Черта

Тут на спину Дмитрия со зловещим свистом обрушились удары плетей. Рубаха – в лохмотья, один рукав порван, болтается, плечи, шея, затылок – всё в кровище, вдоль хребта кровь струится. И снова удары посыпались. Метнулся Дмитрий в сторону – и тут петля аркана туго захлестнулась на его шее. Под гогот сообщников поволок его крымский татарин по траве. Другие вслед за ним, всё норовят плетью достать, уж и лоб, и губы рассекли, счастье, что очи не выбили. Один татарин больно ткнул в левый бок наконечником копья, хрипло крикнул:

– Вставай, ясырь, а?

Остановился всадник с арканом, подождал, пока встанет избитый, окровавленный казак. И погнали бедного через луга, через перелески, вдали от больших дорог, сёл и деревень. На привале привязали его тем же арканом к одинокому деревцу, руки за спиной скрутили крепким узлом. Стащили с Дмитрия сапоги; он брыкался, бил ногами в чумазые, неумытые рожи степных разбойников. А они – кулаками тыкали да плетьми охаживали со всего размаху. Кинули кусок вяленой конины. Дмитрий с отвращением отпихнул его голой пяткой. Кто-то плеснул ему в рот воды из бурдюка; Дмитрий, хоть и мучился от жажды, выплюнул её прямо в кривую рожу хищника. Тот наотмашь ударил казака по разбитой щеке. Татары принялись делить сапоги, дошло дело до драки. Грабители готовы были обнажить сабли и посечь друг дружку, пока предводитель пинками и зуботычинами не растолкал дерущихся и не сел примеривать обувь – пришлось впору, басурманин довольно ухмылялся. Солнце садилось; татары поспешили в путь: отвязали Дмитрия и погнали его, побитого, рваного, полуголого и босого, изредка подстёгивая плетками. Когда догорели последние отблески заката, вдали показались огоньки степных костров, послышались конское ржание и голоса, ветер донёс едкий дым, запахи готовящейся пищи.

Несколько сотен татар разбили лагерь на краю степи. Сюда же пригнали десятки русских баб, мужиков, девушек, отроков и совсем маленьких детей. Ближе к полуночи прискакали ещё два отряда, волочившие на арканах отчаянно голосящих крестьян из ближайших деревень, гнавшие коней и коровёнок. Как после узнал Дмитрий, его отряд тоже поначалу захватил несколько работавших в поле мужиков и баб. Истошно загомонили они – и на выручку ринулись вооружённые ратники из ближнего выселка. Нескольких захватчиков посекли в короткой стычке, отбили односельчан. Десяток вёрст улепётывали разбойники. Так бы и вернулись с пустыми руками пред грозные очи Едигея-мурзы, если бы не попался им случайно одинокий грибник.

Наутро брань и удары разбудили Дмитрия и ещё более полусотни таких же русских бедолаг. Татары снялись с места. Остались только двое мёртвых пленников, пытавшихся под покровом ночи бежать, – их тела, нанизанные на колья, были видны издали. Для устрашения захватчики выставили тела казнённых на вершине кургана. Над мёртвыми с клёкотом уже кружил степной орёл-могильник. Понуро шли вчерашние землепашцы, боясь оглянуться назад, будто ветхозаветный Лот, и долго являлись им во снах замученные земляки. Крымцы двинулись в глубь степей, просочились между русскими пограничными городками и вышли на Муравский шлях… Долгие дни под палящим солнцем, через выжженную июльским зноем бесконечную равнину, мимо каменных истуканов, насыпанных древними народами курганов, одиноких, как перст указующий, деревьев, вброд через пересыхающие реки, под свист плетей и бичей, погоняющих отставших полоняников. Иные навеки остались лежать вдоль обочины старого шляха; звери растащат их бренную плоть – и только обглоданные кости останутся белеть под немилосердным небом. Зарубцевались старые шрамы, их сменили новые, коричневым загаром покрылось обветренное суховеем лицо, волосы из-под намотанной на голову повязки – спасение от пекла – вытянулись до самых плеч, борода обильно разрослась по щекам и шее – бриться-то было нечем, татары отобрали у несчастных всё острое и режущее. Загрубела подошва на босых ногах. Одежда болталась грязными клочьями на немытом теле – даже у пугала огородного одежонка не в пример приличнее. Урчит пустой желудок, сипит пересохшая глотка – воды и еды мучители давали ровно столько, чтобы пленник не околел с голоду, кормили объедками от своего стола, швыряя в толпу недоеденные куски мяса, лепешек…

