Отец Феона. Тайна псалтыри
– У ка́ждого свои́ осведоми́тели, госуда́рь, – не моргну́в гла́зом, бесстра́стно отве́тил Проестев, – про́сто так получи́лось, что мои́ лю́ди, бо́лее осведомлённые, чем лю́ди Ива́на Грамотина . Он в инозе́мцах всех бо́лее учителе́й и́щет, а я по слу́жбе свое́й одни́х прохво́стов ви́жу.
– Ла́дно, – махну́л руко́й Михаи́л, ухмыля́ясь и повора́чиваясь к алтарю́ – иди́ уже́, сы́щик, ищи́ своего́ иезуи́та. О результа́тах доложи́сь ли́чно. Я бу́ду ждать.
Проестев ни́зко поклони́лся ца́рской спине́ и, перекрести́вшись на образа́, ти́хо вы́шел прочь.
Глава́ шеста́я.
По у́зкой лесно́й тропе́, задева́я кре́пкими плеча́ми ко́лкие ла́пы мохна́тых е́лей, е́хал вса́дник лени́во подёргивая уздцы́ свое́й ло́шади. Вса́дник был заку́тан в светло-зелёную епанчу́ с глубо́ким капюшо́ном, по́лностью скрыва́вшем его́ лицо́ от посторо́нних глаз. Су́дя по ста́тной венге́рской кобы́ле чи́стых крове́й, бога́тому ру́сскому седлу́, обтя́нутому вишнёвым ба́рхатом с золото́й и сере́бряной вы́шивкой, и весьма́ дороги́м жёлтым сафья́новым сапога́м, пу́тник был не просты́м челове́ком, тем бо́лее удиви́тельно бы́ло не уви́деть у него́ ни пистоле́тов в седе́льных ольстрах , ни са́бли под епанчо́й ни палаша́ под седло́м.
На пе́рвый взгляд пу́тник был соверше́нно безору́жен. Сей удиви́тельный факт заставля́л сомнева́ться в здра́вом уме́ челове́ка, отпра́вившегося в ночно́й лес, когда́ туда́ и днём без охра́ны не рискова́ли сова́ться те, с кого́ бы́ло, что взять и кому́ бы́ло, что теря́ть. Не споко́йно бы́ло на доро́гах. Сму́та в стране́ зако́нчилась. Во вся́ком слу́чае, о том бы́ло торже́ственно зая́влено. Поляко́в «лисовчиков» поби́ли, запоро́жских черка́сов переве́шали, свои́х казачко́в доморо́щенных, кто под госуда́реву ру́ку не перешёл, под нож пусти́ли, но поря́док в держа́ве навести́ у но́вой вла́сти пока́ ни сил, ни средств не хвата́ло. От того́ и шали́ли лихи́е люди́шки по леса́м да просёлкам. Упра́вы на них у госуда́ревых люде́й подча́с про́сто не́ было.
Ле́та 7128 аугуста в 12 день на реке́ Су́хоне, ме́жду ре́чкой Юрменьгой и дере́вней Копылово, разбо́йниками бы́ло огра́блено су́дно, на кото́ром из Сиби́ри в Москву́, по дела́м госуда́рственным, плыл бо́ярский сын Фе́дька Пу́щин со това́рищи. Разбо́йники взя́ли у них де́нег 326 рубле́й, пла́тья, мехо́в да ра́зной ру́хляди на 257 рубле́й 30 копе́ек. Де́ньги зна́тные! Просто́й стреле́ц за год пять рублёв жа́лования име́л. Да, ла́дно стреле́ц, со́тник от ца́рской казны́ 12 рублёв получа́л, а стреле́цкий голова́ не бо́льше тридцати́. Хоро́ший у та́тей уло́в получи́лся! Фе́дька в У́стюг в одно́м испо́днем яви́лся, бо́роду на себе́ рвал. По́мощи проси́л. Крича́л де́ло за ним госуда́рево. Воево́да Стромилов с полусо́тней городски́х казачко́в бро́сился бы́ло в пого́ню, да вата́ги воровско́й и след просты́л. Одни́ голове́шки от просты́вшего костра́ и ни души́. Тайга́ круго́м.
