Выжить и вернуться
Однажды народ проснулся, а потом снова заснул, умирая каждый день…
Любка хотела именно такой мести.
Она присела рядом, наблюдая, как Инга привычным движением снимает с рыбы шкурку, достает кость и прокручивает на мясорубке. Потом добавляет в фарш размоченные в молоке хлеб и яйца, делает котлеты и обжаривает на настоящей газовой плите, пока в другой миске закипала вода и отваривались рожки. Пахло вкусно. Мать никогда ничего подобного не готовила. От рыбы ее тошнило и рвало, как и от укропа и петрушки. Ее и не покупали никогда, разве что соленую кильку, чтобы поесть с картошкой. Отчим иногда готовил мойву, бросая в сковородку и обжаривая.
– Это рыбные котлеты, – Инга убрала со стола, протерла кленку и поставила две тарелки. И сразу ударила по пальцам, когда Любка потянулась за вилкой. – Иди мой руки! – грозно потребовала она, потом добавила, чуть смягчив голос. – Мы же полы мыли! Бог знает, какая там зараза!
Любка покраснела, заметив, что у Инги под ногтями не осталось никакой грязи, а кожа на руках гладкая, нежная и чистая, с розовато-молочным оттенком. Она послушно отправилась к умывальнику, намыливая и под ногтями, выковыривая грязь еще одним ногтем. Руки у нее были с потрескавшейся кожей, все в ципках и мозолях, припухлые. Ну, в общем-то, как у всех. У Рады, которая ходила с матерью доить коров, руки выглядели еще хуже, пальцы были кривые и с наростами.
Любка вытерла руки о белое полотенце, и тут же пожалела об этом – на полотенце осталась серость. После тщательной помывки с мылом, трещины местами начали кровить. Не сильно, но на полотенце остались следы.
– На, намажь, – Инга протянула тюбик с кремом для рук.
– Не надо, – почти обиделась Любка, начиная подозревать, что Инга специально старается ее уколоть.
– Надо, руки болеть не будут. Это здесь вода такая, – она сунула тюбик ей в руку. – По весне и по осени. Очень жесткая, сушит кожу. Мы давно воду берем из колодца, а не из колонки. У меня тоже сначала шелушились.
Любка намазала руки. Крем быстро впитался, и как это ни странно, легкий зуд, к которому она уже привыкла, вдруг прекратился.
После того, как поели и напились грибного кваса, сильно смахивающего на газировку – гриб занимал целое ведро – Инга повела ее в свою комнату, которая была устроена в бывшей большой кладовке. Ее утеплили, поставили небольшую печку и прорезали окно. Стоял стол с письменной лампой, много книг, две кровати одна над другой и шкаф с зеркалом. Здесь было тепло и уютно.
Любка засомневалась. Зря она затеяла подружиться с Ингой. Эту буржуйку в гости никак нельзя приглашать – не поймет. Любка жила в доме, в которой была одна небольшая горница, и кухонька, отделенная занавеской. Из мебели только стол и комод, на котором стояла швейная машина «Зингер». И с некоторых пор рядом с комодом, как гордое украшение и признак благополучия – стиральная машина «Кама». На единственной кровати спали отчим и мать, а Николка и она на печи или на полатях. Ну, еще две лавки вдоль стен. Двух табуреток на всех не хватало. Громоздкий шкаф, который им отдали на почте, стоял на мосту, в доме для него не хватило места. Там же стоял сундук.
Пожалуй, Любка испытала досаду – избавиться от ощущения «разведенного моста» уже не получалось. Ужас, сколько у Инги было игрушек. Одних плюшевых медведей штук пять. Любка о таком всю жизнь мечтала. А еще хрустальные шары и треугольники, которые преломляли свет и создавали радугу. И шары, в которых падал снег. И огромная ракушка.
А когда Инга достала огромную толстенную энциклопедию животных древнего мира, коленки у Любки дрогнули. Наверное, она могла бы разглядывать ее вечно.
– Это от деда осталось, он у меня был профессор биологических наук, преподавал в Ленинградском университете.
– И? – не отрываясь от цветных иллюстраций, пробормотала Любка.
– Их с бабушкой сослали на шахту. Там родилась мама. В пятьдесят третьем деда расстреляли, как врага народа. После того, как его реабилитировали, бабушка в Ленинград вернуться не смогла, у нее ничего не осталось, ни денег, ни квартиры, в которой они жили. В ссылку они взяли только книги. Это все, что от них сохранилось.
