Отец Феона. Тайна псалтыри

– Мать честна́я! – воскли́кнул Дани́ла – Го́споди, помоги́! Вида́ть у змей здесь зимо́вье бы́ло, а обва́л их потрево́жил. Скве́рное де́ло.

– А мне что де́лать, Дани́ла? – ныл Пе́тька, утира́я теку́щие слёзы гря́зным рукаво́м по́рванного в клочья оха́бня, – Я бою́сь!

– Стой сми́рно, дружо́чек, е́жели жизнь дорога́. Да́же не шевели́сь. Они́ сейча́с злы́е. Мы тебя́ вы́тащим, гла́вное не сходи́ с ме́ста.

Загрязский исче́з. Слы́шно бы́ло как он ора́л на мастеровы́х заставля́я их пошеве́ливаться, а те отвеча́ли нестро́йными голоса́ми. На пол сы́палась штукату́рка и кирпичи́. У проёма как живо́й скрипе́л и шевели́лся потоло́к, но пока́ не поддава́лся уси́лиям рабо́чих. Фа́келы пога́сли. Пе́тька стоя́л в темноте́ как истука́н вры́тый в зе́млю. Зу́бы его́ выбива́ли бараба́нную дробь. Су́дорожно сжа́тые кулаки́ онеме́ли. Он чита́л «Отче наш» и Си́мвол ве́ры . Ему́ каза́лось, что зме́и ползу́т по нога́м, ле́зут на пле́чи и ли́жут щёки свои́ми раздво́енными язычка́ми. Наконе́ц, когда́ каза́лось сил уже́ не оста́лось во́все, разда́лся стра́шный скре́жет и треск. Огро́мная плита́, разверну́вшись бо́ком ру́хнула вниз с высоты́ трёх са́женей, осы́пав мальчи́шку гра́дом ме́лкой щебёнки и би́того кирпича́. В подземе́лье прони́к я́ркий дневно́й свет, от кото́рого Пе́тька дово́льно до́лго находи́вшийся в темноте́ нево́льно зажму́рился. Не успе́ла уле́чься пыль от ру́хнувшей плиты́ как вниз полете́ли горя́щие фа́кела и кульки́ тле́ющей мате́рии, а сле́дом поле́зли мужики́, вооружённые па́лками, ко́сами и деревя́нными кия́нками. Они́ убива́ли зазева́вшихся змей. Впро́чем, большинство́ их успе́ло расползти́сь по укро́мным места́м сра́зу, как то́лько ру́хнула кры́ша.

Дани́ла Загрязский, давя́ гадю́к каблука́ми сапо́г, пе́рвым спусти́лся в подземе́лье и, дово́льно улыба́ясь шёл к Пе́тьке, раскры́в ему́ свои́ объя́тья. Пе́тька облегчённо вы́дохнул, утёр сопли́вый нос рукаво́м и по-де́тски всхли́пывая, уткну́лся в могу́чую грудь при́става.

– Ну, дружо́чек, и натвори́л ты дел! – произнёс Дани́ла гла́дя свое́й огро́мной ручи́щей по голове́ ма́льчика, – Ду́маю, так, что быть тебе́ сего́дня дра́ным! Иди́, оте́ц на верху́ ждёт. Повини́сь пе́ред ним.

Пе́тька вы́брался из подземе́лья и огляде́лся. Князь Щенятев стоя́л на краю́ Гледенской горы́, спино́й к сы́ну и смотре́л на исто́к Се́верной Двины́ у слия́ния рек Су́хоны и Ю́га. Смотре́л с удовлетворе́нием как снима́лись леса́ с белосне́жных стен городски́х укрепле́ний, золоты́х куполо́в монасты́рских хра́мов и поса́дских церкве́й. Князь любова́лся де́лом рук свои́х. Он смог. Он спра́вился. Го́роду У́стюгу отны́не суждено́ бы́ло стать Вели́ким. Тепе́рь он знал э́то наверняка́. Год наза́д он взя́лся за перестро́йку, а по су́ти строи́тельство но́вого го́рода, он торопи́лся мо́жет быть да́же бо́льше чем того́ тре́бовали обстоя́тельства. Его́ подгоня́ли ве́сти о надвига́ющейся войне́ с мяте́жной Каза́нью, кото́рая всё ча́ще и ча́ще беспоко́ила се́верные рубежи́ Росси́и. Сего́дня он по́нял вдруг, что к той трево́ге бы́ло подме́шено ещё одно́ чу́вство, о кото́ром он ра́ньше стара́лся не ду́мать. Когда́ сын провали́лся в подземе́лье, князь Михаи́л почу́вствовал о́струю резь в груди́, кото́рая смени́лась до́лгой но́ющей бо́лью во всём те́ле, то́чно кто-то схвати́л его́ се́рдце рука́ми и накрути́л на рёбра. Закружи́лась голова́ и вдруг ста́ло тру́дно дыша́ть. Пото́м боль отпусти́ла, но наве́рно впервы́е за всю свою́ жизнь князь поду́мал о свое́й сме́рти. Ведь жизнь она́ одна́ на всех, она́ о́бщая, а смерть всегда́ то́лько твоя́! С чем ты придёшь к после́днему вздо́ху? Не бу́дет ли сты́дно за прожи́тые го́ды? Не заму́чает ли со́весть на поро́ге ве́чности?

– Со́весть моя́ с молото́чком хо́дит: и посту́кивает и наслушивает – ухмыльну́вшись поду́мал князь, гля́дя на мо́щные сте́ны Вели́кого У́стюга, – Сла́вно что я успе́л! Ах как э́то сла́вно!

– Ба́тюшка, гре́шен я! Прости́ меня́, Христа́ ра́ди! – разда́лся за его́ спино́й ка́ющийся го́лос сы́на, – я бо́льше так не бу́ду, вот тебе́ крест!

Князь оберну́лся. Пе́тька стоя́л на коле́нях в трёх шага́х от него́ гря́зный, без ша́пки в рва́ном оха́бне че́рез проре́хи кото́рого видне́лась испа́чканная кро́вью соро́чка. Он помани́л сы́на руко́й, кре́пко обня́л его́ за пле́чи и произнёс утомлённым го́лосом:

– Бог тебя́ прости́т, а я тебя́ проща́ю! Пое́дем-ка, сын, домо́й, к ма́тушке на́шей. Уста́л я что́-то сего́дня.

Они́ уже́ пошли́ вниз с горы́, к речно́й по́йме, где их поджида́ли стрено́женные городски́ми казака́ми ко́ни, как три больши́х во́рона с гро́мким ка́рканьем пролете́ли над их голова́ми и се́ли на покоси́вшийся забо́р монасты́рского ско́тника. Князь Михаи́л посмотре́л на них до́лгим заду́мчивым взгля́дом, пото́м перевёл взгляд на го́род и произнёс сде́ржанно и невозмути́мо:

– Ничего́, тепе́рь уже́ мо́жно. Тепе́рь не стра́шно.

Глава́ тре́тья.

Во́семьдесят шесть лет спустя́.

Сквозь окно́ с раскры́тыми ста́внями с реки́ проника́л бодря́щий ветеро́к, несу́щий за́пах смолы́, све́жей ры́бы и вя́ленного се́на. Из окна́ за во́дной гла́дью сли́вшихся в еди́ный пото́к рек Су́хоны и Ю́га, на отло́жистом берегу́ Се́верной Двины́ ви́делись серова́тые, небре́жно побелённые сте́ны городски́х укрепле́ний, изря́дно полиня́вшие золоты́е купола́ собо́ров и обша́рпанные, ла́танные вме́сто до́брого тёса коро́ткой дра́нкой и соло́мой, кры́ши домо́в. Вели́кий У́стюг сто́йко пережи́вший все тя́готы после́дних десятиле́тий вы́глядел не са́мым лу́чшим о́бразом, но с гла́вной зада́чей он спра́вился отме́нно. Ни оди́н враг так и не смог взять его́ тверды́нь, возведённых здесь почти сто лет наза́д моско́вским боя́рином и кня́зем Михаи́лом Дани́ловичем Щенятевым.