С тех пор с безопа́сностью в окру́ге ничего́ не поменя́лось. Ма́ло кто отва́живался да́же днём е́здить по лесны́м тро́пам без хорошо́ вооружённого сопровожде́ния, а когда́ наступа́ли су́мерки, то́лько за городски́ми сте́нами мо́жно бы́ло чу́вствовать себя́ в относи́тельной безопа́сности. И вдруг по едва́ различи́мой но́чью лесно́й тропе́ дви́гался вса́дник, как бу́дто соверше́нно не пережива́ющий за свою́ жизнь! Подо́бное безрассу́дство, как пра́вило, не остава́лось безнака́занным. Не ста́ла исключе́нием беспе́чность и э́того пу́тника, де́рзко презре́вшего опа́сности ночно́й доро́ги.
Среди́ дере́вьев замелька́ли спо́лохи ра́зом зажжённых фа́келов. Послы́шались голоса́, а над са́мым у́хом пу́тника разда́лся лихо́й банди́тский по́свист, от кото́рого в жи́лах сты́нет кровь и душа́ христиа́нская ухо́дит в пя́тки. Тропу́ перегороди́ли две мра́чные фигу́ры в бесфо́рменных балахо́нах, ре́зко взя́вшие под уздцы́ испу́ганно пряду́щую уша́ми ло́шадь.
– Ну всё, раб Бо́жий, прие́хал… – сказа́л оди́н из них с лёгким по́льским вы́говором, – Слазь. Суму́ вытряса́й. Мы тебя́ гра́бить бу́дем!
– Dobry koń! – чу́вственно, как про жела́нную же́нщину, произнёс второ́й разбо́йник, успока́ивающе гла́дя не́рвную ло́шадь по тре́петной, ба́рхатной ше́е.
Между те́м ря́дом уже́ собра́лось два деся́тка вооружённых до зубо́в голодра́нцев, оде́тых в рва́ные по́льские кунтуши́, ру́сские о́хабни с чужо́го плеча́ и крестья́нские домотка́ные зипуны́. Вы́глядело э́то пёстрое во́инство то́чно сво́ра голо́дных соба́к, затрави́вших кро́лика в чи́стом поле́. Обще́ние с ни́ми не сули́ло пле́ннику ничего́ хоро́шего про́сто потому́, что поня́тие «всё хоро́шее» у э́тих «ми́лых» люде́й ника́к не включа́ло доброду́шие и человеколю́бие.
– Ну чего́ ждёшь? – нетерпели́во спроси́л пе́рвый разбо́йник, для убеди́тельности напра́вив на вса́дника взведённый пистоле́т, – Вот сде́лаю в тебе́ ды́рку, тогда́ по́здно бу́дет.
Вса́дник слез с ло́шади что сде́лать ему́ бы́ло непро́сто, и́бо был он весьма́ небольшо́го ро́ста и вла́стным движе́нием, как господи́н слуге́, бро́сил поводья разбо́йнику, говори́вшему по-по́льски.
– Uwaga, Żołnierz! – сказа́л он ему́ надме́нно и вла́стно, – Odpowiadasz swoją głową!
– Co? – растеря́лся от подо́бной на́глости разбо́йник, удивлённо озира́ясь на свои́х това́рищей, но таи́нственный пле́нник, неудосужив голодра́нца отве́том, поверну́лся к тому́, кото́рый заправля́л в э́той пёстрой компа́нии, и негро́мко, но тре́бовательно произнёс глухи́м, привы́кшим кома́ндовать го́лосом:
– Пусть пан отведёт меня́ к команди́ру. У меня́ к не́му де́ло.
Пе́рвый разбо́йник, попра́вив на груди́ мя́тый офице́рский горже́т, с прищу́ром посмотре́л на пле́нника.
– Я здесь гла́вный. Мне говори́, ко́ли есть, что сказа́ть?
На незнако́мца отве́т разбо́йника не произвёл впечатле́ния. Он небре́жно махну́л руко́й и сказа́л ещё бо́лее тре́бовательно, чем в пе́рвый раз:
– Ложь! Твой команди́р – ро́тмистр Голене́вский. Отведи́ меня́ к не́му. Э́то ва́жно.
От незнако́мца исходи́ла кака́я-то стра́нная си́ла и уве́ренность, кото́рая пло́хо вяза́лась с его́ положе́нием пленённого разбо́йниками челове́ка. Вёл он себя́ так, как бу́дто он сам был здесь гла́вный и люба́я попы́тка оспо́рить э́то положе́ние немину́емо влекла́ за собо́й наказа́ние сомнева́ющимся. Его́ собесе́дник заду́мчиво погла́дил свою́ давно́ не зна́вшую хоро́шей стри́жки эспаньо́лку, посмотре́л на за́мерших в ожида́нии кома́нды това́рищей по разбо́йному ремеслу́ и произнёс, ухмыльну́вшись:
– Ну хорошо́, пан что́-то слы́шал про ро́тмистра Голене́вского, кото́рым я не име́ю че́сти быть. Что же помеша́ет мне пристрели́ть па́на, и забы́ть о на́шей встре́че?
– Рассу́док и здра́вый смысл. Вы солда́т, а не банди́т, а я не добы́ча, а спасе́ние. Ну коне́чно при усло́вии, что все здесь жела́ют верну́ться домо́й?
При э́тих слова́х разбо́йник вздро́гнул и нахму́рился. Впро́чем, размышля́л он не до́лго и приня́в реше́ние доста́л и́з-за па́зухи чёрный плато́к.
– Пору́чик Лёшек Буди́ла, к Ва́шим услу́гам – предста́вился он незнако́мцу и доба́вил, су́хо цедя́ слова́ сквозь зу́бы, – Я завяжу́ Вам глаза́. Наде́юсь пан не бу́дет про́тив э́той небольшо́й предосторо́жности?
– Нет, пан не бу́дет про́тив, – с иро́нией в го́лосе отве́тил незнако́мец, ски́дывая капюшо́н и подставля́я свои́ глаза́ под повя́зку, кото́рую пору́чик кре́пко завяза́л у него́ на заты́лке.
– Я проде́лал сли́шком до́лгий путь, что́бы придава́ть значе́ние таки́м мелоча́м.
Буди́ла взял его́ за́ руку и как слепо́го поводы́рь повёл в ча́щу ле́са по тропе́, едва́ различи́мой в густо́й, блестя́щей бу́синами вече́рней росы́, траве́. Они́ уже́ почти́ скры́лись за дере́вьями, когда́ сза́ди разда́лся оби́женный го́лос второ́го разбо́йника, оста́вленного незнако́мцем следи́ть за свое́й кобы́лой.
– Co ty jeszcze chcesz? – заора́л он вслед уходя́щему пле́ннику, – рocałuj mnie w dupç!
Поверну́вшись к уходя́щим спино́й и задра́в полы́ своего́ жупа́на , он хло́пал ладо́нями по штана́м, демонстри́руя ме́сто, кото́рое, по его́ мне́нию, сле́довало бы отме́тить ла́ской.
Пору́чик, оста́вив подопе́чного, верну́лся к отря́ду, мра́чно посмотре́л на кривля́ющегося буффо́на и мо́лча приложи́лся нага́йкой к весьма́ сомни́тельным пре́лестям не на шу́тку разоше́дшегося горлопа́на. Мгнове́нно прочу́вствовав всю си́лу «аплодисме́нтов» мра́чного пору́чика, весельча́к воструби́л как сигна́льный горн и, смешно́ припада́я на ле́вую но́гу, затруси́л по кру́гу под забо́ристый смех това́рищей.
– Odwal się, Leszek… – исто́шно причита́л он, потира́я уши́бленное ме́сто.
– Zamknij się ty, bydłaku chamski! – отве́тил Буди́ла, пожа́в плеча́ми, и вме́сте с таи́нственным го́стем скры́лся в ча́ще, бо́льше не пророни́в ни сло́ва.
В кро́хотной охо́тничьей заи́мке, от ста́рости, вро́сшей в зе́млю почти́ по са́мую кры́шу, на ла́вке из берёзовых до́сок, небре́жно покры́той черке́сской бу́ркой, сиде́л одногла́зый по́льский офице́р в оде́жде ро́тмистра гуса́рской хору́гви. Впро́чем, ба́рдовый жупа́н, жёлтый плащ, ко́жаные штаны́, и поясна́я су́мка – шабельтаст, по ве́тхости свое́й ма́ло чем отлича́лись от ру́бища, в кото́рое был оде́т весь отря́д, а вот ору́жие и амуни́ция офице́ра, сло́женные тут же на ла́вке, находи́лись в безупре́чном состоя́нии. Гуса́рский шиша́к , кира́са с напле́чниками, венге́рская са́бля и жуткова́того ви́да буздыган , в своё вре́мя проломи́вший нема́ло черепо́в, бы́ли начи́щены, сма́заны медве́жьим жи́ром и пра́зднично поблёскивали при све́те большо́й ослопной свечи́ , позаи́мствованной разбо́йниками в одно́й из окре́стных церкве́й.
Пору́чик снял повя́зку с глаз незнако́мца и, подойдя к сидя́щему офице́ру, что́-то прошепта́л ему́ на у́хо. По́льзуясь па́узой незнако́мец с холо́дным прищу́ром огляде́л ро́тмистра, то́чно це́лился в него́ из мушке́та. У ро́тмистра не хвата́ло двух па́льцев на пра́вой руке́ и одного́ на ле́вой. Одно́ у́хо у него́ бы́ло разру́блено попола́м, а на второ́м отсу́тствовала мо́чка. Лицо́ его́ бы́ло изры́то о́спой и глубо́кими са́бельными отме́тинами. Отсу́тствующий ле́вый глаз заро́с безобра́зным о́бразом, представля́я собо́й наро́ст гря́зно-кирпи́чного цве́та, кото́рый ста́рый воя́ка да́же не пыта́лся скрыть под повя́зкой, справедли́во полага́я, что в компа́нии ви́сельников гала́нтные мане́ры после́днее, что сле́довало соблюда́ть. В о́бщем, воя́ка был изве́стный и о́пытный, и незнако́мец удовлетворённо улыбну́лся, ви́димо, удостове́рившись, что не ошиба́лся, предпринима́я своё опа́сное ночно́е путеше́ствие.
Внима́тельно вы́слушав пору́чика Будилу, ро́тмистр кивну́л голово́й и, посмотре́в на незнако́мца свои́м еди́нственным пронзи́тельным гла́зом, произнёс си́плым от простре́лянного лёгкого го́лосом.
– Вы ка́жется иска́ли встре́чи со мной? Я Голене́вский. С кем име́ю честь?
Незнако́мец качну́л голово́й в знак согла́сия и ти́хо по-коша́чьему прибли́зился к Голеневскому, на ходу́ снима́я с руки́ то́нкую перча́тку из бе́лой ко́жи.
– Пре́жде, чем предста́вится, я хочу́ показа́ть Вам одну́ вещи́цу, кото́рая безусло́вно облегчи́т нам дальне́йшее обще́ние, – произнёс он вкра́дчивым го́лосом и поднёс к лицу́ озада́ченного ро́тмистра ру́ку, на безымя́нном па́льце кото́рой поблёскивала золота́я печа́тка с вы́резанной на ней замыслова́той моногра́ммой.
– Узнаёте э́тот пе́рстень? – спроси́л незнако́мец, не отводя́ взгля́да от Голене́вского.
– Узнаю́, – отве́тил тот не моргну́в гла́зом, – Э́то пе́рстень Муцио Вителлески, генера́ла о́бщества Исуса.
Незнако́мец удовлетворённо улыбну́лся и бро́сил красноречи́вый взгляд на пору́чика Будилу. Ро́тмистр пожа́л плеча́ми и кивко́м головы́ указа́л помо́щнику на дверь. Пору́чик, повину́ясь прика́зу команди́ра мо́лча вы́шел, на проща́ние сме́рив незнако́мца неприя́зненным взгля́дом.
– Не бу́дем ходи́ть круга́ми – произнёс незнако́мец, как то́лько за пору́чиком закры́лась дверь, – Мы о́ба принадлежи́м о́рдену и понима́ем каки́е полномо́чия име́ет облада́тель э́того ка́мня. Я Пётр Аркудий, це́нзор генера́льной конгрега́ции и с э́той мину́ты весь ваш отря́д перехо́дит в моё подчине́ние.
