Хождение в пятую власть

– А ну, сельхозотдел, выдай лирику!

Лена взглянула на меня, и я:

– А в деревне сейчас сумерки, тихо-тихо. Талой землей, отопревшим навозом, дымком пахнет. Корова в хлеву подстилкой шуршит, беспокоится: телиться ей время….

Федя с удивлением, не то со страхом посмотрел на меня:

– Анатолий Агарков?

– Нет, Аграновский.

Кажется, в этот момент мой авторитет у Акулича возрос до небес – он едва не пустился в пляс. Потом выпили и заговорили о своих делах. Федор болтал безумолку, трунил над начальством, смеша женщин. Попав, наконец, в родную атмосферу непринужденного застолья, он наслаждался ею вполне, чувствуя себя в своей тарелке после утомительной верстки номера.

Странное стояние переживал я в те дни. Не прошло двух недель с момента моего поступления на работу в редакцию, а я перестал быть угрюмым и подозрительным – теперь просто светился восторгом и счастьем. С тех пор как поверил, что смогу стать настоящим журналистом, мной овладела жажда деятельности и появилась цель жизни. С тем же фанатическим упрямством, с каким догонял своих сокурсников, отстав от них на два с лишним месяца учебы, стремился я к этой цели. Еще в ранней юности привыкший осмысливать свою жизнь, прежде всего, точно определил, что должен сделать, чтобы достичь высот мастерства, не тратя попусту драгоценного времени. И выходило, что я должен, во-первых, верно понять ситуацию, чтобы правильно подать материал; во-вторых, видеть перспективу, чтобы дать совет по существу проблемы; в-третьих, и это было самое важное и трудное, владеть словом так, чтобы даже узко профессиональный материал был интересен всем читающим.

Нет мук страшнее муки слова – кто-то умно и правильно заметил.

Любому человеку, знакомому с качественным уровнем районки, это показалось бы невероятным – никто ни от кого такого не требует. Но ведь я моряк, а по кораблю строем не ходят – к чему мне чьи-то условности: я сам устанавливаю законы, по которым живу.

И вот я взялся за осуществление этого плана. С педантизмом, который поражал самого, изучал материал, над которым работал. Когда все доступные факты были собраны, а мнения учтены, садился штудировать центральные издания – как они подают подобные темы?

Статьи, репортажи, очерки – проблемные материалы занимали все мысли мои. Я уже чувствовал себя в редакции, среди этой суеты и женского засилья, как чувствует, вероятно, рыба, которую волна слизнула в море, после того как она полежала, задыхаясь на песке. Впрочем, дамы наши все были немножко сумасшедшие, по уши влюбленные в журналистику, с которыми способному и старательному человеку легко найти общий язык. Если и делали мне замечания, то не по бабской стервозности, а дельные и по поводу.

Все мне тут нравилось и напоминало, что я близок к осуществлению мечты: не работал, а прямо таки жил атмосферой редакции, впитывая ее деловую суету.

Так что… запели ангелы в голове, и, пожалуй, их песня была прекрасной.

2

День Печати решили отметить на базе отдыха Увельского лесничества. Стены затерянной в лесу дачи украшали оленьи рога, зеркала в рамах и чучело глухаря. А вот в углу банкетного зала на мраморной основе гипсовая скульптура мальчика – инвалида детства первой группы, судя по отсутствию обеих рук – выглядевшая весьма чужеродной. Казалось, ее поставили сюда просто для того, чтобы она не мешалась в другом месте. Вид ее аппетита не добавлял. К тому же доски пола под ногами визжали – не ходите сюда! не надо!

Первый десант с провизией – Галкину, Акулича и меня – редакционная машина привезла и укатила обратно. Мы столы вынесли на веранду, сдвинули, накрыли – ждали, ждали… выпили. Федору, должно быть, захорошело – болтал, болтал, а потом… хлоп галантно так секретаршу по заду.

– Едрить-кипятить! Обожаю женщин таких – пышногрудых и пышнозадых. Ибо настоящую красоту объем не портит!

– Акулич! – взвизгнула та. – Ты обещал не приставать.

Федор ко мне:

– Сельхозотдел, обоснуй желание.

Я:

– Если принимать все мужские клятвы всерьез, наметится тенденция к уменьшению численности населения.

Галкина:

– Вы, мужики, все выгибистые, как животные!

Но я был прям как стрела:

– Человек, любящий мудрость, радует отца своего; а кто знается с блудницами, тот расточает имение.

– Ну вот, уже в блудницы записали, – поджала губки в куриную гузку секретарша, промакивая распунцевевшее лицо носовым платком.