Несколько раз к длинной веренице полумертвых людей подгоняли новых. Это были полоняники, захваченные татарами в поднепровских землях. Русская речь смешалась с певучим украинским говором. Благодаря этому пополнению скорбный этап увеличился вдвое или даже утроился – свежие ясыри заменили тех, кто остался лежать в ковыле, не осилив горькой стези. Татарские же отряды слились в целую армию, до тысячи воинов.

Бежать не представлялось возможным: днем и ночью татары зорко стерегли полоняников, на ночь туго связывали им руки и ноги путами да кожаными ремнями. Больно впиваются они в тело, с боку на бок еле перевернёшься, по нужде не сходишь – терпи. Пытавшихся бежать запарывали до смерти и оставляли их тела на съедение хищному зверью и птицам.

Долго ли, коротко ли, однажды далеко за полдень увидели русские пленники вдали укрепления крымского перешейка. Мурза выслал вперёд гонца; тем временем крымско-татарский стан расположился возле озера. Некоторые полоняники, изнывая от жажды, поползли к воде – и обратно, отплёвываясь и осыпая проклятьями дьявола и его слуг-крымцев: вода в озерке оказалась горько-солёной. Когда вернулся гонец с грамотой от начальника крепости, полон подняли – и изнурённые люди, шатаясь, побрели под татарским конвоем к воротам, ведущим в Крым, навстречу новым бедствиям. Распахнулись тяжёлые врата – и многие из входящих расстались с последней надеждой, подобно душам грешников, вступающих в первый круг Дантова ада. Лишь немногие, как Дмитрий, лелеяли мечту о спасении: разбитыми губами целовал наш герой медный крестик на иссечённой плетьми груди: «Боже, ниспошли мне спасение из ада земного».

…И вновь тяжкий путь. На привале Дмитрий обмотал ноги лохмотьями бывшей рубахи и подобранными где-то кусками воловьей шкуры – какая ни есть, а обувь. Так и брёл, полуголый, в жалких обмотках на босу ногу. Унылый, однообразный степной пейзаж сменился новыми картинами: фруктовые сады, бахчи, лоскутья зелёных полей, татарские, греческие, караимские селения; вдалеке, в туманной дымке, виднелись вершины Крымских гор. Дорога, тянувшаяся прежде по плоской равнине, стала заметно подниматься в гору. Острые камни больно ранили ступни. И всё так же хлестали плети, рассекая знойный, стоячий воздух, обрушивались на спины ясырей. Где-то в сердце крымской степи татары отделили часть скорбного этапа и погнали в Бахчисарай, столицу ханскую. А Дмитрий и его собратья по несчастью продолжали брести в неизвестность.

Однажды исстрадавшиеся полоняники почувствовали свежее, влажное дыхание ветра – море близко. На следующий день показался берег: скалы, у подножий которых кипели белые буруны, тяжёлые волны, скользящие по зыби морской лёгкие парусники.

– Куда нас ведут? Кажись, на край земли прибрели?.. – спросил казак у шедшего рядом старого орловского крестьянина.