– А у меня тоже обоих прадедов расстреляли! Один кулаком был, – поделилась Любка, – его сначала в Сибирь сослали, а там он сгинул. Потом сказали, что застрелили при попытке к бегству. А у второго имелся небольшой заводик. Это в Свердловской области, в Алапаевске. Еще до войны. Его сразу расстреляли. А еще один был колдуном…
– А четвертый? – прищурилась Любка.
– Не знаю… Ничем не выделялся. А у тебя еще есть такие книги? – завороженная Любка не могла выпустить книгу с древними динозаврами, ракушками и червями из рук.
– Есть, – обрадовалась Инга, сбегав в большую комнату и притащив еще две книги. Одну с вымершими животными доледникового периода, а вторую, «Красную книгу», со всеми животными и растениями, которые были поставлены под охрану.
Инга слегка удивилась.
– Не думала, что тебя это интересует.
– Еще как! – выдохнула Любка.
– А почему же ты плохо учишься?
Любка смерила Ингу презрительным взглядом.
– А чему там можно научиться? Учителя ж дураки, дальше учебника не заглядывают, а я давно их прочла. Скучно.
– Я так и думала, что ты не от мира, – Инга скривилась в усмешке. – Пожалуйста, перелистывай страницы так, – показала она, – а то уголки порвутся или начнут загибаться. Поступать куда-то будешь?
– Нет, я в училище поеду. Наверное, сразу после седьмого класса. Меня обещали устроить, – Любка покраснела. Никто устроить ее не обещал, но возможность была, и она верила, что у нее получится. Не отправят же они ее назад, если она приедет. – Ну, как получится…
– У тебя получится, – уверено подтвердила Инга. – Но лучше после восьмого. Я тоже поеду, только пока не решила куда.
Ответить Любка не успела. В коридоре сначала щелкнул замок, раздались громкие голоса. Вернулись Роза Павловна и отец Инги, а с ними ее брат Юрка. Отец был таким пьяным, каким, наверное, не бывал отчим. Он едва держался на ногах. И сразу начал кричать, обзывая Ингину мать матерными словами. Любка заметила, как Инга сразу помрачнела и внезапно изменилась в лице. Наверное, ей было неприятно, что Любка застала ее родителей в таком виде. Ее присутствие расстроило и ее брата, и мать, когда они вошла в комнату и застали там Любку.
Любка заторопилась. Время пролетело незаметно. Наверное, от матери ей попадет, если отчим ушел на работу, а она не открыла ее, чтобы идти домой.
– Ты не переживай, – подбодрила она Ингу. – Тебя из дома не выгоняют и бить не будут, а мне, может, до утра не придется спать.
– Иногда бьет, – она кивнула головой в сторону комнаты, из которой доносилось неразборчивое бормотание и выкрики. – Только нас много, мы его скрутили, связали и положили. У нас даже веревки на такой случай приготовлены. Он иногда пьяный среди ночи вскакивает и тоже за ножи хватается. Даже не представляю, что будет, когда Юрка закончит десятый класс и уйдет в армию. Наверное, и завтра сходить на костер не получится, – тяжело вздохнула Инга. – Это надолго.
Любка кивнула и выскочила на улицу, заметив, что отец встал, заметил ее и теперь пытался пересечь комнату, чтобы выбросить насильно, а брат Инги преградил ему дорогу. Похоже, дело шло к драке.
В темноте Любка едва нашла свои холодные сапоги. После квартиры на улице показалось еще темнее, чем обычно. Минут через десять она была около дома – на двери висел замок. Еще через полчаса – в другом конце села возле пекарни.
Когда-то Любка любила здесь бывать, высматривая уголь, который с отпечатками. Но, заметив, что она роется в угле, на нее начали тыкать пальцами, а потом и вовсе гонять, чтобы не смущала проходивший мимо народ. А место было проходное. Жалко, что уголь здесь был дробленый, большие куски с отпечатками попадались редко.
Отчим грузил в тележку уголь. Выходить на свет она не стала. Если на работе один, то, может, отоспится и отойдет. Пил отчим обычно в вечернюю смену, перед тем, как идти домой, когда в кочегарку собирались развозчики хлеба, с которыми иногда после смены расплачивались бутылкой водки. Сам он на вино деньги жалел, зарплату пекарским сразу переводили на сберкнижку, и он их куда-то копил. Поговаривали, что там у него уже больше двух тысяч. Огромная сумма, можно было купить две машины «Волга», как у Нинкиной матери и отца.