– То есть поглядывать можно, а трогать ни-ни? – Акулич кинул на нее взгляд искристый, как дуга Вольта.

Я продолжил мысль.

– Однако мытари и блудницы первыми попадают в рай.

Федя довольно крякнул:

– Я смотрю, ты в курсе содержания святых книг.

– Никакие знания никогда не бывают вредны: им всегда найдется применение.

– Даже столь дурацким, как твои? – похоже, Галкина на меня обиделась, и физиономия у нее стала такой кислой, что хоть чай с нее пей вместо лимона. Встав напротив, она пытливо всматривалась в мое лицо, будто надеясь найти в нем признаки слабоумия. При этом кофточка на ее груди так туго натянулась, что круглые желтые пуговицы, смахивающие на жемчужины, казалось, вот-вот отлетят и словно картечью расстреляют меня. Двигая челюстями с меланхоличной неторопливостью, как корова на лугу, она пережевывала бутерброд. В такт их движениям качалась высокая прическа крашенных волос.

Природа, выпитое и безделье…. Забирая все остальные запахи, в воздухе одуряющее пахло сосной, прохладной водой в лесном сонном озере, чем-то соленым и свежим, как морской прибой. Но даже на природе люди остаются людьми, несмотря на многие запреты, что висят над ними в обществе. И уверен – не все желают, чтобы их маленькие грешки знали окружающие. А мне совершенно ни к чему эти тайны.

Я был когда-то женат и, пройдя сквозь этот ад, ценил женщин весьма недорого – так что, усилив сарказмом, вернул ей усмешку:

– Сожалею, что неправильно понят. Я совершенно нелюбопытный человек и готов в одиночестве посидеть, пока вы сходите в номер.

– А? – Федя на мое предложение подскочил даже.

Желание распирало его изнутри, словно он проглотил воздушный шарик.

– И не мылься даже, – Галкина махнула рукой. – Сегодня оба шефа будут – старый и новый. Я ломаю голову – кому первому дать?

– Дева Мария и святые апостолы! – возопил Акулич. – Это мода такая – начальству давать? А как же друзья? Да таких как я – один на весь мир!!

Секретарша и бровью не повела. От нее так и несло предвкушением скорых неприятностей. И даже аромат духов ее наполнен сильным и едким запахом беды, в котором и боль, и бессилие, и отчаяние несбывшейся мечты.

А вот Федяка улыбался ласково и очень по-доброму. Хотя было видно, что поселившийся внутри его пузырь желания начал сдуваться.

М-дя… Нелегко нудистам в комарином раю!

Если честно, мне было плевать на их желания или нежелания… прочую чепуху. Все это – ерунда, которая случается в коллективах сплошь и рядом, попьянке на гулянках. Все мы грешны. Ничего удивительного для себя не узнал. И не стал искать логику в мотивах этих людей. Однако начало дня было чересчур хорошим для того, чтобы таким же оказался и его конец.

Солнце уже пересекло зенит и опускалось все ниже, когда участники банкета под названием «День Печати» собрались, наконец, за накрытым столом. Очнувшись от утренних впечатлений, я озирался по сторонам. Мир журналистики, в котором вращался почти уже две недели и к которому начал привыкать, теперь показался мне каким-то странным.

Нового шефа еще не видел, а, увидев, сразу решил – в редакционном коллективе он смотрится таким же своим, как черт, заглянувший на воскресную мессу. Впрочем, это скорее литературный оборот – все гораздо сложнее и проще. Вот как многодетная невеста отвечает на вопросы подруг об информированности жениха ее прошлым – а зачем мужикам знать наши маленькие секреты? Так в отношении Семисынова (это новый редактор) сразу воскликнуть хочется – ничего себе маленький! Его шоферское прошлое не могли скрыть ни сшитый у портного костюм, ни голубая рубашка с синим галстуком, ни начищенные до блеска туфли. Особенно, когда выпьет. И глаза подводили – беспокойные, бегающие – в них угадывалось наслаждение чужими болью и бессилием. Таким нравится наблюдать чьи-то муки и ощущать свою власть. А еще они полны уверенностью, что всегда поступает правильно и что именно обладатель их тут единственно хороший и порядочный человек. Короче, Александр Геннадьевич обладал врожденной крестьянской культурой и при этом был полностью аморальным и безжалостным типом.

Такое у меня сложилось впечатление.

Кукаркин поглядывал на приемника с горечью и недоумением, как на большое жизненное недоразумение. А когда тот предложил тост: «за правящую элиту коллектива!» – за столом в тот момент сидели лишь мэтры редакции – отмахнулся жестом короля, отпускающего посудомойку: