Выжить и вернуться
Но Любка уже не могла принять ее на себя. Теперь, когда перед глазами стоял Шарик, как доказательство вины людей перед нею, она заживо закопала бы их всех в землю и заставила грызть собственное тело.
Ну, не всех, кто-то жил так же, закрываясь в себе, и натягивал маску, когда к нему приближались. Или не пускал в свое пространство, как девочки из училищ.
Через пару минут вслед за матерью и директором в класс вошла Ингина мать, Роза Павловна, которая преподавала в старших классах химию и биологию.
– Что здесь у вас происходит? – сложила руки завуч, нахмурив брови.
– Мы вообще-то хотели бы обсудить поведение Любы Ветровой, – ответила классная за всех. – Мы всем классом пытались на нее воздействовать, перевоспитать, но мы не в состоянии с ней справиться. Вы не представляете, что это за ребенок. Это позор всей нашей школы. Вы зря не пригласили учителя физкультуры. Он мог бы многое добавить. Я требую отправить ее в спецшколу и напишу характеристику.
– Чего она опять натворила? – брови у матери поползли вверх.
– Вы помните случай, когда она пригласила старшеклассницу, которая избила ученика? – Геотрина Елизаровна даже не взглянула на мать, продолжая обращаться к Марии Петровне. – Вчера она набросилась на Ингу, сегодня… сегодня утром по ее вине снова завязалась драка. Она не ходила ни на одно общественное мероприятие. Никогда мы собирали лом, ни на макулатуру, ни когда помогали ветеранам сложить дрова. Я не спорю, у нее что-то в голове есть, но она учится спустя рукава. На уроках не слушает, постоянно что-то рисует в тетрадях. А ее внешний вид. Она же совершеннейшая неряха!
– А когда ей ходить? Она же все время работает! – заступилась за Любку мать. – То полы моет, то почту разносит, то с Николкой сидит.
Любка напряглась, не поверив собственным ушам.
– А почему она у вас, Тина, на физкультуру не ходит? – нахмурилась Мария Петровна.
– А в чем? А если у нее нет штанов, нам воровать идти? – с едва заметной насмешкой развела руками мать. – Ну и пусть не ходит, – она с пренебрежением повела плечом. – Я одна, мне за ней следить некогда.
Любка вдруг забыла, зачем здесь собрались. Ее прошибла такая теплая волна, которая в мгновение смыла все прошлые обиды. Значит, она видела и помнила, только не умела высказать.
– Тина, но вам же выдавали… Всем матерям одиночкам выдали комплект школьной одежды, сапоги, валенки, трико и учебники.
– Мне никто ничего не давал, первый раз слышу, – с приятным удивлением произнесла мать, как будто уже получила этот комплект.
Взгляд Марии Петровны уперся в Геотрину Елизаровну, которая мгновенно вспыхнула, как маков цвет. Руки у нее слегка задрожали.
– Ну как же? Разве я не сказала? Не может этого быть!
– А куда тогда он делся-то? – простодушно поинтересовалась мать.
– Ну, вы не пришли за ним, я отдала нуждающимся… – проблеяла Геотрина Елизаровна.
– Как вы могли кому-то отдать, если это была адресная помощь? – не поверила ушам Мария Петровна.
Классная промолчала.
– В общем, понятно, – как-то неопределенно сказала Мария Петровна с едва заметной иронией. – Вася, как же так получилось, что Люба тебя побила? Неужели обросла на целую голову?
– Она первая начала, а вчера она Ингу побила на глазах у всех! – возмущенно пожаловались с последних парт.
– Это правда? – Мария Петровна посмотрела на Ингу в некотором раздумье. – Из-за чего произошел сыр-бор?