– Как любе́зно, что в Ватика́не сочли́ возмо́жным извести́ть меня́ об э́том! – ехи́дно произнёс Голеневский, презри́тельно ухмыля́ясь, – Дава́йте-ка я ко́е-что объясню́ Вам, господи́н це́нзор. Ещё два го́да наза́д у меня́ была́ лу́чшая со́тня крыла́тых гуса́р и три со́тни головоре́зов из рее́стровых казако́в. Форту́на улыба́лась нам. Мы би́ли москале́й везде́, где встреча́ли. Жгли и разоря́ли Буй, Солига́лич, Судай и Чухлому́. Но пото́м что́-то разла́дилось в на́шем механи́зме и бить уже́ ста́ли нас, причём уме́ло и со вку́сом. Связь с други́ми отря́дами оказа́лась поте́ряна, путь домо́й отре́зан. Нас гоня́ли по леса́м как ди́ких звере́й. Мы теря́ли люде́й деся́тками. Пе́рвыми ста́ли ропта́ть запоро́жцы. Э́то ха́мское бы́дло вообще́ спосо́бно то́лько гра́бить и убива́ть. Они́ отли́чные палачи́, но честь, досто́инство и ве́рность до́лгу нахо́дятся вне поля́ их ску́дного созна́ния. Я пове́сил на пе́рвой оси́не па́рочку подстрека́телей, а в отве́т одна́жды но́чью они́ сня́лись с бивуа́ка и ушли́ на юг. Ду́маю, по доро́ге крестья́не ре́зали их как свине́й. Ли́чно ви́дел одного́, с кото́рого живьём спусти́ли ко́жу. Он валя́лся на сва́лке похо́жий на большо́й кусо́к окрова́вленной говя́дины, и соба́ки поеда́ли э́ту ещё живу́ю, трепе́щущую плоть. У ру́сских, говоря́ открове́нно вы́рос большо́й зуб на всех нас. Не могу́ сказа́ть, что зуб э́тот вы́рос у них без ве́ских на то причи́н. На войне́ как на войне́. Здесь убива́ют ча́ще, чем ды́шат. Полго́да наза́д я посла́л хору́нжего Я́на Заре́мбу с оста́тками его́ по́чета за фуражем в большо́е село́. Свире́пые холо́пы взя́ли их в плен. Заре́мбу живо́го запихну́ли в ме́дный чан и свари́ли в мёду, заста́вив отря́д его́ съесть. Кста́ти мёд им пона́добился для того́, что́бы мя́со ле́гче отделя́лось от косте́й. Как Вам, исто́рия? – ро́тмистр мра́чно погляде́л на иезуи́та и не дожида́ясь отве́та продо́лжил говори́ть.
– На чистоту́, брат Пётр! Мне открове́нно плева́ть, что в Ватика́не ду́мает генера́льный препозит и, каки́е реше́ния принима́ет конгрега́ция . У меня́ два деся́тка опусти́вшихся, потеря́вших наде́жду и ве́ру оборва́нцев, бы́вших не́когда солда́тами. Мне их не́чем взбодри́ть и обнадёжить. Мы обречены́. Мы умрём здесь. Како́го дья́вола нам для э́того ну́жен посла́нник Ри́мской ку́рии , я не понима́ю. Зна́ете, есть ста́рый вое́нный обы́чай: когда́ умира́ет гуса́р в разга́р отпева́ния в костёл на коне́ въезжа́ет его́ боево́й това́рищ и разбива́ет гуса́рское копьё пе́ред алтарём. В глубине́ души́ ка́ждый из нас своё копьё уже́ разби́л и, посре́дничество орде́на нам не ну́жно. Убира́йтесь по добру́-по здорову туда́, отку́да пришли́…
Голене́вский вдруг заду́мался и удивлённо воскли́кнул, хло́пнув себя́ ладо́нями по то́лстым ля́жкам, вти́снутым в изря́дно потёртые ко́жаные штаны́:
– Кста́ти, а как Вы вообще́ сюда́ пришли́? Отку́да узна́ли о нас?
Аркудий в отве́т хо́лодно усмехну́лся и пророни́л нарочи́то ме́нторским то́ном:
– Ну вот наконе́ц я и дожда́лся вопро́са, с кото́рого сле́довало начина́ть на́шу бесе́ду. Вое́нные лю́ди всегда́ оста́нутся для меня́ зага́дкой. Всё де́ло в том, любе́зный мой брат, что не все про́клятые ва́ми запоро́жцы уси́лиями ру́сских преврати́лись в по́льский би́гос . Как ми́нимум одному́ удало́сь вы́браться живы́м и добра́ться до земе́ль кня́зя Константи́на Вишневе́цкого. Черка́сский ста́роста посчита́л све́дения, принесённые казако́м ва́жными для Орде́на и, вот я здесь, что́бы попыта́ться спасти́ ва́ши бесце́нные для коро́ны жи́зни.
Ро́тмистр Голене́вский недове́рчиво покача́л голово́й.
– Наде́юсь брат, Вы не счита́ете меня́ столь наи́вным, что́бы пове́рить в исто́рию о лучеза́рном ры́царе креста́, спеша́щим за ты́сячи миль на по́мощь попа́вшим в беду́ единове́рцам, кото́рых ви́димо уже́ и до́ма не ждут?
