Россия на изломе
Крестьяне на подводах из дальних деревень добирали последнее и не обратили внимание на подходивший поезд. Семёновцы на ходу с поезда открыли огонь. Мужики бросились к лесу. Солдаты вышли из вагонов, выстроились в шеренгу и открыли беглый огонь.
На путях стоял санитарный поезд с Дальнего Востока. Раненых крестьян унесли туда. В поезд явился Риман и потребовал выдать ему раненых для расстрела. Полковник, начальник санитарного поезда, презрительно посмотрел на него и произнёс:
– Санитарный поезд не для того существует, чтобы выдавать раненых на расстрел. Сие есть убежище для раненых, признанное всеми кодексами законоположений, всеми государствами.
Полковник достал револьвер и поднёс его к носу Римана.
– Чуешь, чем пахнет?
– Порохом.
– Маньчжурией. Пшёл вон, столичная крыса.
Риман решил не связываться с фронтовиками.
Ещё долго между путей стояли понурые крестьянские лошадки, запряжённые в сани. Поле между железнодорожными путями и лесом чернело телами убитых. Говорили, что застрелили человек шестьдесят. Впрочем – кто их считал?
Каратели убивали без какого-либо смысла. Был убит станционный жандармский унтер-офицер Подгорный, помощники начальника станции Перово Орловский и Ларионов заколоты штыками, застрелен путевой сторож Дрожжин. Рабочих Перовских мастерских солдаты убивали по своей прихоти. Братья Молостовы вечером собрались из Перово сходить в соседнее село Карачарово в трактир попить чайку и сыграть в бильярд. У перехода через железнодорожное полотно они и ещё два их приятеля были остановлены солдатами. Их обыскали, ничего не нашли и закололи штыками.
Убитый горем отец братьев Молостовых никак не мог понять за что погубили его сыновей, за что с ними расправились так жестоко.
– Полковник Риман – финн, чухонец, наверное, католик, и солдаты его такие же, – говорил он, – ну, не могут так русские с русскими поступать.
В вечерних сумерках Мишка Коновалов и двое рабочих из боевой дружины Перовских мастерских возвращались домой. У платформы Перово их остановили солдаты, обыскали.
– Почему в форме? – спросили Коновалова.
– Пока вы, лейб-гвардейцы, в Питере баб тискали, мы в Маньчжурии комаров кормили, – хмуро ответил Мишка и пояснил: – Недавно вернулся, ходил в мастерские на работу устраиваться.
– Куда идёте?
– Домой. Мы с Чухлинки.
Мишка показал на пригорок, где светились огни посёлка.
– Бегите домой, – разрешили солдаты, – да живо, без оглядки.
Рабочие растерянно переглянулись.
– Ну! – нетерпеливо выкрикнул солдат.
Рабочие бросились бежать, Мишка за спиной уловил клацанье затворов.
– Бежим зигзагами, – крикнул Коновалов товарищам и сделал огромный прыжок влево.
Раздался залп, товарищи Коновалова упали замертво, а сам Мишка бежал как загнанный зверь, пули свистели вокруг него, одна обожгла левую руку выше локтя, а он, не обращая внимания на рану, скакал из стороны в сторону, падал в снег, вскакивал и бежал, петляя, как заяц. Бежать от Перово до Чухлинки шагов триста, но их надо пробежать, и пробежать по снегу. Слева платформа Чухлинская, чуть правей на взгорке кирпичное одноэтажное здание гимназии, справа от него и за ним дома посёлка.
Коновалов взлетел на пригорок и с разбега перемахнул заборчик палисадника, зарылся в снег, стрельба прекратилась. Заскрипела дверь и старческий голос произнёс:
– Кто здесь?
– Я, баб Мань.
– Мишка, ты что ли? По тебе стреляли?
– По нам, баб Мань, по нам.
– И кто стрелял?
– Сатрапы царя-батюшки.
– Ой, Господи, Миша, что ты говоришь такое?