Любка натужилась, внезапно сообразив, что за Ингу по головке не погладят. Надо было сразу Ваську побить. На Ингу – это она зря, поторопилась. Сама Инга ей ничего плохого не сделала. Совесть у Любки была и частенько мучила, если чувствовала себя виноватой. Или позавидовала кому-то, или сказала не по правде, или выболтала чужой секрет… Но обычно дальше ее самой это не выходило.
– Нет, не правда. Я поскользнулась и упала, – теперь красная, как рак, стояла Инга.
– Инга! Мы же все видели! – воскликнула Геотрина Елизаровна. – Ты же вся была в грязи! И на пальто следы!
– Я не знаю, что вы видели… Я упала, – взгляд у Инги стал твердым. – Она хотела помочь, тоже поскользнулась и упала на меня. Это случайно вышло… И в драке она не виновата. Ее каждый день бьют. С третьего класса, а она все равно ходит каждый день в школу! Я ей завидую. Пошла я…
Потом она неспеша собрала учебники и направилась к выходу.
– Инга, сядь на место! – приказала Геотрина Елизаровна.
– Я вам не собака, – бросила она и вышла.
Любка уже совсем ничего не понимала. Уши у нее начали гореть, а в голове крутилось столько разных мыслей, от которых голова пошла кругом. Пожалуй, и Ингу она зауважала, растерянно проводив ее взглядом.
– Как бьют? – опешила Мария Петровна.
– Обыкновенно, – бросила мать. – Я же вижу. То портфель порвут, то ручки все сломают, то по одежде будто ногами ходили…
– А почему же вы раньше не пришли ко мне? – расстроилась Мария Петровна. – Мы бы ее в другой класс перевели.
– И что? И там будет то же самое. Она же у меня больная. Учиться я ее не заставляла никогда, моя вина. Руки не дошли, а сейчас поздно. Да дура, и что? – с вызовом бросила мать. Недополученный комплект одежды, похоже, избавил ее от комплекса «большие люди». – Отца нет, я не успеваю. Уж, какие есть! Нам все равно до хороших-то людей далеко… дура, и пусть такой и остается.
Теперь ирония была в ее голосе.
– Ну, Тина, я бы не сказала, что Люба глупая девочка, – покачала головой Ингина мать. – Она так часто ставит в тупик, что я теряюсь. И не меня одну. Я ее как-то вызвала и задала вопрос, она ответила и продолжила развивать свою мысль, объяснила тему, которую мы должны были проходить только на следующем уроке, привела столько примеров, которых нет ни в одном учебнике. И, что самое интересное, весь класс заслушался. С темой не было никаких проблем, тему поняли все и с первого раза. И на физике, я слышала от Егора Ивановича, она объяснила и молнию, и рождение кристаллов…
– Люба, если ты можешь учиться, почему ты не учишься? – внезапно обратилась к Любке Мария Петровна.
Любка растерялась. Глупый вопрос. Неинтересно, тупо объясняют. Задай вопрос, все равно уходят от ответа, или посылают в библиотеку, в которой никогда ничего нет. Иногда учитель не нравится. Как с математикой, не ладится, и хоть ты тресни. Ага, признайся – себе дороже!
– Ну, надо что-то делать! – воскликнула Геотрина Елизаровна.
– Вы знаете, – недовольно повернулась к ней Мария Петровна, – мне трудно поверить, что Люба развязала драку с мальчиком, который на три года старше ее. Я что-то не пойму, вы меня за дуру принимаете? – она строго взглянула на Ваську. – Может быть, ты объяснишь, почему опять начал распускать руки? Я тебя предупреждала?
– Предупреждали, – буркнул Васька.
– Еще одна жалоба, из школы я тебя исключу. Твой возраст, Вася, позволяет мне сделать это. Глубоко сочувствую твоему отцу, который в настоящий момент переживает не лучшие времена. Ты знаешь, о чем я.
– Я больше не буду! – побожился Васька.
– Так уж и не будет! – раздосадовано не поверила Любка, как-то по-новому взглянув на учителей. Оказывается, не все они были плохими.