Оте́ц Фео́на, сто́я у окна́, заложи́в ру́ки за спи́ну, отстранённо гляде́л, как под сте́нами У́стюга, в споко́йной Коромысловской за́пани брига́ды арте́льщиков ло́вко вяза́ли плоты́ из необрабо́танной корабе́льной сосны́. Скла́дывали тёсаные брёвна на исполи́нские, сорокасаженные ло́дки -«беля́ны» , и́здали похо́жие на плыву́щие по воде́ ска́зочные дворцы́. Горла́стые арте́льные ши́шки, скверносло́вя и богоху́льствуя че́рез сло́во, тем не ме́нее руководи́ли рабо́той столь уме́ло, что верени́цы плото́в и гру́женные доне́льзя беля́ны выходи́ли из за́пани почти́ беспреры́вно. Они́ спе́шно сплавля́лись вниз по тече́нию ми́мо У́стюга и Ко́тласа к са́мому Арха́нгельскому го́роду, что́бы непреме́нно успе́ть туда́ до ледоста́ва. В проти́вном слу́чае рискова́ли спла́вщики встать на зимо́вье затёртые льда́ми посреди́ се́верного безмо́лвия у пе́рвой попа́вшейся на пути́ Бо́гом забы́той помо́рской дереву́шки. Случа́лось тако́е под зи́му нере́дко. И тогда́ остава́лось мужика́м до ледохо́да руби́ть и́збы, стро́ить це́ркви, торгова́ть пушни́ну и во́рвань у зыря́н и самое́дов , а заодно́ ненаро́ком повыша́ть коли́чество новорождённых христиа́н в ме́стных прихо́дах, на что дереве́нские ба́тюшки смотре́ли снисходи́тельно. Севе́р, поня́тное де́ло!

За спино́й Фео́ны учени́к приходско́й шко́лы без запи́нки, разме́ренно и ну́дно, го́лосом церко́вного дьячка́, повторя́л уро́к, изу́ченный накану́не. Фео́на, размышля́я о своём, внима́л ему́ вполслу́ха. Де́лал он э́то не и́з-за небреже́ния к свои́м обя́занностям учи́теля, а совсе́м наоборо́т, из безусло́вной уве́ренности в свои́х воспи́танниках, не дава́вших ни одного́ по́вода усомни́ться в своём благомыслии и ре́вностном усе́рдии к нау́кам. Знал же он бо́льшую часть свои́х ученико́в уже́ без ма́лого два го́да. С тех са́мых пор как настоя́тель оби́тели, игу́мен Илларий дал ему́ в послуша́ние учи́тельский труд.

Игу́мен Илларий давно́ мечта́л преобразова́ть нача́льную, церко́вно-приходску́ю шко́лу, откры́тую при монастыре́ сто лет наза́д ещё отцо́м Ника́ндром, в шко́лу второ́й ступе́ни, где воспи́танники могли́ по́сле прохожде́ния первонача́льного образова́ния приступи́ть к изуче́нию «семи́ свобо́дных худо́жеств», под ко́ими подразумева́лись: грамма́тика, диале́ктика, рито́рика, му́зыка, арифме́тика и геоме́трия. Хоте́л он научи́ть не́дорослей возвы́шенному иску́сству виршеслогательства, дать зна́ния о ри́фмах, целебрах и силлоги́змах, а бу́дет на то во́ля Бо́жья, то и обучи́ть иску́сству звездознания, называ́емого в Евро́пе астроно́мией.

Церко́вное нача́льство высо́ких стремле́ний отца́ Иллария не подде́рживало, заявля́я, что об том пусть в Москве́ голова́ боли́т, а окра́ине ли́шние зна́ния то́лько во вред пойду́т. Во мно́гой му́дрости мно́го печа́ли, – говори́ли они́ слова́ми Соломо́на, – кто умножа́ет позна́ния, умножа́ет и скорбь. Доста́точно уже́ того́, что в госуда́рстве на́шем ещё со времён благослове́нного царя́ Ива́на Васи́льевича, любо́й обшмыга голошта́нный мо́жет гра́моте обучи́ться.

Но не тако́в был оте́ц Илларий, что́бы бе́гать от тру́дностей. Помо́рская кровь дава́ла о себе́ знать.

– Сты́дно, – говори́л он, го́рестно потряса́я кулака́ми пе́ред церко́вным синкли́том – сты́дно мне смотре́ть, как держа́ва на́ша год от го́да любому́дрием скуде́ет. Есть ли кто на Руси́ по мо́щи ра́зума своего́ и кре́пости ду́ха сравни́мый с митрополи́том Моско́вским Фили́пом ? Есть ли кто ра́вный преподо́бным Ио́сифу Волоцкому и Ни́лу Сорскому ? Не ви́жу! Мудрецы́ ушли́, а но́вых не́ту. И не бу́дет, пока́ мы о́троков, что сего́дня псалты́рь на па́мять постига́ют, к вы́сшим зна́ниям не приведём. Что нам меша́ет? Всё же есть. У нас любо́й монасты́рь – акаде́мия. Библиоте́ки дре́вними кни́гами и стари́нными докуме́нтами зава́лены. Кла́дезь земно́й му́дрости, от кото́рой просвещённые ромеи зави́стливую слюну́ глота́ли пыли́тся в сундука́х! В ста́рые времена́ е́здили к нам с за́пада папи́сты-лазу́тчики за зна́ниями та́йными. В рот смотре́ли, све́дения собира́ли о дре́вних стра́нах и наро́дах. Стари́нные ка́рты ворова́ли. Вида́ть собра́ли? Тепе́рь, по́сле сму́ты уже́ они́ к нам в учи́теля набива́ются. Дожи́ли. Я́йца ку́рицу учи́ть ста́ли…