Еще через час топили печь и пили чай, разговаривая о том, о сем. Мать не сильно удивилась, когда Любка рассказала о том, что увидела в Ингином доме. Слухи о том, что отец Инги пьет, уже давно ходили по селу, и в интернате на него жаловались, подыскивая на должность нового человека. Скорее, удивилась, что мать Инги тоже иногда закладывает за воротник. Мать искренне считала, что жизнь у них была как мед и сахар. Будь у нее такая хорошая квартира и работа, когда и дрова бесплатно привозили, и зарплата была высокая, и за свет платили вполовину меньше, она бы в ус не дула. Ингу она тоже зауважала, несколько раз за вечер поставив Любке в пример. Брать с нее пример Любка не собиралась, но у Инги было чему поучиться – признавала она, рассматривая свои руки, которые все еще были с трещинами и в мозолях, но после крема чуть нежнее кожей. И со стихами у нее здорово получилось!
Глава 17
Внутренности распирало радостью и смятением. Поверить в такое нельзя, если только снова в селе не побывали волшебники, а она с ними не увиделась. Не зря сразу несколько человек видели волков – они прошли мимо села ночью и оставили след, который оборвался так же внезапно, как и начинался. Будто спустились по воздуху. Хотелось бежать, а куда?
И ведь скоро новый год, и говорят, как встретишь его, так и проведешь.
– Мам, а можно мы с Таней переночуем в новом доме? – попросила Любка в сильном волнении. – Ну, пожа-а-алуйста!
– Сдурела совсем? Там холодно… Не смеши, околеете. С чего Таня будет спать в пустом доме? Ее родители заругают.
– Мама разрешит, они поросенка на новый год сегодня кололи. Им пофиг! – Танька улыбнулась радостно. – Я переночую, мне интересно.
– Мы печку истопим! – снова помолила Любка.
– Труба, наверное, засорилась, там два года никто не жил, – мать радости не испытывала, скорее, беспокойство. Она тяжело вздохнула. – Мыши, поди, весь дом изъели. На всю зиму дров не хватит. А у нас денег не осталось. С вами разве будешь когда-нибудь жить хорошо? – она недовольно прошлась по дому, потом махнула рукой. – Ладно, проверить бы надо. Тишку первым запусти. А мы с Николкой в доме быта переночуем, мне все равно с утра печки топить… Да не радуйся ты так! – прикрикнула мать с тоской. – Ни бани, ни колодца, до колонки в два раза будет дальше. Дров нет, с полами надо что-то делать, печку перекладывать, а как зиму переживем? Холодный дом, заходишь – ветер свищет, крыша дырявая – толь износилась, доски гнилые. На улице Ленина хороший продают, да где такие деньги взять?
Крыша, это да, радости у Любки поубавилось. Крыши, покрытые шифером, были у всех новых домов. Шифер стоил дорого – им с матерью ни в жизнь не купить. Три зарплаты, если не пить, не есть. Старые крыши покрывали обычно железом, что тоже было дорого. Можно новыми досками и толем, но такой крыши хватит ненадолго. Любка знала, гнилой дом много дороже обходится, как если бы сразу хороший.
– Зато, тетя Тина, не придется ни от кого бегать, – привела свой довод Таня, которая теперь не знала, то ли радоваться ей за Любку, то ли нет.
– Да притащится! Тут три шага… Вот из-за такой сволочи никакой жизни нет, все-таки выжил нас из дома… – пробормотала мать про себя. – Ладно, если деньги за дом отдаст, может, дрова купим, а нет, снесу на дрова – и пусть живет, где хочет, тварь такая!
Мать новому дому не радовалась, Любке ее настроение передалось.
Наверное, дом и в самом деле был сильно плохой. Интересно, если недалеко, чей же это дом? Хуже ихнего в округе ни у кого не было. Он единственный одним углом врос в землю, прогнив несколькими бревнами. Летом их заменили, поставили новое окно. Окон в доме было всего два, на одной стене, и на другой, но смотреться лучше дом не стал. Наоборот, теперь три бревна были новые, а все остальное, как гнилой зуб с пломбой. Она старалась успокоить себя, вспоминая о том, что теперь жизнь ее, несомненно, должна измениться в лучшую сторону.