– А он, наверное, в Любку влюблен… Всегда садится позади и проходу ей не дает, – пошутил кто-то из ребят.
– Кто? Я? – взбесился Васька и сразу примолк, заметив, что Мария Петровна смотрит на него.
– Вася, пересядь за другую парту, поменяйся с мальчиками, – Мария Петровна указала рукой на первую парту в третьем ряду.
– А можно мы оба? – попросил второй Васька. – Я с этой неряхой и дурой рядом сидеть не буду.
– Можно, – разрешила Мария Петровна. – Отныне это ваше место. Увижу, садитесь за Любой Ветровой, буду считать попыткой агрессии и вандализма. Это, Вася, будет твой последний день в школе. Ты меня понял?
– Понял, – покорно согласился Васька, пересаживаясь.
С благоговейным трепетом во все глаза, Любка уставилась на завуча, сильно пожалев, что Мария Петровна не ее классная. С таким учителем, наверное, нельзя было плохо учиться. Теперь она понимала и Таньку, и Ленку, которые перед уроками Марии Петровны бросали все, и бежали домой, оставляя и ее, и друг друга, чтобы готовиться. Мария Петровна тоже преподавала русский язык и литературу, а еще была их классным руководителем. Теперь она им завидовала, у нее у самой не было никакой надежды однажды попасть на ее урок. Марию Петровну боялись – даже директор, который недавно стал ее мужем. Она повернула так, что все собрание ее не ругали, а как бы хвалили.
Глава 16
В состоянии сильнейшего потрясения Любка шла с матерью на работу, полная надежд и приятных воспоминаний. Наверное, ее распирало чувство удовлетворения. Ничего подобного с нею уже давно не случалось. От обид не осталось и следа. Мать шла впереди, не сказав ей ни слова, будто воды в рот набрала. И первым делом, когда пришли на почту, послала за водой. А после приказала к ее приходу помыть полы. В субботу с работы уходили рано, а где-то вообще не работали, и газеты ходили не все, только районная, которая была тоненькая, и разрешалось ее разносить в понедельник.
Когда Любка мыла полы, она могла думать, о чем угодно. Работа была не творческая, но голова, столько пережившая за один день, искала щель, в которую могла выплеснуть эмоции.
Там, где начало берет дорога…
– Черным оком, зеленым глазом,
Мне подмигнули два волка сразу.
Один, белее белого снега,
Второй, чернее ночи черной, – Любка с маху окунула тряпку в ведро с силой отжала. —
А сердце рвала тревога, – хотелось как-то показать движением, но не получилось, вышло не то, чтобы театрально, неуклюже. —
Светила Луна, наполняя мир светом.
И черный ворон кричал на дереве…
– Это ты сама сочинила? Красиво.
Любка вздрогнула. Голос Инги словно пробудил ее. Она стояла внизу, оперевшись на перила, и улыбалась.
– Нет, в книжке прочитала… – Любке не нравилось, когда на нее кто-то пялился, да еще из школы. Когда за нею подсматривали, все получалось вкривь и вкось. – Ты что тут делаешь? Дом быта сегодня не работает, а почту три часа назад закрыли.
– Я знаю, – по-будничному сообщила Инга. – Я… Я к тебе пришла.
– Зачем? – у Любки отвисла челюсть – половую тряпку она чуть не выронила, успев сообразить, что почти не держит ее.
– Ну… – Инга как-то неопределенно пожала плечами. – Просто… Мы от Аллы Игнатьевны открытку на праздник получили, она передает тебе привет.
– А… ну, ей тоже… – раздосадовано произнесла Любка. Любимая учительница теперь отписывалась двумя словами и очень редко. – Мы почти не переписываемся уже, – буркнула Любка. – Я пишу, а она не отвечает. В смысле, отвечает, но как будто не читает моего письма. Наверное, не читает.
Инга покачала головой, поднимаясь до Любки.
– Нет, это не так, ты на нее не обижайся. Может, и не читала… У нее ребенок родился, а жизнь… Не все так хорошо. Наверное, она просто не хочет никому рассказывать. Нам она тоже давно о себе не пишет. Муж у нее… козлом оказался.
Любка почувствовала, как сердце пронзила боль. Не мигая, она смотрела на Ингу, изучая ее лицо. Похоже, не врала. Во всяком случае, радости во взгляде не было. Сразу, как Алла Игнатьевна уехала, она писала ей раз в неделю. Писала бы чаще, но не хотелось надоесть. Старалась, чтобы письма были оптимистичнее, больше рассказывая не о своей жизни, а о том, что думает. Месяца три учительница ей отвечала, давала разные советы, и вдруг писать перестала. Письма стали короткими, как будто отписывалась, или просто приходила открытка, а с августа не было ничего, как будто она про нее забыла. Насильно мил не будешь, Любка тоже постаралась больше о ней не думать.
– А ты откуда знаешь? – быстро спросила она.
– От ее родителей. Они ездили к ней в Мурманск. Им она тоже не отвечает на письма. Мама ездила в город, заходила к ним переночевать, – Инга вздохнула. – Он страшно ревнует…
– Ужас! – бледнея, выдохнула Любка, вспомнив отчима и чувствуя, как похолодело и омертвело в груди.
– Почему же они ее не забрали? – с болью в голосе спросила она, понимая, что, наверное, нельзя было.
– У нее ребенок маленький. Куда она сейчас? – пожала Инга плечами.
– Бред, разве родители не могут ей помочь?
– Нет, у нее мама болеет. Очень сильно. Им самим помощь нужна.
Любка бросила тряпку, поднялась на пролет, отвернулась к окну, переживая горе в одиночестве. Этого не должно было быть! Если кто-то и заслуживал счастья, то это Алла Игнатьевна. У горя не было слов, горе ложилось как камень, холодный, равнодушный, и рвался наружу крик, закрытый где-то внутри его, а все другие мысли были поверх, бесполезные и ненужные.
Когда она повернулась и увидела, что Инга ушла, ей стало легче. Теперь она могла плакать. И сразу почувствовала, как задергался глаз, оставшись сухим. Навалилась тяжесть. Любка присела на вымытую ступеньку, пережидая, когда сила вернется в ослабевшее тело.
В некотором замешательстве она придвинулась к перилам и глянула вниз, когда услышала шаги и скрип поставленных ведер.
Инга ходила за водой?
– Ты это зачем? – потрясенно уставилась она на ведра.
– Ну, мы могли бы сходить погулять… Завтра выходной. Ты вечером на угор ходишь, к роднику. Я видела. Можно мне с тобой? – навалившись на перила, попросила она.
Любка поперхнулась, открыла рот и застыла, просверливая взглядом дырки в своих носках.
Пожалуй, Инга ей теперь нравилась. Повела она себя не столько благородно, сколько необычно и необъяснимо. Любой человек не меняется так внезапно, если нет причины. Что могло заставить ее? Давний ее враг вдруг пришел не как враг, а как друг – могла ли она, имела ли право продолжать никому ненужную войну? С другой стороны, не было ли это хорошо продуманным шагом? Хочет через нее подружиться с девочками? И что будет с нею, с Любкой, когда узнают, что она завела шашни с врагом?
Отношения с девочками у самой у нее только-только наладились. Наконец-то, они забыли, что она приехала с другого конца села, куда даже никто не ходил. Здесь были свои, а там чужие. Нинке повезло меньше, пристроиться к стае она и не пыталась, сразу же получив отпор. Класс «А» разделился надвое, одной частью верховодила по-прежнему Нинка и Инга, а второй половиной Ольга, которая жила выше на три дома. Стенка на стенку. Ольга и Нинка как-то сцепились на стадионе. Сама Любка этого не видела, но много слышала. В общем-то, вдохновилась она проучить Ингу именно этой дракой в тот момент, когда девочки радовались, что от Нинки летели пух и перья, выдранные из пуховика. Она сразу забрала свои слова назад, и теперь позорно пряталась от всех, строя козни лишь в школе, где у нее была многочисленная группа поддержки.