Тру́дно сказа́ть, убеди́л ли оте́ц Илларий церко́вное нача́льство го́рькими слова́ми, и́ли те про́сто махну́ли на него́ руко́й, не жела́я свя́зываться с я́ростным спо́рщиком, име́вшим покрови́тельство при патриа́ршем дворе́, одна́ко разреше́ние на учи́лище он получи́л. Разуме́ется, что, как то́лько два го́да наза́д в оби́тели появи́лся оте́ц Фео́на, обра́дованный игу́мен без вся́кого испыта́ния и, не дожида́ясь разреше́ния, назна́чил ему́ послуша́нием преподава́ние три́виума , а чуть по́зже, сосла́вшись на го́ды и сла́бое здоро́вье, переда́л ему́ и своё заня́тие квадривием . Возраже́ние Фео́ны, говори́вшего, что он никогда́ не́ был «ма́стером гра́моты» и не име́л в э́том де́ле никако́й сноро́вки, настоя́телем, хорошо́ изучи́вшим про́шлое но́вого по́слушника, бы́ло оста́влено без внима́ния. Так поми́мо свое́й во́ли оте́ц Фео́на стал учи́телем монасты́рской шко́лы.

Учени́к за спино́й зако́нчил бормота́ть пройдённый уро́к. Мона́х оберну́лся и осмотре́л свою́ «дружи́ну». Больша́я шко́льная ко́мната была́ хорошо́ освещена́. Де́вять дете́й от семи́ до пятна́дцати лет: три де́вочки и шесть ма́льчиков сми́рно сиде́ли на ла́вке за гру́бо по-дереве́нски сколо́ченным столо́м и смотре́ли на учи́теля во все глаза́, заворожённо и пре́дано. Ря́дом с ни́ми, на резно́м сту́ле во главе́ стола́ восседа́л ма́ленький, сухо́й и жёлтый как осе́нний лист и́нок, помога́вший Фео́не с нау́ками. Учи́л он чте́нию, письму́ и зако́ну Бо́жьему, а бо́льшего от него́ и не тре́бовалось. Чуть поо́даль прислони́вшись к стене́ дрема́л на высо́ких ко́злах, сто́рож Некрас, превы́ше всего́ в шко́льном обуче́нии цени́вший церко́вное песнопе́ние. Все остальны́е дисципли́ны мгнове́нно погружа́ли его́ в глуху́ю тоску́ и трево́жный, угнетённый сон. Вот и сейча́с, слу́шая школяро́в, откры́в рот и запроки́нув го́лову, он и́зредка похра́пывал, слегка́ ударя́ясь заты́лком о кра́шенные до́ски сте́ны.

– Спаси́ Христо́с! – сказа́л Фео́на, перекрести́вшись, – Ви́жу усе́рдие ва́ше, де́ти мои́. А тепе́рь по обы́чаю да́бы продо́лжить заня́тия, сотвори́м моли́тву Го́споду!

Все находи́вшиеся в ко́мнате, включа́я второ́го учи́теля и ра́зом пробуди́вшегося Некраса, вскочи́ли на но́ги, поверну́лись к иконоста́су и хо́ром на ра́зные голоса́ затяну́ли:

– Го́споди Исусе Христе́ Бо́же наш, содетелю вся́кой тва́ри, вразуми́ мя и научи́ кни́жного писа́ния и сим увем хоте́ния Твоя́, я́ко да сла́влю Тя во ве́ки веко́в, ами́нь!