Коновалов молча встал, отряхнулся, вышел из палисадника и пошёл вниз по проулку домой.
У него дома находились Ухтомский с женой и детьми. Дети – Мишкин годовалый сын, Володя и Тоня Ухтомские спали, взрослые сидели за столом под керосиновой лампой, ждали хозяина.
Михаил скинул полушубок, подошёл к ведру, поднял крышку, зачерпнул кружкой ледяную воду, жадно, большими глотками выпил.
– Абрама Баутина и Серёгу Коршунова убили, – сообщил Коновалов, – я чудом ушёл.
– «Вы жертвою пали в борьбе роковой…», – Ухтомский, горестно качая головой, процитировал строчку известного марша.
Жена Коновалова, Татьяна, засуетилась.
– Ой, Мишенька, ты же ранен.
Взялась перевязывать.
– Пустое, царапина. Уходить вам надо, Алексей Владимирович. Сам указ читал. Приказано найти и обезвредить Ухтомского, Котляренко, Татаринского, Иванова и других. Без жалости.
Александра, жена Ухтомского ойкнула, закрыла рот ладошкой и испуганно посмотрела на мужа. Он взял её руку в свою, погладил.
– Ничего, Сашенька, всё обойдётся.
– Деревнями, в обход езжайте, – продолжал Коновалов, – к железке лучше не приближаться. Там Риман со своими опричниками свирепствует. Каких ужасов про них только не рассказывают. Завтра утром – в Вязовку, оттуда в Кузьминки, в Капотню и так до Пензы. Там у Александры Андреевны родни укроетесь. Так?
– Не так, Михаил. Саша с детьми пусть так и едет, как ты предлагаешь. Саша, до родителей доберётесь, там ждать меня будите.
– А ты сам, Алексей Владимирович? – встревожился Коновалов.
– А мне надо как можно быстрей добраться до Рузаевки. Отсюда напрямую до Рязани, а там на поезде.
– Опасно, Алексей Владимирович.
– Что делать, Миша, партийное задание.
– Тогда вас надо одеть поприличней, что как бы из местных дачников в Рязань едет.
Около двух часов дня, 17 декабря, в Люберцах в трактир у Коломенской дороги зашли солдаты Семёновского полка. Прилично одетый господин в дорогом полушубке и шапке уже отобедал и собрался выходить. Его остановили, обыскали, нашли офицерский револьвер.
– Зачем он вам? – поинтересовался штабс-капитан.
– Разве это запрещено? – спокойно ответил господин. – Для самообороны, времена нынче неспокойные, пошаливают, знаете ли.
– Да-да, вы правы.
– По делам еду в Рязань. Моя дача у платформы Шереметьевская, но поезда нынче не ходят.
– Увы, беспорядки. Но я вынужден вас отправить на станцию, для выяснения личности.
– Разумеется, штабс-капитан.
На станции Люберцы капитан Майер ещё раз осведомился, кто он такой и попросил назвать фамилию.
– Петров.
Капитан стал сверять со списками.
– Петров, Петров, – бормотал он.
Ничего не нашёл, стал перебирать фотографические карточки. Выбрал одну, долго смотрел на Петрова и опять на карточку.
– Увы, вы не Петров, – наконец сказал он, – вы – машинист Ухтомский и вы будете расстреляны.
– Я так и думал, – хладнокровно ответил Ухтомский. – Я знал, что, если попадусь в ваши руки, вы расстреляете меня. Поэтому я так спокойно чувствую себя, что был ежеминутно готов к смерти.
– Позвольте вас спросить: это вы провезли на паровозе свою шайку мимо засады два дня назад на Сортировочной?
– Не шайку, а боевую рабочую дружину. Я. Нам больше грозил взрыв парового котла, чем ваши пулемёты. Сейчас члены рабочей дружины далеко и вам их не достать. Согласитесь, уйди я из трактира на пять минут раньше, и я бы тут перед вами не стоял.