Пётр Аркудий ве́жливо улыбну́лся кра́ешком губ и охо́тно согласи́лся с собесе́дником:
– Вы пра́вы ро́тмистр. Де́ло, кото́рое привело́ меня́ сюда́ сто́ит мно́го доро́же на́ших с Ва́ми жи́зней. Но случи́лось так, что Вы ну́жны мне, а я вам. Помоги́те вы́полнить ми́ссию, и гаранти́рую, что не поздне́е Рождества́ счастли́вая па́ни Голене́вская обни́мет му́жа на поро́ге родово́го за́мка.
– Интере́сно, каки́м о́бразом Вы э́то сде́лаете? – с сомне́нием произнёс Голене́вский, но го́лос его́ преда́тельски дро́гнул.
– То моя́ забо́та, пан ро́тмистр. Пусть она́ Вас не беспоко́ит. Ва́ше де́ло – неукосни́тельно выполня́ть мои́ поруче́ния. Ду́маю, для Вас как вое́нного челове́ка э́то не соста́вит осо́бого труда́?
– А е́сли ру́сские Вас раскро́ют? Их нельзя́ недооце́нивать. Они́ кова́рны и хитры́ и сыскно́е де́ло у них поста́влено хорошо́.
– Не раскро́ют. У меня́, как говоря́т юри́сты в Лати́нском кварта́ле, безупре́чная леге́нда. Мне не́чего опаса́ться.
Пётр Аркудий встал с ла́вки, подошёл к кро́хотному око́шку, затя́нутому бы́чьим пузырём, и, наклони́вшись посмотре́л в него́. Снару́жи цари́ла непрогля́дная ночь. Иезуи́т вы́тащил из ко́жаного кошелька́, пристёгнутого к по́ясу, стра́нную коро́бочку разме́ром с ладо́нь восьмиле́тнего ребёнка. Предме́т был похо́ж на пло́ский золото́й бараба́н, укра́шенный изя́щной гравиро́вкой по торцу́. Ве́рхняя его́ часть представля́ла собо́й пло́скую кры́шку из чернёного серебра́ с напа́янными по кру́гу золоты́ми ри́мскими ци́фрами и одно́й большо́й стре́лкой, засты́вшей где́-то о́коло XII.
– Ско́ро по́лночь, – сказа́л Аркудий, непроизво́льно потро́гав стре́лку па́льцем, – мне пора́. Вели́те пода́ть мне мою́ Беатрикс. И вот ещё, любе́зный брат, да́йте мне Ва́шего бра́вого пору́чика с па́рой надёжных пахоликов , уме́ющих держа́ть язы́к за зуба́ми. Сего́дня но́чью они́ мо́гут мне пона́добится.
Ста́рый воя́ка пону́ро посмотре́л на Аркудия и сокрушённо махну́л руко́й.
– Изво́льте, – произнёс он мра́чно, – де́лайте, что счита́ете ну́жным.
Не встава́я со скамьи́, покры́той черке́сской бу́ркой, он гро́мко кри́кнул в непло́тно прикры́тую дверь ста́рой избёнки.
– Leszek, wejdź do chaty.
Снару́жи зазвене́ли шпо́ры и послы́шались поспе́шные шаги́. Дверь со скри́пом отвори́лась.
Глава́ седьма́я.
По́сле скро́мной вече́рней тра́пезы, состоя́вшей из горо́хового кулешика, гре́чневой ка́ши и мя́гкого сы́ра с жиря́нкой вся монасты́рская бра́тия в стро́гом поря́дке, согла́сно чи́ну, с пе́нием псалмо́в, напра́вилась на Повече́рие к хра́му для того́, что́бы соверши́ть пе́ред его́ сте́нами моли́тву и разойти́сь до Полуношницы по ке́льям. Стро́гий монасты́рский уста́в не допуска́л для бра́тии никаки́х отклоне́ний от заведённого поря́дка ни зимо́й ни ле́том, ни в зной, ни в сту́жу.
Полуношница прошла́ та́кже споко́йно и бла́гостно. Вся монасты́рская бра́тия, кро́ме трёх больны́х и́ноков прису́тствовала в хра́ме от нача́ла до конца́. Возвраща́ясь к себе́ по́сле коро́ткой слу́жбы, оте́ц Фео́на заме́тил суту́лую спи́ну долговя́зого Маври́кия, засты́вшего в терпели́вом ожида́нии у двере́й его́ ке́льи. Услы́шав сза́ди шаги́ приближа́ющегося мона́ха, Маври́кий жи́во оберну́лся, и лицо́ его́ вы́тянулось в по́стной грима́се услу́жливого почте́ния, сквозь кото́рую открове́нно чита́лось невы́сказанное жела́ние.