Три́жды сотвори́в кре́стное знаменье на потемне́вшую от вре́мени ико́ну Спа́са Пантократора , ученики́, вы́строившись в заты́лок, гусько́м пошли́ к ста́росте шко́льной дружи́ны, жи́листому и поджа́рому с рука́ми как за́ступы по́слушнику, кото́рый со слова́ми: «Го́споди благослови́» выдава́л ка́ждому кни́ги, по кото́рым предстоя́ло сего́дня учи́ться. Поблагодари́в ста́росту, де́ти шли на зара́нее определённые места́м за дли́нным учени́ческим столо́м и степе́нно расса́живались, гото́вясь к уро́ку. Ритуа́л э́тот был привы́чен и соблюда́лся неукосни́тельно изо дня в день на протяже́нии мно́гих лет и вряд ли обеща́л поменя́ться в обозри́мом бу́дущем. Шуме́ть, толка́ться и производи́ть други́е «неустро́йства» шко́льникам запреща́лось категори́чески.

Впро́чем, сего́дня наруши́телем поря́дка, неожи́данно вы́ступил тот, кто был при́зван за ним следи́ть. Шко́льный ста́роста Дими́трий со всем полага́ющимся к тому́ благочи́нием откры́в тяжеле́нный око́ванный ме́дью «Шестоднев» , сра́зу округли́л глаза́ то́чно уви́дел в кни́ге не́что крамо́льное, от кото́рого потеря́л дар ре́чи. Ме́жду страни́ц лежа́ло резно́е указа́тельное «древцо», находи́ться кото́рому здесь бы́ло реши́тельно невозмо́жно, но ви́димо э́тим преступле́ние про́тив шко́льного уста́ва не ограни́чивалось. Ста́роста расте́рянно вгля́дывался в жёлтые страни́цы стари́нного фолиа́нта и мыча́л не́что нечленоразде́льное.

– Что там у тебя́, брат Дими́трий, стрясло́сь? – с любопы́тством спроси́л Фео́на, подходя́ к ста́росте.

Вме́сто отве́та по́слушник мо́лча поверну́л к не́му разворо́т кни́ги, в кото́рой не́сколько абза́цев бы́ло обведено́ жи́рным черни́льным ова́лом, а на поля́х нетвёрдой де́тской руко́й вы́писано: «А так ли о́ное на са́мом де́ле есть?»

– О́чень интере́сно! – невозмути́мо произнёс Фео́на, прочита́в вы́деленные абза́цы кни́ги.

– Ну и кто столь просвещён в иску́сствах, что риску́ет бро́сить вы́зов авторите́ту свято́го Иоа́нна Экза́рха болга́рского ? – спроси́л он, оки́нув взо́ром прити́хших ученико́в. Де́ти молча́ли, стара́тельно пря́ча глаза́ в пол. Оте́ц Фео́на понима́юще покача́л голово́й.

– Ну я так и ду́мал. Доно́счиков нет. В тако́м слу́чае вы зна́ете, что де́лать.

Ученики́, винова́то опусти́в го́ловы, вы́шли и́з-за стола́ вста́ли на коле́ни и хо́ром загнуси́ли жа́лостливыми голоса́ми:

«В не́которых из нас есть вина́,

Кото́рая не пе́ред мно́гими дня́ми была́,

Вино́вные, слы́шав сие́, лицо́м рдятся,

Поне́же они́ на́ми, смире́нными, гордя́тся»

Не успе́ли они́ зако́нчить покая́нные ви́рши, как с коле́н подня́лся четырнадцатиле́тний Сёмка Дежнёв .

– Прости́, отче, – обрати́лся он к мона́ху с ни́зким покло́ном, – моя́ то вина́!

– Ты? – с сомне́нием в го́лосе переспроси́л оте́ц Фео́на.

– Я.

Сёмка угрю́мо насу́пился и с вы́зовом посмотре́л на учи́теля. В уголка́х глаз отца́ Фео́ны заигра́ли озорны́е и́скорки.

– Ну тогда́ объясни́ нам, чем тебя́ не устра́ивает Аристо́тель и учёные мужи́-перипате́тики?

– Меня́-то? – шмы́гая но́сом переспроси́л Сёмка. Лицо́ его́ вы́тянулось в расте́рянной и дово́льно глу́пой грима́се.

– Тебя́, – утверди́тельно кивну́л Фео́на, – ведь ты же не согла́сен?

– Я-то? – опя́ть переспроси́л па́рень, глаза́ми му́ченика гля́дя по сторона́м.

– Э́то не он. Э́то я сде́лала! – разда́лся за спино́й то́нкий, деви́чий голосо́к.

Оберну́вшись, Фео́на удовлетворённо улыбну́лся. Ю́ная воспи́танница городско́го головы́ Ю́рия Я́ковлевича Стромилова , кра́сная от стыда́ стоя́ла за его́ спино́й и не́рвно тереби́ла жемчу́жное ожере́лье. На́стя была́ кру́глой сирото́й. Два го́да наза́д её взя́ли в дом воево́ды, по́сле того́ как умерла́ от сухо́тки его́ двою́родная сестра́, бы́вшая На́сте приёмной ма́терью.