На улице было еще светло. Белый сырой снег укрыл землю чистым белым покрывалом, собираясь в сугробы. Но снега под этот новый год было немного, он то и дело таял. Люди уже переживали, что вымокнет и погибнет озимая рожь, надеялись на январские снегопады и февральские морозы. И небо все время затянуто тяжелыми серыми тучами. Любка уж и забыла, когда в последний раз смотрела на звезды.
Мать закрыла дверь на замок.
Немного сгорбившись, она свернула в переулок, по которому ходили много раз. Любка удивилась и постепенно начала приходить в ужас. За матерью она шла с тяжелым сердцем, примерно догадывалась, куда она их повела. Там, если дальше идти к подстанции, был гнилой домишко, в котором два года назад жила старая-престарая бабушка. В нем никто не жил, он стоял без окон, забор повалился, а сам он был еще меньше ихнего. Наверное, и Таня думала о том же, бросая на Любку сочувствующие взгляды. Как там без окон спать? Любка лишь шмыгала носом – жить теперь будут еще хуже…
Но мать вдруг остановилась на повороте, свернув к воротам углового дома.
Любка замерла, а у Тани лицо выжидательно и тревожно вытянулось. Обе они еще не могли поверить, подозревая, что мать просто-напросто решила срезать расстояние, пробираясь на тропинку. Но мать пересекла тропинку, которая шла параллельно дороге, подошла к тройным воротам, покопалась в кармане, вынула ключ, открывая замок.
– Ну вот, – кивнула она на ворота, по-хозяйски прикрывая распахнутую калитку в палисадник.
– О-о-о! – два облегченных выдоха вырвались одновременно.
И Любка, и Таня застыли, разглядывая дом. Любка вдруг подумала, что никогда не обращала на него внимания. Света в окнах не было, но нежилым он не выглядел. Большой, с виду крепкий, с несколькими окнами, высокий, с воротами, с крытой оградой, которая соединяла дом и большую стайку, с крепким забором, с широким палисадником, который заворачивал за угол и соединялся с огородом, с кустами разросшейся смородины, черемухой и высокой рябиной, оранжевой от ягод. Еще одна черемуха разрослась в другой палисаднике, перегороженном, который был предназначен для кур и примыкал к стайке. О таком доме Любка не стала бы мечтать.
От волнения руки у нее задрожали, лицо непроизвольно расплылось в улыбке, слова пропали, остались лишь восклицания и междометия.
Приятно удивленная Таня, заложив руки за спину, приценивалась к дому с тропинки, отойдя на несколько шагов.
Мать открыла дверь и вошла. Любка и Таня ввалились следом, и сразу остановились.
Двор был большой, с тротуарами до крыльца с перилами. В огород вела еще одна крепкая дверь. Даже сено было, доверху набитое под крышу стайки и сваленное в одном углу в ограде. И целая поленница наколотых дров. Большой мост с окном – и еще одно в чулане, который, наверное, можно было считать верандой.
А когда вошли в большую горницу, Любка расположилась к дому окончательно.
Здесь была не одна, а две комнаты, большая горница, и другая комната, в половину меньше, и небольшая кухонька, с проходом вокруг печи. От старых жильцов остался старый диван и железная кровать, стол и три стула со спинками. Полатей не было, только небольшая перемычка между дверью и печью, но потолок низкий. Доброе было и то, что окна открывались. Одна створка в горницу, а вторая на улицу. Если убегать, то можно окна не ломать. Разве что пол накренился и не крашенный, зато стены обиты и с обоями.
Взглянув на покосившийся пол, Любка перестала переживать – в старом доме полы выправляли, дело двух или трех дней. Пожалуй, в такой дом не стыдно приводить гостей, даже Ингу. А то она давно спрашивала, где Любка живет…
Вспомнив об Инге, Любка виновато взглянула на Таню, которая ни о чем не догадывалась. Она откладывала тяжелый разговор до последнего, собираясь сначала их познакомить поближе. Прошло уже полтора месяца, а свести их вместе не получалось.
Жизнь ее в школе изменилась. Инга не стала скрывать, что дружит с ней. Иногда она садилась рядом, если не нужно было считывать с доски. Оказывается, зрение у нее было хуже, чем у Любки, но очки Инга не носила. Васька иногда пытался дать подзатыльник, но Любка внезапно перестала бояться. Другие держались от нее подальше и решительно не понимали Ингу, но Инга не искала понимания. Она вдруг обнаружила в себе столько твердости, которую раньше никогда не показывала. Кроме того, Любка вдруг заметила – и в их классе девочки разбились на несколько групп, интернатские, местные и деревенские с другого конца села.
– Двери не на месте, кто же их ставит прямо на печь? – посетовала мать с досадой, осматриваясь. – В кухне не развернуться, даже стол, наверное, не влезет, ухватом окно выбью… Да вроде ничего печка-то… – заглянула она под заслонку.
– А мне нравится! Я бы прямо сейчас тут жить осталась! – Любка радостно прошлась по дому.
– Понимала бы чего! – фыркнула мать.
– Тетя Тина, а мне тоже нравится… Он лучше, чем в котором вы живете, – согласилась Таня. – Нет, крыша не протекает, потолок чистый.
– Надо протопить его как следует и в подполье слазить, поди, окно открыто, – мать тоже осмотрела потолок, приободрившись. – Дует сильно из-под пола.
– Ага, щас, – Любка живо включила свет и приоткрыла подполье.
И страшно обрадовалась – окно и в самом деле было открыто. Рамка со стеклом стояла рядом. Вставить – дело одной минуты. В других местах бревна подпола смотрелись крепкими, а само подполье было сухим, разве что через открытое окно немного надуло снега.
Сначала затопили буржуйку. Печь поначалу чадила, но быстро перестала. Мать растопила большую печь, наказав не забыть подложить дрова и вовремя прикрыть трубу, чтобы не выпустить тепло. Она как будто успокоилась, перестав вспоминать, что две зимы дом стоял без хозяина, и что долги выплачивать месяца три, как раз зиму.
– Теть Тин, а как вы его купили? Как-то неожиданно… – удивилась Таня. – Вчера еще и разговора об этом не было.
Мать махнула рукой, присаживаясь на диван.
– Да я еще сама утром не подумала бы…
Оказывается, хозяйка давно уехала к дочери в город. Там вышла замуж. А после свадьбы приехали за вещами. Остановились на почте, чтобы отправить телеграмму, что задержатся, чтобы продать дом. И первым делом стали спрашивать. На почте и в магазине всегда все знали в первую очередь. Мать в это время получала журналы у начальницы, их привозили в отельном мешке, подписывали, а потом выдавали почтальонам. Оказалось, собирались продавать недорого, вполовину дешевле, чем стоил бы через посредника. Ей только что выдали зарплату, и мать расстроилась, что денег ей не хватает, а то бы купила. И тут начальница внезапно предложила материальную помощь от почты – не насовсем, а на три месяца, как ссуду, а еще разрешила разнести почту на следующий день, чтобы не задерживать людей. Хозяйка так обрадовалась, что сбавила цену еще, и даже не стали посылать телеграмму, а сразу же позвонили в сельсовет, чтобы оформить куплю-продажу. Сделку зарегистрировали, вычеркнув в домовой книге одних жильцов и вписав других, выдали справку, что теперь мать владелица новой собственности.
Потом хозяйка, конечно, пожалела о цене, когда узнала, почем продают дома, но менять решение не стала, даже когда ей предложили цену выше той, о которой договорилась с матерью. Другим покупателям хотелось посмотреть дом, а хозяйка торопились на автобус.
Матери это показалось подозрительным, она покупала дом не глядя, даже не зная, есть ли он на самом деле. И сначала пришла в ужас оттого, что натворила. Она до последнего не верила, что жить в нем можно, не сомневаясь, что он развалится, как только она войдет.
Мать встала, вдруг засмеявшись, вытерла с глаз слезу, успокоившись окончательно. Тепло от буржуйки быстро распространилось по дому.
– Мы еще долго сюда не переедем, денег-то нет… Не знаю, как выкрутимся. Но постель можно принести, здесь хоть поесть можно приготовить. Скотине не попадайте на глаза, еще вчера был пьяный…
Она тяжело вздохнула, подбросила дров и ушла.
– А я бы на вашем месте переехала, – сказала Таня, когда они остались одни.
– Я туда больше не вернусь, – разрешилась Любка от задумчивости. – Пусть они там живут, а я тут, одна…
– А как ты тут будешь жить, тут же ничего нет! Ни посуды, ни картошки…
– Диван есть, кровать, стол, стулья, дрова… – рассудила Любка. – Ты мне скажи, чего здесь нет, что есть там?
– Ну, не знаю. А что будешь есть? – засомневалась Таня.
– А я картошки возьму и хлеба! – Любка сложила руки за спину и прошлась по горнице. Остановилась. – Ты мне поможешь?
Обратно Любка шла озабоченная. Оказывается, для жизни в пустом доме надо было взять много. И шторки новые, и скатерть, и теплую одежду, и картошку, и муки и масла подсолнечного… Может, и для матери с Николкой что-то взять, чтобы не рисковали зря.
Время до возвращения отчима с работы еще было, часа три…
Первым делом, Любка принесла воды, чтобы помыть полы после старых хозяев. Не думала она, что Таня уйдет, но по дороге их встретила ее мать и погнала подругу домой. Гвозди вбивать не пришлось, под шторки были даже веревочки. Правда, на все окна одинаковых штор не хватило. Пришлось повесить входные занавески. Получилось красиво. Плохо, что не было лавки, с лавками так пусто бы не казалось.
Зато теперь у нее был матрас, который оставил Сережа, перед тем как его проводили в армию…
Проводины устроила мать, собрав его друзей и лесников, с которыми он работал. Настряпала пироги, шаньги, Сережины знакомые девочки сделали салаты. Жалко, что Лешу уже увезли в детский дом. Наверное, теперь мать уже жалела, что не согласилась взять его. После того, как его увезли, она вспоминала его каждый день, рассуждая противоположно тому, как перед тем, как его отправили. Но Любка не сомневалась, надолго он там не задержится, он часто ездил с дядей Андреем в райцентр, возле которого располагался тот страшный дом, дорогу обратно знал, а еще у него были деньги, которые зашили в воротник пальто, на случай, если ему там не понравится. Если не знать, что в воротнике что-то есть, не отберут.
В чисто вымытом доме стало уютно, но пока непривычно. За окном дул сильный ветер, повалил снег. Большая печь уже нагрелась, но дом долго стоял холодный и нетопленый, чувствовался нежилой запах, но бревна быстро впитывали тепло, которое кроме того уходило в подполье, нагревая землю. Любка вышла в огород, вспомнив, что там есть скамейка, села, чтобы послушать завывание, прицениваясь к соседям.
Дома хорошие, новые совсем. Люди спали.
Плохо, что дом Нинки и ее матери почти рядом. Опять они живут по соседству, через три дома.
Она вернулась, раздумывая, выключить свет, или пока не выключать. Стало как-то не по себе, но трусливую себя она стыдилась. Подбросила в буржуйку дрова, подождав, когда они немного прогорят, прикрыла трубу. Печка дымила, видимо труба засорилась. Когда свет потух, закуталась в одеяло и прислушалась.
Мягкое царапанье…
Наверное, Тишка вышел из-под пола, понюхал блюдечко с молоком. Любка его принесла в первую очередь.
Странное ощущение, каждый угол будто придвинулся. К кровати потянулись тени от прыгающих отсветов буржуйки, заглядывая в лицо.
Духи… Удивительно похожие на людей. В старом доме тоже так было. Иногда Любке казалось, что она даже может поймать их…
Обычно духи жили своей жизнью, не обращая на людей внимания, но иногда, если что-то происходило, приближались к самым глазам и заглядывали в них. Иногда грустно, если человек говорил или делал что-то нехорошее, иногда с насмешкой – и человек ни с того ни с сего начинал оправдываться, иногда приобретали страшные черты – и люди сразу сжимались, пугаясь, а иногда входили в человека, и тот вдруг понимал, что надо сделать что-то такое, о чем бы никогда не подумал, а иногда разговаривали с младенцами, показывая козу, и ребенок агукал и смеялся.
На самом деле ничего человеческого в них не было, только живые глаза, сама тень обычно была расплывчатой. Но иногда они приобретали едва уловимую знакомую фигуру.
Почему-то к ней они никогда не приближались, лишь изредка – и сразу наползал туман, в который Любка проваливалась. Как тот, который показали волшебники. Наверное, тени тоже боялись Голлема. Или ее саму. Никто, кроме Любки и младенцев, не видел их. Поэтому она старалась не обращать на духов внимание, принимая людей, как есть – и никогда не рассказывала, что видит. А иногда даже забывала о них, как до сегодняшней ночи. Если не развлекались, они тоже не замечали человека, проскакивая иногда через человека, словно это людей не существовало в природе.
