Нет пути назад

– Позвольте мне. Не то случайно перережете себе вены. И отправитесь за Грань раньше, чем яд Нджала доберется до Вашего сердца.

Томас с благодарностью кивнул, передавая оружие.

– Вы выросли, лорд Лифанор. И я не могу согласиться со словами Вашего отца относительно Вашей персоны. Лишь воин способен на самопожертвование.

Оборотень слабо улыбнулся, подставляя предплечье.

– Будет больно, – предупреждение Варо последовало за какие-то секунды до того, как преподаватель полоснул лезвием по обнаженной коже.

***

Сидхант что-то говорил о боли?

Да он просто не знал, что такое боль!

Томаса крутило в лихорадке. Казалось, что от места, куда оборотень вложил камень, плоть начала плавиться. Вместо крови по нему текла лава, не иначе.

Каждый вдох приносил муки, а конечности отказывали слушаться.

Все что Томас мог – безвольно лежать и сквозь слезы смотреть на потолок, не узнавая в криках собственный голос.

Это было безумие.

Хуже любой пытки.

Руку хотелось отрубить. Просто лишить возможности отравлять организм.

Прекратить эту невыносимую боль!

Как долго он валялся в беспамятстве?

Почему смутные силуэты, то и дело появляющиеся где-то на переферии зрения, замутненное сознание не узнает?

Это до сих пор Варо? Он остался с ним?

Но если отец узнает, что они проворачивали в стенах Академии, куда Томасу удалось вырваться лишь накануне, Сидханта признают изменником. Его казнят. За умышленное причинение вреда наследнику Острот.

Он понимал, на что шел. И все же помог.

Разрезал плоть, вложил Нджал и наложил сверху швы. Перебинтовал предплечье Лифанора, не забывая поддерживать в покоях Абсолютный Полог.

Никто не должен был услышать их разговор.

Никто не мог услышать его крики.

Неужели это конец?

Томас ошибся?

Юноша пытался цепляться за простыню, бился в конвульсиях, не понимая, каким образом оказался в собственной спальне. Или он до сих пор был на территории Академии?

Это покои Сидханта?

На лекарское крыло похоже совершенно не было. Никих светлых тонов, лишь серые стены, дубовые столбики, поддерживающие балдахин с темно-синей материей, да ощущение легкого ветра от распахнутого окна. Тяжелые портьеры, разбавленные светло-бежевым тюлем.

Нет запахов мазей и притирок, коими изобилует Целительская цитадель.

Впрочем, может, он ошибается? Слезы по-прежнему мешали сфокусировать взгляд. Все казалось расплывчатым.

Почему он решил, что частички крови матери, если она и была райтаркой, хватит, чтобы выдержать жжение Нджала?

Да, пусть его отец отличался светлой шевелюрой, но он – чистокровный Бурый.

По крайней мере, насколько знал сам Томас.

Хватит ли Силы полукровке для взаимодействия с черным кристаллом?

Он начал задумываться о влиянии крови еще в тот момент, когда только впервые взглянул на записи, намекающие на влияние некоего минерала в тандеме с Унуитом.

Ведь не просто так лишь Райтар владел знанием, как обойти магический камень. Как использовать собственные Силы, при этом имея при себе артефакт, ограничивающий любой тип магии.

Очередная судорога скрутила его, заставив сжаться.

Его голос охрип от крика, вся одежда пропиталась потом, а сам Томас думал, что смерть в его случае уже не враг, а друг.

Однако постепенно боль проходила.

Медленно, мучительно медленно, однако она уходила на задний план. Оставляя лишь пульсацию в руке. Там, где был заключен Нджал.

Бурый то проваливался в беспамятство, то вновь выныривал на поверхность сознания, чтобы ощутить отголоски произошедшего.

Не привыкший к таким нагрузкам, избегающий всех видов недомоганий, наследник Эйрина пребывал в пограничном состоянии. Между явью и сном.

Голос. Это первое, за что смогли зацепиться рецепторы.

– ..Томас! Геун Лифанор! Вы меня слышите?

Шатен с усилием разлепил налитые свинцом ресницы. На то, чтобы из смазанного изображения получить четкую картину, потребовалось еще несколько минут.

– Профессор?..

– Слава Гисхильдису! Мои молитвы были услышаны! Вы живы!

Томас несколько раз моргнул.

– Вы не приходили в себя несколько суток, Томас. Ваше тело боролось за жизнь. И выстояло. Кажется, Вы оказались правы. Нджал… он принял Вас.

Томас не мог даже улыбнуться, настолько был слаб.