Освобождённый от необходи́мости врать, благоро́дный Сёмка с ви́димым облегче́нием плю́хнулся на коле́ни ря́дом со свои́ми това́рищами.

– Влюби́лся, жени́х! – процеди́л сквозь зу́бы стоя́щий ря́дом Пе́тька Бе́кетов, – а ещё друг, называ́ется!

Стреми́тельный и ре́зкий Сёмка отве́сил прия́телю зво́нкую замакушину.

– Сам ты жени́х! – не сдержа́вшись закрича́л он, хвата́я Пе́тьку за грудки́, – кто запи́ски писа́л? Кто но́жичком на де́реве и́мя нацара́пал? Я всё ви́дел!

– Ах, ты гад! – зарыча́л вы́данный с потроха́ми Пе́тька и дви́нул Сёмке кулако́м в нос.

Парни́ тут же сцепи́лись и покати́лись по по́лу, колотя́ друг дру́га рука́ми и нога́ми под глумли́вый смех однокла́ссников. Разня́л дра́ку закады́чных дружко́в ста́роста Дими́трий. Огро́мными ручи́щами он сгрёб их в оха́пку, приподня́л над землёй и встряхну́л так, что у драчуно́в ко́сти захрусте́ли, а на пол с одноря́док посы́пались свинцо́вые пу́говицы.

– Ай… ой… бо́льно! – дру́жно завопи́ли вмиг опа́мятовавшееся парни́, бы́стро приведённые в чу́вства дю́жим по́слушником.

– Отпусти́, брат Дими́трий, – махну́л руко́й Фео́на, – а то неро́вен час, ду́шу вы́трясешь, а им за соде́янное ещё лозанов по филе́йным частя́м получа́ть!

Ста́роста осла́бил кре́пкие объя́тья, освобожда́я драчуно́в. Оте́ц Фео́на оки́нул их ирони́чным взгля́дом и нарочи́то мя́гко произнёс:

– Ну что же, де́ти мои́, ми́лости прошу́ взойти́ на козла́ для получе́ния досто́йного ва́ших дел воздая́ния!

Сёмка и Пе́тька, исподло́бья перегляну́вшись, спусти́ли порты́ и мо́лча улегли́сь на ла́вку сверка́я го́лыми я́годицами. Шко́льный сто́рож Некрас, приободрённый со́бственной зна́чимостью в предстоя́щей по́рке, в смущённом томле́нии стоя́л пе́ред ведро́м с больши́м пучко́м ро́зог, не зна́я каку́ю из них вы́брать для́ нача́ла. Наконе́ц и́щущий взгляд его́ останови́лся на са́мом то́нком и ги́бком и́вовом пру́те. Стря́хивая ка́пли воды́ Некрас, рассека́я во́здух стегану́л пруто́м по свое́й руке́. Зашипе́л от бо́ли и весьма́ удовлетворённый результа́том, назида́тельно произнёс, гля́дя на прити́хших дете́й:

– Как говори́тся, ро́зга ум востри́т и возбужда́ет па́мять!

– Ну каса́тики, – доба́вил он, гля́дя на провини́вшихся, – Бо́гу помоля́сь, начнём, пожа́луй.

Некрас лупи́л Пе́тьку и Сёмку изобрета́тельно, со вку́сом, по́сле ка́ждого уда́ра чита́я ви́рши из шко́льного Азбуко́вника:

– Благослови́, Бо́же, о́ные леса́,

И́же ро́зги родя́т на до́лгие времена́…

Дружки́ мыча́ли от бо́ли, в кровь куса́ли су́дорожно сжа́тые кулаки́, но к че́сти свое́й по́рку вы́держали му́жественно, без слёз и стена́ний, не пророни́в ни сло́ва. Получи́в по деся́тку уда́ров по то́щим, вихля́вым седа́лищам они́, оби́женно сопя́ и не гля́дя друг на дру́га, подтяну́в порты́ напра́вились на свои́ места́. Но сиде́ть у них получа́лось тепе́рь исключи́тельно бо́ком и то́лько по́сле мучи́тельного по́иска удо́бного положе́ния.