– Ну что же ты ещё хо́чешь, друг мой? – сокрушённо спроси́л Фео́на, открыва́я дверь и пропуска́я насты́рного ученика́ в свою́ ке́лью.
– Оте́ц Фео́на, – проси́тельно загнуси́л Маври́кий, – научи́ меня́ та́йнописи, о́чень хочу́ я сокрове́нное в псалты́ри прочита́ть. А вдруг там зага́дка спря́тана? Я тепе́рь спать не смогу́.
Фео́на улыбну́лся пы́лкости ю́ноши и спроси́л с иро́нией:
– А не грех ли рясофо́ру , проходя́щему послуша́ние, тако́й интере́с к чужи́м секре́там име́ть?
В отве́т Маври́кий то́лько покрасне́л, мо́лча отвёл глаза́ в сто́рону, но жела́ния уйти́ из ке́льи Фео́ны не прояви́л.
Фео́на усмехну́лся в бо́роду и же́стом пригласи́л по́слушника сеть на ла́вку, слу́жащую ему́ посте́лью.
– Ла́дно, Маври́кий, что с тебя́ взять, упря́мца? Научу́ тому́, чего сам зна́ю. Мо́жет, действи́тельно нау́ка в прок пойдёт?
Оте́ц Фео́на взял из ни́ши за ико́нами то́лстую тетра́дь с пи́сьменным прибо́ром и сел на колчено́гий табуре́т ря́дом со столо́м, представля́вшим собо́й три стру́ганные до́ски, поло́женные ме́жду кирпи́чными вы́ступами в стене́.
– Ну, сын Бо́жий, а́збуку-то хорошо́ по́мнишь? – спроси́л он у по́слушника.
Маври́кий бро́сил озада́ченный взгляд на наста́вника, пожа́л плеча́ми и отве́тил зану́дливой скорогово́ркой как бу́дто повторя́л зау́ченный уро́к.
– По́мню, отче: Аз; Бу́ки; Ве́ди; Глаго́ль; Добро́; Есть; Живе́те; Зело́; Земля́; И́же; И; Ка́ко; Лю́ди; Мысле́те…
– Ла́дно… ла́дно, – замаха́л рука́ми Фео́на, остана́вливая ю́ношу, собра́вшегося ви́димо перечи́слить все 43 бу́квы алфави́та .
– Ви́жу – преуспе́л ты в гра́моте! Раз так, тогда́ пиши́… – протяну́л он по́слушнику тетра́дь с пи́сьменным прибо́ром.
– А чего́ писа́ть-то, отче? – спроси́л ю́ноша, охо́тно открыва́я черни́льницу и про́буя но́гтем остроту́ гуси́ного пера.
– Напиши́ для́ нача́ла все согла́сные в две стро́чки по 12 в ряд.
– А́га, – кивну́л голово́й Маври́кий и стал усе́рдно выполня́ть зада́ние, да́же не поинтересова́вшись у мона́ха, заче́м он э́то де́лает.
Прикуси́в от усе́рдия язы́к, он каллиграфи́ческим подчерком выпи́сывал на бума́ге бу́квицы алфави́та, нату́жно сопя́ и счита́я их в уме́ из опасе́ния ошиби́ться. Вози́лся он с поруче́нием дово́льно до́лго. Оте́ц Фео́на в э́то вре́мя неспе́шно листа́л страни́цы «Геогра́фии» Помпония Мелы , пода́ренной ему́ когда́-то ста́рцем Проко́пием. Наконе́ц Маври́кий зако́нчил и показа́л наста́внику результа́ты свои́х уси́лий:
Б, В, Г, Д, Ж, Ѕ, З, К, Л, М, Н, П,
Р, С, Т, Ф, Х, Ц, Ч, Ш, Щ, Ѯ, Ѱ, Ѳ
– Молоде́ц! – похвали́л его́ Фео́на бе́гло оки́нув взгля́дом рабо́ту по́слушника, – а тепе́рь напиши́ своё и́мя меня́я ве́рхние бу́квы на ни́жние и наоборо́т.
Маври́кий жи́во заскрипе́л пером, бубня́ себе́ под нос:
– Кси… сло́во… бу́ки…
Зако́нчив, он придви́нул тетра́дь Фео́не и вопроси́тельно посмотре́л на него́. На листе́ бы́ли стара́тельно вы́ведены два сло́ва МАВРИКIЙ и ѮАСБИШIЙ
– Поздравля́ю, мой друг, – улыбну́лся мона́х, – ты то́лько что написа́л свою́ пе́рвую «тараба́рскую гра́моту» .