– Вы храбрый человек, господин Ухтомский. Не желаете исповедоваться перед смертью?
– Желаю, капитан.
Ухтомского и четверых рабочих с Люберецкого тормозного завода, приговорённых к расстрелу, отвели в церковь, где они исповедовались и причастились.
В четвёртом часу дня приговорённых повели вдоль платформы вправо, они пересекли пути и вышли на улицу, ведущую к Люберецкому кладбищу.
Ухтомский шёл спокойно, как на прогулке, в кармане полушубка у него нашлись семечки, и он их лузгал всю дорогу.
У кладбища приговорённых попытались поставить лицом к лесу. Рабочие падали на колени, умоляли офицера даровать им жизнь, клялись, что ни в чём не виноваты перед царём-батюшкой.
Ухтомский спокойно смотрел на это и грыз семечки.
– Товарищи, не срамите себя перед смертью, – сказал он, – ни господин капитан, ни царь вас всё равно не помилуют.
Приговорённые поднялись с колен, смирились с своей участью, повесили голову на грудь. Солдаты их поставили лицом к лесу. Ухтомский остался стоять лицом к солдатам.
– Тогда, может быть, повязку? – услужливо предложил офицер.
– Не вижу необходимости, – ответил Ухтомский, – благодарю, капитан.
Солдаты выстроились в шеренгу.
– Повремените, – сказал Ухтомский.
Он снял с себя полушубок, шапку, аккуратно сложил их перед солдатами.
– Что добру пропадать? – сказал он. – Продадите, на помин наших душ.
Ухтомский встал на место, выпрямился, он в чёрном костюме, в белой рубашке при галстуке, семечки в кулаке.
Команда, залп, рабочие упали мёртвыми в снег, Ухтомский остался стоять невредимым, капитан Майер смутился.
– Да, ребята, – сказал Ухтомский, – не хорошо.
Он разжал кулак, с сожалением посмотрел на семечки и, вдруг, рассыпал их веером перед собой.
– Птичкам, – пояснил он, – поклончики за нас поделают перед Господом.
Поднял голову, посмотрел на солдат и спокойно сказал:
– Солдаты, вы давали присягу, и я давал присягу своей партии социалистов-революционеров. Наши присяги разные. Я честно исполнил долг перед своей партией, я не нарушил присягу. Сейчас и вам предстоит обязанность исполнить долг согласно вашей присяги. Капитан, командуйте.
Офицер отдал приказы, раздался залп, Ухтомский упал, но он был жив, в полном сознании, в глазах боль.
Капитан Майер, видя, что он не умер и желая быть милосердным с револьвером в руке приблизился к Ухтомскому, заглянул в глаза.
– Прошу прощения, господин Ухтомский, служба.
И прекратил его мучения выстрелом в голову.
Казнённых похоронили в братской могиле на Люберецком кладбище.
Далеко от Москвы в Европе члены социал-демократической рабочей партии большевиков узнали о разгроме восстания и решили почтить память погибших соответствующим случаю маршем.
Вы жертвою пали в борьбе роковой
Любви беззаветной к народу,
Вы отдали всё, что могли, за него,
За честь его, жизнь и свободу!
В комнату вошёл человек небольшого роста с рыжеватой бородкой и усами по тогдашней моде, лысоватый. Он дослушал похоронный марш до конца.
– Восстание в Москве подавлено? – спросил он.
– К сожалению, – ответили ему.
Человек прошёлся по комнате, остановился, посмотрел на собравшихся умными глазами.
– Этого следовало ожидать, това’ищи, – картавя, сказал он, – поднявшимся массам т’удящихся нужны были действительные лозунги и конк’етные цели. Но их же’тва не нап’асна, това’ищи. Нет. Социалистической ’еволюции ещё п’едстоит све’шиться. И нам надо учесть ошибки этой, пе’вой ’усской ’еволюции. К сожалению, ’абочие д’ужины, воо’ужённые в основном ’евольве’ами, не смогли сп’авиться с ’егулярной а’мией. В ’еволюции побеждает воо’ужённая сила на сто’оне восставших. И нам её п’едстоит создать, това’ищи. Мы назовём её к’асная…
Человек задумался.
– Да! К’асная гва’дия. В п’едстоящей ’еволюции п’олетариат может сыг’ать ’уководящую ’оль лишь будучи сплочён в единую и самостоятельную политическую силу под знаменем социал-демок’атической ’абочей па’тии, ’уководящей не только идейно, но и п’актически его бо’бой.
В 1919 году платформу Подосинки, что перед Люберцами переименовали в Ухтомскую. Это единственный случай, когда большевики что-то переименовали в честь эсера, социалиста-революционера.
12.12.2024 г.
Ленская трагедия
Шёл бесконечный дождь. Мокрая тайга стояла по обе стороны реки Лены. Капли дождя создавали круги на водной глади реки, стучали по доскам шитика, по шалашу на нём. Шитики толкали шестами и гнали вниз по течению реки. Шли от Жигалово к Усть-Куту. Ехала специальная комиссия, девять человек, из Москвы и Санкт-Петербурга под началом сенатора Сергея Сергеевича Манухина. Ехали расследовать Ленские события, произошедшие в начале весны этого 1912 года.
Туда же и одновременно с ней следовала и вторая комиссия. В честности сенатора Манухина никто не сомневался, но российская общественность в лице адвокатуры Москвы и Санкт-Петербурга решала послать собственную комиссию. В неё входили присяжные поверенные Кобяков и Никитин, а председателем назначили молодого, ему тридцать один год, но уже именитого и успешного адвоката по политическим делам Александра Фёдоровича Керенского.
Конец мая, в России тепло, а здесь на Лене прохладно. Керенский простудился, простудился очень сильно, отлёживался в шалаше. И ещё этот дождь, и сырость. Шитик качался на мелких волнах, Керенского укачивало.
Александр Фёдорович твёрдо решил начать политическую карьеру ещё семь лет назад и неуклонно двигался в этом направлении и такое назначение перед осенними выборами в Государственную Думу для него несомненно удача. Но вот простуда. Последствия простуды будут сказываться для него всю его долгую жизнь болезнью почек. Но он ещё не знал этого и ждал, когда они доедут до Усть-Кута, где река станет судоходной и можно будет переселиться в тёплую сухую каюту.
Пароход из Усть-Кута ещё восемь дней шёл по Лене и Витиму до Бодайбо, конечной цели комиссий, где располагалась контора «Ленского золотопромышленного товарищества», в просторечии «Ленское товарищество» или ещё проще – «Лензото». Товариществу принадлежат золотые прииски, на которых и произошли те трагические события, что предстоит расследовать двум комиссиям. Впрочем, товариществу здесь принадлежит всё, вообще всё: пароходы на реке, узкоколейка в тайге, телеграф, продуктовые и промтоварные лавки.
Комиссии расположились на одной улице, в домах, стоящих напротив друг друга. Отдохнув с дороги день, 6 июня комиссии во главе с Манихиным и Керенским приступили к расследованию трагедии.
Началось всё на Андреевском прииске. Вот туда комиссия Керенского и направилась.
Комиссия Манухина рылась в бумагах товарищества. Керенского бумаги не интересовали, ему нужны были потрясающие воображение статьи в газетах о произволе администрации «Лензото», о зверствах жандармерии, и чтобы там обязательно упоминалась его, Керенского, фамилия.
На левом берегу реки Бодайбо стояли бараки рабочих или казармы, как их здесь называли, торговые лавки и, даже, так сказать, больница. Это посёлок Андреевского прииска. Забастовка, начатая в марте, сейчас в начале июня ещё продолжается и рабочие находятся дома.
Комиссия во главе с Керенским зашла в одну из казарм, там никого не было, за исключением нескольких женщин, стоявших у железной печки. Печка стояла посередине казармы, до неё тянулся коридор, вдоль стен каморки рабочих, отгороженные горбылём, пол – не струганные доски, весь в щелях. Грязь, вонь, духота, комариный писк.
– Где постояльцы-то? – спросили у женщин.
– Так на улице в балагашках.
– Где?
– Да в шалашах.
– Смотри, Александр Фёдорович, в каких условиях рабочие живут, – сказал Никитин. – Здесь, наверное, холодно зимой.
– Холодно, – согласилась женщина, – так холодно, что бывает волосы к стенке примерзают, зато летом, сами видите, душно. А кто вы такие? Комиссия из Питера?
– Одна из комиссий, – ответил Керенский. – Комиссий две. Разбираемся, что у вас тут произошло и почему.
– Разбирайтесь.
– Спасибо. А спят где?
– Да вот же кровать.
– Какая же это кровать? Доски. Нары только очень широкие.
– Так что ж? Это и есть кровать. Тут все вместе спят: и муж, и жена, и дети. А то ещё и «сынка» подселят.
– Какого ещё «сынка»?
– Да неженатого рабочего. Хозяйка на него готовит, пока он работает.
– И в половом вопросе не даёт пропасть, – решил пошутить Никитин.
– И это тоже, – вполне серьёзно сказала женщина.
– Управляющий так и говорит, – сказала другая женщина, – жизнь здесь развратная. Всех девочек перепортили, ни одной целой нет. Всех лиц женского пола заставляют идти к конторским полы мыть.
– Как это понять? – спросил Керенский и поморщился от боли: поясницу тянуло.
– Да очень просто. Когда полы моешь – как стоишь?
– Вот так, господа, – простодушно показала первая женщина, – полы мыть не обязательно, главное стоять правильно.
– А подол тебе конторские сами задерут, – горько усмехнулась вторая женщина.
– А как же муж? – ошарашенно спросил Кобяков.
– А что муж? Муж всё знает. Если я не пойду «полы мыть» или «мыть» буду плохо, то меня вместе с мужем и детьми на улицу выгонят и заработанных денег не дадут. И хорошо если летом. Здесь в сентябре пароходы по реке ходить прекращают. Отсюда не выбраться. По договору найма, если я хочу с детьми жить рядом с мужем, то должна работать. А работу определяет начальство. А «мытьё полов» это как раз работа.
– Жизнь у вас весёлая, – мрачно сказал Кобяков.
– Не соскучишься, – согласились женщины.
На улице жара и комары – сочетание отвратительное. В плотной одежде жарко, а её не снимешь, комары загрызут.
Балагашка – шалаш из досок, вход занавешен плотной тканью. В балагашке хорошо: прохладно и комаров нет, а если залетит, то его убивают без жалости.
Керенский культурно постучал костяшками пальцев по доске.
– Кого там несёт? – послышался недовольный голос.
– Комиссия из Петербурга. Разбираемся, что у вас тут происходит.
– Чего тут происходит? Бардак у нас происходит. Произвол. Что тут разбираться?
– Вот и расскажите.
– Заползайте.
– Нас трое.
– Ну, заползайте трое. В тесноте да не в обиде. Только быстро, комаров не напустите. Сапоги снаружи снимите.
В балагашке настелены одеяла, матрасы, это пол и постель одновременно, стоять нельзя, только сидеть или лежать. В ней муж, жена и трое детей и влезли ещё трое мужчин.
– Разрешите представиться: адвокат по политическим делам Керенский Александр Фёдорович. А это присяжные поверенные Кобяков и Никитин.
Боль в пояснице прекратилась, Керенский повеселел.
– Керенский? – сказал мужик, ему было чуть меньше сорока лет. – Это какого Керенского? Уж не Фёдора ли Михайловича сынок?
– Его, его, – улыбнулся Керенский, – а откуда знаете?