Реши́в вопро́с с драчуна́ми, оте́ц Фео́на обрати́л наконе́ц своё внима́ние на На́стю всё ещё стоя́щую ря́дом с ним, и смущённо отводя́щую глаза́ от ме́ста распра́вы над бесшаба́шными, но незада́чливыми свои́ми «жениха́ми».

– Ну, дочь моя́, что же тебя́ смуща́ет в писа́нии досточти́мого Иоа́нна Экза́рха? – спроси́л он с интере́сом гля́дя на двенадцатиле́тнюю де́вочку.

Де́вочка бро́сила на учи́теля сме́лый взгляд и упря́мо сжав гу́бы пророни́ла:

– Расска́зывая об устро́йстве Земли́ и Мирозда́ния, кни́га сия́ говори́т, что Земно́й шар поко́ится в це́нтре сфери́ческого небе́сного сво́да.

– С чем же ты не согла́сна? С тем что Земля́ – шар? – развёл рука́ми Фео́на.

– Нет, – реши́тельно замота́ла голово́й де́вочка, – С тем что Земля́ нахо́дится в це́нтре мирозда́ния.

– Вот тебе́ раз, – воскли́кнул учи́тель слове́сности, ёрзая на сту́ле – а что же там, по-тво́ему, нахо́дится?

– Со́лнце! – поверну́вшись к не́му с наи́вной улы́бкой отве́тила де́вочка.

От тако́го отве́та гла́за ма́ленького мона́ха вы́лезли из орби́т. От возмуще́ния ему́ не хвати́ло во́здуха, и он глота́л его́ раскры́тым ртом как я́щерица на весе́нней зава́линке.

– Ты где набрала́сь э́тих бре́дней? – прохрипе́л он наконе́ц, встава́я со сту́ла. Во всех его́ движе́ниях чита́лось я́вное жела́ние скоре́йшим о́бразом распра́виться с де́рзкой девчо́нкой, осме́лившийся оспа́ривать раз и навсегда́ узако́ненные це́рковью И́стины.

– Погоди́, оте́ц Никола́й, – успоко́ил его́ Фео́на, же́стом усади́в обра́тно в кре́сло, – успе́ешь ещё ана́фему возложи́ть, – любо́е утвержде́ние предполага́ет до́воды. Мо́жет они́ у неё есть?

Оте́ц Фео́на хо́лодно посмотре́л на расте́рянную На́стю и доба́вил, обраща́ясь к ней:

– Е́сли ска́занное тобо́й э́то то́лько мне́ние, ты мо́жешь оста́вить его́ при себе́, так как оно́ никого́ не интересу́ет, но, е́сли э́то зна́ния они́ должны́ быть безусло́вно дока́заны. Начина́й, дочь моя́!

– Я не зна́ю, – отве́тила На́стя, от волне́ния покры́вшись кра́сными пя́тнами.

– Я кни́гу чита́ла. Там напи́сано, что Со́лнце нахо́дится в це́нтре Вселе́нной, а Земля́ и плане́ты враща́ются вокру́г. А ещё в кни́ге напи́сано, что есть така́я зри́тельная труба́, че́рез кото́рую мо́жно смотре́ть на звёзды и ви́деть го́ры на Луне́!

– И чья э́то кни́га? – спроси́л у неё Фео́на

– Како́го-то Галиле́я.

– Жидовин, что ли? – встрепену́лся оте́ц Никола́й подозри́тельно прищу́рившись.

– Нет. Италья́нец.

– Италья́нец! Папи́ст! – закрича́л оте́ц Никола́й я́ростно крестя́сь на ико́ны, – Е́ресь! Околёсина ерети́ческая! Ска́занное противоре́чит Би́блии. Кни́гу э́ту тре́буется сжечь, а на отрокови́цу наложи́ть стро́гую епитимью́ …

– Погоди́ че́стной оте́ц, всё бы тебе́ жечь – раздражённо одёрнул помо́щника Фео́на, но пре́жде чем он успе́л продо́лжить свою́ мысль, На́стя, насу́пив бро́ви неожи́данно вы́палила пря́мо в лицо́ отцу́ Никола́ю:

– А ещё там напи́сано, что Свяще́нное Писа́ние отно́сится то́лько к спасе́нию души́ и в нау́чных вопро́сах большо́го ве́са не име́ет.

В кла́ссе воцари́лось гробово́е молча́ние, слы́шно бы́ло как жужжа́т то́лстые осе́нние му́хи под потолко́м и че́шет за у́хом блоха́стый щено́к прижи́вшийся в подкле́ти у сто́рожа Некраса.