– В Кафу гонят, на невольничий рынок. Вчера сам слышал – я по-татарски маленько смыслю. А куда потом дальше, о том не ведаю…

В черноморском порту, дав передохнуть пару часов на каком-то дворе, погнали несчастных в грязные, приземистые сараи. Здесь выжившие пленники провели два дня, питаясь одной гнилой рыбой, чёрствым хлебом и водой. В помещение, где содержался Дмитрий и ещё дюжина уцелевших после адского марша рязанцев, втолкнули новых невольников. Рядом с ним в бессилии свалился на солому пожилой караим Самуил.

– Горе нам… Но утешимся, ибо муки наши хоть и тяжки, да не вечны. Избранные, претерпев, попадут в рай. И ханство Крымское не вечно. Был Израиль – и погиб, ибо не исполнил заветов Божьих. Сокрушили его язычники. Было великое царство Хазарское – и сгинуло без следа. Придёт время – не будет ни проклятого Крыма, ни Турецкого царства, ни Руси, ни Литвы… Что они есть – только жалкий прах у ног Создателя. Вера вечна, а царства смертны.

– Неправду речёшь! – вскинулся Абрамов – Будет Русь вовеки стоять неколебимо! А Крым и вправду падёт. И будут потомки ханов русскому государю дань платить и просить о милости. Русь всех супостатов переживёт. Не тебе, плакальщику по хазарам, хоронить её.

Заохал караим в ответ. Дмитрий подвинулся к нему ближе.

– Слушай, откуда ты по-русски знаешь?

– Ах, торговал я в ваших городах. Когда назад возвращался, полонили меня крымцы, да истребит Господь семя их! Одно упование на Него да на земляков своих из Чуфут-кале – может, выкупят из неволи?

Дмитрий крепко задумался. Хорошо караиму-то: он на своей земле, родня да товарищи скинутся на выкуп, не дадут продать в рабство. Что ж, и на Руси в то время собирали специальный полоняничный налог, дабы вызволять соотечественников из татарского рабства. Хоть и слабая надежда, да всё-таки есть.

Но не суждено было сбыться ей. Растворились ворота темницы – и татары плетьми стали выгонять ясырей. Повели их на невольничий рынок. Вслед будущим рабам летела поносная брань прохожих: мальчишки бросали в спины каменья и разный дорожный мусор, охрана лениво щёлкала бичами, отпугивая слишком раззадорившихся татарчат.

Вот и рынок. Здесь полон разделили на три партии. Женщин и девушек – отдельно: самых юных – в гаремы крымским мурзам и турецким пашам; тех, что постарше, – прислуживать по хозяйству. Во вторую партию – мужчин слабосильных, пухлотелых или, напротив, исхудалых, для тяжёлого рабского труда непригодных; этих тоже по большей части направляли в гаремы, только в качестве евнухов. Иных же продавали богатым и знатным крымцам в качестве домашних рабов. В третьей партии – крепких, здоровых мужиков, способных к тяжёлому труду, оказался Дмитрий. Надсмотрщик за пленниками пощупал его мышцы, проверил, нет ли телесных изъянов, кинжалом раздвинул стиснутые челюсти, оцарапав нижнюю губу и подбородок, – осмотрел те зубы, что не выбиты ещё татарской плетью да кулаком, – крепкие! Всего оглядел придирчиво – годится трудиться!

В ряду многих русских и малороссийских полоняников выставили его как скот на продажу. На рынке – гвалт, галдёж: верещат жёны, отрываемые от мужей, дочери – от родителей, продавцы и покупатели торгуются, спорят о цене до хрипоты, надсмотрщики стегают строптивых рабов. К Дмитрию подошёл чинный, толстобрюхий турок в высоком тюрбане с самоцветным камнем и пером какой-то дивной птицы, в бархатном халате и атласных шароварах, весь в жемчугах да каменьях. Грубое, обветренное лицо моряка контрастировало с холёными пальцами, унизанными перстнями. Глаза светлые, брови ячменного окраса, что среди турок большая редкость. Видно, что по крови северянин.

– Эфенди желает купить тебя! – надсмотрщик ткнул кнутовищем казака меж лопаток. А рабовладелец придирчиво осмотрел русского полоняника, опять же заглянул в рот – будто не человека – жеребца выбирал. Потом был долгий торг, пока, наконец, покупатель и работорговец не сошлись в цене. Дмитрий Абрамов и ещё человек двадцать стали собственностью судовладельца, капудана Ибрагима Вандыр-Халита. В тот же день, не дав передохнуть в тени после одуряющей жары и духоты на рабском рынке, их пригнали на галеру, приковали тяжёлыми цепями к скамьям.

Самуила продали в рабство богатому татарину, торговцу фруктами, владевшему обширными плантациями под Бахчисараем, Сурожем и где-то там ещё. Когда запыхавшиеся земляки примчались на базар, было уже поздно: хозяин быстро увёз купленную человеко-вещь в свои владения, теперь ищи-свищи его по всему полуострову.

Тяжкий путь от русских пределов до Кафы был ещё не адом, а лишь преддверием его. На галере Дмитрий Абрамов испытал настоящий земной ад.

Глава 7

Два года галерного ада. Однообразная, изнуряющая работа с тяжёлым веслом: вперёд-назад, вперёд-назад… Не сразу привык казак к морской качке. Он и моря-то прежде не видал, смутно знал о нём с чужих слов. Поначалу тошнота одолевала; под гогот турецких матросов и надсмотрщиков изрыгал он под ноги себе скудную кормёжку, которую давали рабам дважды в день. Взлетит галера на гребень высокой волны – и съеденная пища поднимется к горлу. Провалится корабль меж валов – и отхлынет назад гнилая жратва. Потом попривык, болтанка воспринималась уж не как буйство водяной стихии, а как лихие ярмарочные качели, от которых перехватывает дыханье и замирает сердце. Несколько раз галеру, где гнул спину над веслом пленник, потрепала жестокая буря. Когда исполинские волны накатывали на корабль, грозя смести гребцов вместе со скамьями и разбить в щепки весла, Дмитрий шептал молитву: «Господи, прекрати муки мои, дай морю поглотить меня вместе с этим проклятым кораблём! Избави от тяжких страданий, ибо не в силах терпеть боле!»

Гремят цепи, коими прикованы гребцы, сдирают кожу до крови ножные колодки. Руки в кровавых мозолях, спина исполосована плетью надсмотрщика. Ох, и лют был начальник над гребцами Мехмед, в прошлом – болгарин Петко Дончев. Не хотелось православному славянину платить обременительный налог, которым османы обложили всех неверных в своей империи. Принял Петко ислам, сменил имя на Мехмеда, а потом пошёл служить поработителям своего народа. И теперь сёк он без пощады и своих земляков болгар, и прочих рабов галерных. Были среди них армяне, сербы, московиты, малороссы, греки, грузины, венецианцы и прочий христианский люд. А соседом Дмитрия оказался аглицкий немец Рэй Андерсон. Шкипера торгового корабля пленили берберийские пираты в Средиземном море, а потом перепродали туркам. Англичанин неплохо говорил по-русски: прежде он не раз бывал в Новых Холмогорах – корабль Московской компании, на котором он начальствовал, вывозил русские товары в заморское королевство, а оттуда на Русь – изделия британских мастеров. Англичанин в недолгие часы отдыха после адской работы вёслами рассказывал русскому о своих приключениях, пережитых на море. Об огромных рыбах, способных перекусить нерасторопного пловца надвое; о диких язычниках, которые не ведают снега и холода, ходят нагишом, питаются круглый год спелыми плодами и при этом не гнушаются вкушать мясо своих пленников.

Рассказывал он и о бесстрашных морских атаманах – Дрейке, Хоукинсе, Рэлее, что преуспели, грабя гружённые доверху златом-серебром корабли гишпанского короля.