– Ну, как же? Я тоже симбирский. Дядю вашего знал, Александра Михайловича, он в церкви нашей служил. А вас и вашего батюшку я не помню, слышать – слышал.
– Отца в Ташкент перевели.
– Вон оно как.
– Приятно слышать и я рад, что я ваш земляк, – несколько грубовато сказал Керенский, – но я здесь не за этим. Как вас величать, для начала?
На гладко выбритом лице Керенского изобразилась заинтересованная внимательность. Всё-таки он хотел стать артистом, оперным певцом. Увлечение театром не пропало даром, актёрские навыки пригождаются в адвокатской работе будущего политического деятеля.
– Яшка Бычков. Эээ. Яков Кондратьевич. А это жена моя Стешка, эээ, Степанида Ивановна.
– И так, Яков Кондратьевич, можете ли вы мне поведать, что у вас тут произошло весной?
– А чё ж не поведать? Могу. С меня всё и началось.
– С вас? – удивился Керенский.
– Да, с меня.
– Пьяный он тогда был, – подала голос Стеша, – пьяней вина.
– Да нет, – махнул рукой Яков, – врёт, в норме я был. Выпил как всегда, ну может, чуть больше. Четушку и пару шкаликов (430 г). Обычно я четушку пью (310 г), а тут ещё шкаликами усугубил. А как ты хочешь, господин хороший? А ты постой двенадцать часов по колено в ледяной воде. Всё обледенело, всё. Вся одёжа. А идти сколько от шахты до казармы? Тут не выпьешь для сугрева – не дойдёшь. А морозяка в тот день был страшный. Может, выпил чуть больше, не буду спорить, а может, спиртовоз (продавец спиртного) «хлебное вино» (водка) плохо разбавил себе в убыток. Год-то ноне хреновый, високосный, вот аккурат это и было 29 февраля.
– Нет, – возразила Стеша, – раньше.
– Может и так, – не стал спорить Яков.
– Я тогда взяла в лавке восемь фунтов (3,28 кг) мяса и стали мы с бабами суп мужикам варить. Если мужиков мясом не кормить они работать не будут. Работа у них тяжёлая, Яша правду говорит.
Яшка ещё с порога почувствовал тошнотворный запах варёной тухлятины и какой-то ещё еле уловимый, который сходу он распознать не смог. Яшка подошёл к печке. Женщины стояли у печи и мешали ложками варево в кастрюлях. Над печью натянуты верёвки, на них сушилась одежда и чёрные жирные капли падали на чугунную плиту печи.
– Это что? Это что, бабы? Из какой дряни вы готовите?
– Суп. Что в лавке дали, из того и варим, – недовольно с вызовом ответила Степанида.
– Да это же конина!
Яшка вспомнил второй запах – запах конского пота.
– Тухлятиной меня кормить! – взревел Яков.
Он со всей дури врезал Стеши в ухо. Стеша упала, заверещала, задёргала ногами, держась за ухо. Тут подлетел их «сынок» Васька Кочетов, парень двадцати пяти лет.
– Ты что дерёшься, сволочь! – крикнул он и ударил Яшку в бороду.
Яков упал, но тут же вскочил.
– Ты! Меня! Бить! – закричал он, но ударить сильного парня не решился.
Он метался, не зная, что бы такое сотворить и додумался сгрести все кастрюльки с печки на пол. Содержание кастрюль вылилось на пол, запах усилился.
– Ты что делаешь, Яшка, – заголосили бабы.
На шум стали выглядывать из своих каморок рабочие.
– Что высунулись? – кричал Яшка. – Тухлую конину жрать будете? Да ещё нахваливать! На падаль перешли. Опарышами не подавитесь!
– Степанида, зачем же вы его брали, если оно тухлое? – спросил Керенский.
– Да как узнать? Оно же замороженное.
– Зачем так много взяли?
– На весь талон. Возьмёшь меньше – талон пропадёт.
