенно закрыл глаза. Он чувствовал, как четыре пары глаз жадно следят за его движениями, смотрят на шикарную еду, ожидая, когда обладатель этого богатства поделится с ними. Но Лев не спешил этого делать.

– Как там в бараке? Что про нас говорят? – поинтересовался Каневич после пятой затяжки.

– Да ничего особенного. Пару шавок вякнули, что вы сачкуете, отлыниваете от работы в ревире, и всё.

– Кто именно? – Лев открыл глаза, внимательно посмотрел на Клеймана.

– Да этот… как его? Негуляйполе. И мой земляк Лёня Перельман.

– Вот как? Ну, хорошо. Иди, Соломоша. В следующий раз табачку побольше постарайся выменять. Есть на что? А я с чехом сейчас же поговорю насчет тебя.

– Найдем! – довольный одессит выскользнул из палаты.

Тотчас после его ухода в конце коридора раздался дикий вопль. Кричали в какой-то палате, истошно, обреченно, по-звериному. Каневич поморщился и тоном, не терпящим возражений, приказал Пельцеру:

– Прикрой дверь посильнее! Черт! Умереть достойно не могут!

Харьковчанин подчинился. Круминьш и Рубинштейн переглянулись. Если бы эти молчаливые взгляды заговорили, то палата наполнилась бы словами ненависти.

Врач ревира концлагеря Эбензее чех Ярослав Степански не возражал. Он, было, хотел заикнуться о том, что в последние два дня недавно назначенный главный врач Йохан Баумейстер приказал ему сделать больным с десяток смертельных инъекций, но передумал. Из канистры в шприц набирался бензин, и когда больной догадывался, что за «лекарство» он получил, было уже поздно. Аппетитный кусман сала на белом куске хлеба в условиях концлагеря часто перевешивали любые принципы, не говоря уже о клятве Гиппократа. У всех была одна цель – выжить. Лишь в первые три бензиновые инъекции у чеха дрожали руки, и он никак не мог попасть в главную артерию возле локтевого сустава. Потом приноровился.

Но была еще одна просьба, что смущала чеха. Каневич попросил принести в палату шахматы. За это обещал повторить свой царский подарок через пару дней. Врачей-заключенных в концлагере едой не баловали – у них была та же пайка, что и у работающих в штольнях. А в кабинете бывшего главного врача Ярослав как-то видел деревянную доску в черно-белую клетку. Постоянное чувство голода преследовало чеха, до войны он обожал много и вкусно поесть в пражских кафешках, выпить вдоволь пива. В конце дня Ярослав Степански поймал себя на мысли, что ноги его, помимо воли, несут тело поближе к заветному кабинету. Несколько раз он видел, как Йохан Баумейстер выходил оттуда, не запирая дверь. Наконец, чех не выдержал. Когда немец в очередной раз быстрым шагом пронесся мимо него по коридору и направился из помещения ревира в сторону блока, где жили эсэсовцы, Ярослав скользнул в кабинет главврача. Есть! Там же лежат, сверху, на высоком деревянном шкафе. Чех вытянулся в струнку, достал доску, внутри громыхнули фигуры.

«Черт! Как бы кто не услышал… – Ярослав опасливо приоткрыл дверь, выглянул в коридор. Пусто. – Быстро, быстро – в палату №21! И принять сегодня вечером этого… как его? Мей… Мей… Соломона, в общем. Но какого-то больного надо перевести в другую палату. В ту самую, где вчера освободилось место после бензиновой инъекции».

Ярослав поежился. Ему надо выбирать – кто умрет завтра! Не хочется об этом думать, но выбирать придется. «Боже, до чего я дожил… Когда-то мечтал о мировой славе врача-хирурга, о своей клинике, штате сотрудников. И вот… приходится убивать самому, выбирать смертников. Иначе самого отправят в крематорий. Судьба…»

– Принес? Отлично! – улыбка удовлетворения разлилась по лицу Каневича. – Как только Соломоша прибудет в ревир, получишь то, что я обещал! Подождешь?

– Конечно, – согласился Степански и вышел в коридор.

Вечером он жадно поедал сало с белым хлебом, не обращая внимания на шум, возникший в палате №21. Там никто не хотел уступать свою койку прибывшему Клейману.

– Янис, мы тебя просим. Сам понимаешь, ты один латыш, а мы все – евреи, – убеждал Круминьша Каневич. – В другой палате тебе будет комфортнее!

– Не хочу я никуда уходить! – зло возражал латыш. – Почему ты все время здесь командуешь?

– Потому что так надо! – рассмеялся Лев. Потом помолчал и неожиданно предложил. – Давай тогда честно решим проблему.

– Как? – Круминьш приподнялся на кровати.

– Сыграем в шахматы. Ты со мной, например. Или с Соломошей. Кто выигрывает – остается. Проигравшему – кусок сала с хлебом и почетные проводы в другую палату. Я с чехом врачом уже договорился. Идет?

Круминьш внимательно посмотрел на «Короля». Не шутит.

– Ну что ж, давай, – согласился латыш. – С тобой буду играть!

– Соломоша, расставляй фигуры! – с азартом воскликнул Каневич, сворачивая очередную самокрутку. – Сейчас состоится партия века. Сборная СССР в моем лице против сборной буржуазной Латвии! Тумбочку на середину, между кроватями, туда доску поставим!

Спустя минуту импровизированное поле боя было готово. Рубинштейн снял с доски белую и черную пешки, спрятал за спиной, потом вытянул кулаки вперед.

– Эта! – Каневич хлопнул ладонью по правой руке Лени. Открытая ладонь – черная пешка.

– С детства любил черненькими! Ну-с, неуступчивый ты наш, твой ход!

Партия началась. Круминьш в начале задумывался чаще, играл неторопливо, аккуратно ставил фигуры и пешки в самый центр клеток. После десятого хода Каневич занервничал. Он понял, что латыш в шахматах – не новичок. Белые фигуры направлялись если не профессионалом, то крепким любителем, уж точно.

– Давай, тугодум, ходи поскорее! – «Король» подгонял Круминьша. – Надоело ждать!

– Сейчас. Ваша пословица «Поспешишь – людей насмешишь» в этой игре верна, как нигде, – ухмыльнулся Валдис. – Шах вам, Король королевич!

Каневич побагровел.

Он понял, что теперь проигрывает. В голове лихорадочно заметались мысли в попытках найти достойный вариант для спасения ситуации.

«Вот так… Тебе ловушечка, угоди, угоди в нее, позарься на моего коня, давай!»