– И всё? Так про́сто? – воскли́кнул Маври́кий и го́лос его́ задрожа́л от восто́рга и нахлы́нувшего вдруг чу́вства сотворе́ния чего́-то досе́ле ему́ неподвла́стного и неве́домого.
Фео́на сде́ржанно потрепа́л по́слушника по плечу́ и ещё раз бро́сил взгляд на зашифро́ванную им на́дпись.
– Про́сто, говори́шь? Нет брат Маври́кий, э́то не про́сто! Ты осво́ил тараба́рскую гра́моту, а есть ещё му́драя литоре́я и монокондил, та́йнопись «решётка» и та́йнопись в квадра́тах . Вообще́ «зате́йным письмо́м» на Руси́ уже́ лет четы́реста удиви́ть нельзя́. Существу́ют деся́тки, а мо́жет и со́тни спо́собов сде́лать посла́ние поня́тным лишь тем, кому́ оно́ предназна́чено, но э́то зна́чит, что есть и те, кто с э́тим душе́вно не согла́сен. В на́ше вре́мя секре́ты до́лго не живу́т. Глаза́ и у́ши, охо́чие до чужи́х тайн, найду́тся всегда́.
– А е́сли приду́мать таку́ю та́йнопись, кото́рую никто́ не разгада́ет и да́же не поймёт, что э́то тако́е? – прошепта́л наи́вный и́нок, с наде́ждой гля́дя на наста́вника.
Оте́ц Фео́на ладо́нью разгла́дил седе́ющую бо́роду и, закры́в тетра́дь, посмотре́л на Маври́кия с неожи́данным интере́сом.
– Лу́чшее ме́сто для хране́ния тайн – со́бственное неве́дение, – сказа́л он, убира́я тетра́дь обра́тно за ико́ны, – впро́чем ты догада́лся о гла́вном: как пра́вило, надёжно сокры́тое – многокра́тно лу́чше, хорошо́ зашифро́ванного. Лет сто наза́д оди́н мона́х-бенедикти́нец по и́мени Иога́нн Тритемий назва́л сей спо́соб стеганогра́фией .
Маври́кий, чья ве́ра в беспреде́льность зна́ний наста́вника была́ сродни́ религио́зному поклоне́нию, не мог удержа́ться от вопро́са.
– А что э́то, оте́ц Фео́на? – спроси́л он, ёрзая на ла́вке.
– Как тебе́ сказа́ть, что́бы ты по́нял? – заду́мался мона́х, подбира́я ну́жные слова́, – ну вот е́сли та́йнопись скрыва́ет содержи́мое посла́ния, то стеганогра́фия скрыва́ет сам факт его́ существова́ния. Понима́ешь? Его́ как бы нет.
– Ишь ты! – восхити́лся Маври́кий, – вида́ть голова́стый мужи́к был э́тот Тере́нтий?
– Тритемий – улыбну́лся Фео́на, – он приду́мал то́лько назва́ние, а самому́ спо́собу уже́ ты́сячи лет. Чита́л я у Геродо́та в его́ «Исто́рии», что хитроу́мные гре́ки писа́ли сообще́ние на бри́той голове́ раба́, а когда́ во́лосы отраста́ли то отправля́ли его́ получа́телю, кото́рый вновь его́ брил и чита́л доста́вленное сообще́ние.
– Вот ведь протобе́стии! – всплесну́л рука́ми изумлённый по́слушник, – а как ещё?
– Пи́шут пи́сьма черни́лами из лимо́нного со́ка и артишо́ков. Их пока́ у свечи́ не поде́ржишь, не ви́дно. Мно́го чего́ приду́мано! По́мню во вре́мя оса́ды Смоле́нска задержа́ли мы торго́вку лито́вскую с корзи́ной сыры́х яи́ц. Шла она́ в ла́герь Велижского ста́росты па́на Гонсевского, несла́ ему́ посла́ние от осаждённых ля́хов. О ней челове́к с той стороны́ зара́нее сообщи́л. Торго́вку э́ту мы, прости́ Го́споди, ра́зве что шку́ркой внутрь не вы́вернули и ничего́ не нашли́. А она́ тверди́т, что ничего́ не зна́ет. Кабы́ не лазу́тчик, отпусти́ли бы с ми́ром, а так подня́ли на ды́бу, тут она́ и призна́лась. Посла́ние ля́хи в сыро́м яйце́ спря́тали.