Оте́ц Фео́на заду́мчиво прошёлся по ко́мнате гу́лко стуча́ подко́ванными сапога́ми по тёсаным до́скам по́ла. Останови́вшись напро́тив На́сти, он положи́л ладо́ни на её ма́ленькие о́стрые пле́чи и внима́тельно посмотре́л в глаза́.

– И́щущие Зна́ния, – сказа́л он, – давно́ по́няли, что окружа́ющий мир не ограни́чивается лишь его́ ви́димой стороно́й ― он куда́ бо́лее широ́к и значи́тельно многообра́знее, чем при́нято ду́мать. Сдаётся мне, что све́тской нау́ке и богосло́вию не́зачем вступа́ть в конфли́кт друг с дру́гом и́бо позна́ние ми́ра их о́бщая цель, про́сто изуча́ют они́ ра́зные его́ сто́роны. Одни́ духо́вную, други́е материа́льную. И́стина одна́, и она́ боже́ственна во всех свои́х проявле́ниях.

Произнося́ э́ти му́дрые слова́, мона́х подвёл де́вочку к шко́льному ста́росте и зако́нчил свою́ мысль просты́м силлоги́змом, ника́к не вытека́вшим из всего́ вышеска́занного:

– То, что ты, дочь моя́, в столь ю́ном во́зрасте и́щешь отве́ты на сло́жные вопро́сы мирозда́ния – э́то хорошо́, но то, что от пытли́вого любому́дрия твоего́ по́ртятся кни́ги, э́то никуда́ не годи́тся. Поэ́тому, справедли́во бу́дет е́жели оста́ток дня ты проведёшь в заточе́нии и покая́нии.

Ста́роста Дими́трий мо́лча откры́л дверь кла́сса и взяв На́стю за́ руку увёл её в «ка́рцер», роль кото́рого за неиме́нием ничего́ лу́чшего с успе́хом исполня́л шко́льный "нужно́й чула́н". Тепе́рь по́сле торжества́ правосу́дия и наказа́ния всех провини́вшихся норма́льное тече́ние шко́льного дня должно́ бы́ло нала́дится, но ви́димо сего́дня был для э́того не подходя́щий день. Не успе́л Фео́на отойти́ от две́ри, как за ней послы́шался до бо́ли знако́мый слегка́ бле́ющий го́лос, чита́ющий моли́тву:

– Моли́твами святы́х оте́ц на́ших, Го́споди Исусе Христе́ Сы́не Бо́жий, поми́луй нас!

Оте́ц Фео́на тяжело́ вздохну́л. Оки́нул сокрушённым взгля́дом ти́хо сидя́щих ученико́в и уны́ло произнёс в отве́т:

– Ами́нь. Заходи́, брат Маври́кий.

Глава́ четвёртая.

С тех пор как неугомо́нный ста́рец Проко́пий был отпра́влен в Бо́гом забы́тую глухома́нь, на ре́ку Пи́негу, в кро́хотный Богоро́дицкий монасты́рь, оказа́вшийся по́сле сме́рти игу́мена Мака́рия без архиере́йского наме́стника, у молодо́го по́слушника оста́лся в оби́тели то́лько оди́н челове́к, име́вший на него́ осо́бое влия́ние. Нетру́дно догада́ться что челове́ком э́тим был оте́ц Фео́на. А поско́льку пытли́вый ум и приро́дное любопы́тство то и де́ло вступа́ли у Маври́кия в противоре́чие с несура́зностью и бестолко́востью нра́ва, то му́дрый сове́тчик был ему́ про́сто необходи́м, что́бы огради́ть от превра́тностей жи́зни, кото́рые он сам себе́ обеспе́чивал с превели́ким усе́рдием.

Оте́ц Фео́на был для Маври́кия не про́сто наста́вник. Он представля́лся по́слушнику существо́м наделённым сверхъесте́ственными спосо́бностями, ста́вившими его́ в оди́н ряд с легенда́рными полубога́ми и эпи́ческими геро́ями. Он буква́льно не отходи́л от своего́ куми́ра ни на шаг, сле́дуя за ним «хвосто́м» как привя́занный. Э́то ча́сто доставля́ло отцу́ Фео́не нема́ло хлопо́т, но отве́тственность за неле́пого не́доросля переве́шивала все бытовы́е неудо́бства, тем бо́лее, что монасты́рский уста́в был дово́льно строг и Маври́кий, как пра́вило, не мог досажда́ть Фео́не сверх того́, что позволя́ли ему́ предписа́ния.