– Сюда бы этих отважных джентльменов, – вздыхал Рэй, теребя стёртыми едва ль не до кости пальцами отросшую до пупа седую бороду. – Тяжело пришлось бы тогда неверным!

Увы, не придут на выручку попавшему в рабство аглицкому негоцианту храбрые капитаны. Плеть, пляшущая на спине, в руках весло, вечно голодное брюхо – вот удел галерного гребца. Стисни зубы, превозмоги боль, напряги мышцы, управляя громоздким веслом. Уповай на Бога, надейся на спасение: вдруг и вправду однажды буря разнесёт в щепки плавучее узилище. Выплывешь, быть может, волны прибьют тебя к берегу, а там – топай до русских пределов, прячься в густой траве, едва завидев всадников, авось с Божьей помощью добредёшь до Засечной черты. А если поглотит тебя пучина – что ж, всё же лучше, нежели сдохнуть, налегая на весло под яростными ударами плети.

Бьёт в барабан жирный турок, и, в согласии с ритмом, поднимаются и опускаются весла, гулко отдаётся в головах ненавистное «бум-бом-бам», адская музыка неволи. Шумит вокруг свободное, никому не покорствующее море; кричат вольные чайки. А здесь, на галере, – рабство беспросветное. Плывёт тюрьма под парусом, а кругом – вольная стихия.

…Есть в жизни каждого человека день, который он считает вторым по значимости после момента рождения. Для одного это – первый короткий поцелуй украдкой у берега безмятежной речки в зарослях душистых трав. Для другого – первое сражение, боевое крещение кровью, когда сабля отразила яростный удар врага, когда зашатался неприятель в седле и тяжело осел или с глухим стуком рухнул наземь. Для третьего – первый кровно заработанный гривенник. Для четвертого – явление на свет первенца-дитятка, плоти от плоти, крови от крови отцовой. Для иного же – чудесное спасение от неминучей смерти или невыносимого тюремного заточения, горького плена на чужбине, тяжкого рабства.

Этот вечер и утро следующего дня Дмитрий не забудет никогда. Свежий ветер погонял галеру, волны слегка подбрасывали её, обдавая гребцов пенными брызгами. Капудан Вандыр-Халит, закутавшись в толстый шерстяной халат (было прохладно), поёживался. Голубой тент над его головой трепетал под порывами ветра. На столике возвышалась корзинка, доверху набитая финиками и курагой, высилась изящная ваза, с которой ниспадали виноградные кисти, лежало широкое блюдо с наливными яблоками, спелыми фиолетовыми сливами и сочными золотистыми грушами, стояла ополовиненная бутылка рома. Когда Ибрагим Вандыр-Халит только начинал службу в турецком флоте, не раз приходилось ему слышать упрёки: как можно правоверному вкушать запретное зелье, да ещё на глазах у моряков, искушая нестойких к соблазну? Спокойно отвечал на это Ибрагим: «Коран запрещает хмельные напитки, приготовленные из виноградной ягоды. А ром, да будет вам известно, делается из патоки. Покажите мне ту суру, где говорится про зелье из патоки?» Капудан плеснул ещё рому в фарфоровую пиалу, смачно приложился к ней, затем движением указательного пальца подозвал начальника над гребцами:

– Пусть гребут быстрей! Завтра в полдень мы должны достичь Варны.

– Слушаюсь, господин! – Мехмед поспешил отдавать приказания надсмотрщикам. И засвистели плети. Капудан небрежно откинулся на спинку кресла, потянулся. Рядом медленно расхаживали по корме двое зловещего вида турок, с заткнутыми за кушаки ятаганами в раззолоченных ножнах, с мушкетами, закинутыми на плечо, – личная стража капудана. Хозяин корабля лениво сплёвывал на палубу косточки фиников, слуга-египтянин в красной феске тут же суетливо подбирал их и бросал за борт. С левой ноги Ибрагима спала расшитая бисером туфля с загнутым носком. Верный холуй тут же, бухнувшись на колени, подобрал её и бережно натянул на широкую ступню капудана.

Небо на западе, там, где лежит болгарский берег, было причудливо изукрашено закатными цветами: медленно темнеющий сиреневый цвет небосвода постепенно переходил в густо-медовый, а у самого горизонта, там, где садилось солнышко в фиалковые тучи, ободок неба принял цвет тюльпанных лепестков. Красота! Только много не налюбуешься: чуть отвлёкся, зазевался – и ременная плеть ожгла твою изрубцованную спину. Живей! Налегай на весла, христианские псы!

– Эй, Хасан! – капудан, приподнявшись в кресле, крикнул впередсмотрящему. – Берег ещё не виден?

– Нет, кругом море, – послышалось сверху, где, взгромоздившись на рее, матрос вглядывался в даль моря. – Не видно…

Вдруг хриплый, простуженный ветрами голос его прорезали тревожные нотки:

– Белое что-то, капудан! Маленькая белая точка… Парус!

– Наверно, греческая шаланда, – Вандыр-Халит снова откинулся назад. – В этих водах если кого и опасаться, так только запорожских разбойников. А они сюда сунуться не посмеют. В Варне султанский флот стоит. Пусть только попробуют! А всё-таки смотри пристальней, следи за морем, – крикнул капудан матросу.

«Хорошо по Чёрному морю ходить, – размышлял капудан. – Мирное море, Средиземному не чета. Там что ни миля, то рискуешь нарваться на неприятеля. Кто только не рыщет по волнам: эскадры испанского короля, французские адмиралы, флотилия папы римского, корабли итальянских торговых республик, мальтийские рыцари, пираты берберийские, левантийские, далматинские, греческие, шкипетарские… устал загибать пальцы. Да, ещё купеческие караваны англичан, голландцев, гамбуржцев и бременцев, непременно с конвоем. А здесь тихо, только шторм иной раз налетит – так какое море без шторма. Вот если бы ещё эти днепровские дьяволы не досаждали!» Капудан поднялся и отправился в каюту, вздремнуть часок-другой.

Ещё два или три раза мелькнула белая точка среди угрюмых, лениво перекатывающихся валов – а потом тяжёлый занавес ночной тьмы опустился на морскую зыбь; зажглись масляные фонари и смоляные факелы.

Ночью два или три раза вахтенный видел мелькавшие средь волн огоньки. За полночь Дмитрий вместе с другими гребцами сменился и теперь негромко беседовал с ними:

– Слыхал, как турки встревожились, едва чужое судёнышко завидели? Видать, запорожцы померещились? Известно дело: пуганая ворона и куста боится.

– Это тебе казачьи лодчонки всюду мерещатся, – проворчал Василий из Лебедяни, третий год надрывавшийся на галере. – Куда им с такой громадиной-ладьёй совладать? Перетопят всех. Я тоже попервоначалу о скором спасении мечтал, и мне в дали морской все корабли христианские мерещились, а потом плюнул. Да что там говорить – пропащие мы людишки! Коли сдохнем, трупы наши в пучину бросят, рыбинам на прокорм.

– Спал бы ты, Димитрий, – откликнулся из дальнего угла трюма уроженец Зарайска Никодим. – Утром опять басурмане проклятые плётками будить будут. Где ты казаков видал посередь моря? Ну, крикнул сдуру турок глазастый, а ты и встрепенулся, как пчёлкой ужаленный. Вон корабельный начальник ничуть не обеспокоился, дрыхнуть поплёлся, да чтоб его во сне кондрашка хватила, изувера!

Абрамову не спалось. Предчувствовал: вот-вот должно произойти событие, которое круто переменит всю его жизнь. Он перевернулся с боку на бок, противно лязгнули цепи, приковывавшие его к узким, неудобным нарам.

– Рэй, поделись соломкою! – обратился он к англичанину, лежавшему рядышком.