– Нам зарплату дают талонами, – пояснил Яков. – Часть зарплаты вообще не дают, её отдадут при окончании контракта, а остальное по талонам компании. А талоны крупные, а надо весь талон отоварить, надо тебе или не надо, а бери, иначе талон пропадёт.
– Компании это выгодно, – сказал Кобяков, – вроде как заплатили, а вроде как и нет. Хитро.
– Приходиться объединяться, – продолжила Степанида, – сегодня я возьму продуктов в лавке на всех, завтра – другая. И так по очереди.
– А ещё лук и капусту надо есть, – сказал Яков, – а то цинга будет. А в лавке это не всегда бывает, а на рынок не всегда пускают, сволочи, приходится как-то исхитряться, чтобы туда попасть. А иначе – худо. Вон татарин, у нас работал, умер в феврале от цинги. Конторским-то талоны получше отоваривают и капусту дают.
– А конина откуда? – спросил Никитин.
– Говядину якуты привозят, – пояснил Яков, – видать у них в пути лошадь сдохла, вот они её под видом коровы и продали. Наверняка в сговоре с кухонным старостой. Он нам продукты выдаёт, ну и себя, надо думать, не обижает. А как уж она протухла – кто её знает?
Из каморок к печи стали подходить рабочие.
– Да, запашок ещё тот, – сказал Игнат Матвеев.
Игнату сорок лет, его сослали в эти края за революционную деятельность, он социалист-революционер.
– Бабы тут при чём? – кипятился Кочетов. – Они готовят из того, что им всучили.
– Это так, конечно, – согласился Игнат.
– А что ты так за них заступаешься, Васька? – взъерепенился Яков. – Спишь с ними пока нас нет?
– Дурак ты, Яков, – уже спокойно возразил Кочетов. – Я с вами на одном прииски работаю. А тебе три рубля в месяц плачу, за то, что твоя баба мне готовит и стирает на меня. Она готовит, а ты её бить –несправедливо.
– Сейчас не об этом, Вася, – сказал Игнат. – Что делать будем, мужики.
– Жаловаться. Что ещё? Голодные же будем. И талон у нас пропал.
– Как жаловаться, Иван? – сказал Яков. – Мы ж поди работаем. Администрация на Феодосиевском. Не ближний свет. Ехать надо.
– Тогда забастовка, – твёрдо сказал Игнат. – Завтра, 29 февраля на работу не выходим, едем в Феодосиевский. Все согласны?
– Забастовать, оно конечно можно, Игнат. А семьи кормить чем? А как не заплатят за дни забастовки?
– День не заплатят – ничего страшного, переживём, – сказал Игнат. – Передохнуть, тоже не плохо. Зато мы выдвинем свои требования. У нас ничего нет, товарищи, мы можем продать только свои руки, только свой труд. А его покупают за копейки. Мы работаем в сырости и холоде.
– Да что в сырости – в воде по колено, а то и выше.
– Скоро всё себе отморозишь и баба не нужна будет.
– И ты бабе тоже.
– Вот! Вот! – продолжил Игнат. – Здоровье гробим, золото добываем, а платят копейки за такую работу. Да ещё обмануть норовят. Зарплату талонами дают, а отоваривают тухлятиной. Сколько терпеть будем, товарищи? По одиночке, мы капиталистов не одолеем. Вместе мы сила!
– Правильно говоришь, Игнат, – ответили ему, – уж надоело всё, мочи нет.
– Жилы из нас тянут.
– Тогда требование надо составить и начальству предъявить.
– И чтобы талон этот по новой отоварили и не тухлой кониной.
– Это правильно, Яков.
Утром к зданию управления в Федосиевском пришли все рабочие Андреевского прииска. Требования у них были более чем скромные: во-первых, отоварить злополучный талон Бычкова и впредь выдавать только доброкачественное мясо и, во-вторых, уволить кухонного старосту, который это мясо выдал.