Школа, как вражеская территория, там правили свои законы…
Ингу местные не любили. Ни Ольга Яркина, которая училась в параллельном классе и сразу, как Нинку, записала ее во враги. Ни Валя Иволгина, ни Наташа Григорьева, ни Лена Сабурова, ни Катя Харузина, которые были старше на год и учились в седьмом классе, ни Люда Бисерова, которая училась в седьмом классе, и у которой в школе тоже бывали конфликты. Одевалась она не лучше Любки, часто становилась объектом насмешек и в школе, и местных мальчиков, но отчима, который бы выгонял их из дома, у нее не было, а в классе ее поддерживали девочки. А про старшеклассниц, Таню Веденееву и еще одну Лену Сайкину, говорить не приходилось – для них Инги не существовало, а если и существовала, как неприятель, который противопоставлялся им всем.
Любка сразу почувствовал недоброе, выбирать ей оказалось не из чего. Инга сегодня есть, а завтра, когда приедут интернатские, ее не будет. Но и произнести «нет», не поворачивался язык. Если Инга смогла перед всем классом показать доброе расположение, неужели же она струсит? Собственная трусость ее пугала больше, чем будущее, когда ее начнут презирать все те, с кем она трудно строила отношения вот уже три года.
Им она как-нибудь объяснит…
– Мне нравится смотреть на звезды, – тяжело вздохнула Любка. – Я там молчу и слушаю. И дрогнет душа, и разойдутся своды, и выйдут из огня саламандры, которые будут плясать всю ночь, пока горит огонь и светят звезды, и петь, поднимая сознание к другим мирам.
– Это же не стихи, – поморщилась Инга.
– Я знаю. Я так чувствую, – пожала плечами Любка. – Мне нравится.
– Я не то хотела сказать, – Инга подняла ведро с грязной водой и потащила к выходу. – А не пробовала стихи писать? Я тебе помогу. Вдвоем быстрее.
– Подожди, лей на пол, мочи грязь, а я пройдусь веником и сполосну чистой водой. Мосты легко мыть, воду можно в щели загонять, – поделилась секретом Любка. – Тут два здания, которые соединили перемычкой, под нами подвала нет. Стихи я пробовала. Мысль есть, а слова на ум не приходят.
– Надо рифму, – Инга остановилась, задумалась, опершись на швабру. – Например, И дрогнет душа, и разойдутся своды. И саламандры выйдут из огня. Пока горит огонь, и светят звезды, Они в миры другие унесут меня.
– Круто! – в изумлении уставившись на Ингу, согласилась Любка. – А если так: я бегу меж звезд невидимой пылинкой, обнимая вселенную. Туда, где берет начало моя дорога. Крылатые драконы помогут мне преодолеть молочную реку. И я, наконец-то, обрету покой, преклонив голову на изумрудную траву, согревшись в лучах голубого солнца.
– Сложновато так сразу… – задумалась Инга. —
Меж звезд невидимой пылинкой,
Туда, где обрету покой,
По Млечному Пути меня несут крылатые драконы.
Домой!
Согревшись светом голубого солнца,
На изумрудную траву я уроню главу… Чего там дальше? – она обмакнула швабру в ведро и, не стряхивая воду, прошлась тряпкой по половице.
– И пусть закроется оконце, а то меня поднимет и снова ветром унесет! – хихикнула Любка в восхищении. – И давно стихи пишешь?
– Нет, таких высоких мыслей у меня нет, – призналась Инга. – Я гадаю на ромашке, Обрывая лепестки, Ты опять прошел с Наташкой, А я гибну от тоски!
– Это кому? – полюбопытствовала Любка, перебирая в уме Наташек. В школе их было много – только в их классе четыре. Так сразу и не догадаешься о ком речь.
– Было дело! – махнула Инга безразлично рукой. – Это уже в прошлом.
Наконец, они закончили. Вдвоем дело продвигалось быстро. Пока кто-то одна ходила за водой, вторая быстро протирала пол, расстилая бумагу. И уже собирались уходить, когда вдруг вбежала встревоженная запыхавшаяся мать.
– Быстрее… Николка тут?
– Наверху! Играет… – Любка с первого взгляда поняла, что отчим опять поджидал мать где-то на дороге, набросившись на нее. Руки и ноги у нее снова затряслись.
Заметив Ингу, мать на мгновение остановилась, то ли смягчившись, то ли в недоумении.
– А-а? – она внимательно посмотрела на Ингу. Увидеть ее в компании с Любкой она явно не ожидала.
– Она мне помогала, – сказала Любка, поторапливая мать. И не дожидаясь, побежала вверх по лестнице одеваться и закрывать мать и Николку.
Через пару минут она и Инга уже были на улице. Любка чувствовала неловкость, стараясь на Ингу не смотреть. Настроение у нее испортилось.
– Наверное, сегодня не получится, – виновато сказала она.
– Я понимаю, – кивнула Инга. – Я знаю, что вы часто ночуете в доме быта. Мне из окна видно, когда у вас свет горит. Мы можем ко мне пойти, у меня сегодня дома более или менее… – она усмехнулась.
– В смысле? – недоверчиво покосилась на нее Любка.
Инга тяжело вздохнула.
– Ты думаешь, только у тебя все плохо? Мы приехали сюда из-за отца, здесь нас никто не знает. Сначала было все хорошо, а теперь снова началось. Если отец начал пить, его не остановить. В школе уже знают.
Вот оно в чем дело! Ну, правильно, было бы хорошо, разве пришла бы? И все же, Любка Инге сочувствовала от всего сердца. Такое врагу не пожелаешь. По крайне мере, подлизываться она ни к кому не собиралась, просто искала понимания.
– А мама? – ошарашено поинтересовалась она.
– Одна не пьет, но, если отец принес, удержаться не может, – в лице Инги было столько боли, что она, наверное, передалась Любке. На Любку она не смотрела, только под ноги.
– А почему ты мне все это рассказываешь? – остановилась Любка. – Если не хочешь… Нет, если тебе так легче… Мне тоже иногда…
Инга пожала плечами, сунула руки в карманы и зябко поежилась, глядя в пространство перед собой.
– Стыдно признаться, но я самолюбка. Когда на тебя смотрю, думаю, если ты можешь, то и я смогу. У тебя такая жизнь, никто бы не выдержал, а ты все равно, раненая, но летишь, как птица. Я не знаю человека, на которого бы набросились все, а он бы все равно смотрел бы гордо и свысока. Ты… ужасно правдивая.
– Ну… – промычала Любка в задумчивости. Сравнение с раненой птицей ей польстило. – Мне просто деваться некуда.
– Мне тоже. Вдвоем легче. Я давно хотела попросить у тебя прощения, за тот случай во втором классе… Я не знала, что все так обернется. Мне, правда, хотелось причесть тебя, умыть, сделать на себя похожей. Это я потом поняла, что здесь другая жизнь.
– Я знаю, – растроганно произнесла Любка.
– Почему-то все думают, что иметь родителей учителей это здорово, – кисло скривилась Инга. – Не здорово. Я такой же человек, как все. Я все время что-то строила из себя, но дура, а ты… Ты другая, – она пожала плечами.
Просто сказала, словно обсуждали домашнее задание или кого-то ненужного похоронили.
– Ну, – не согласилась Любка, – не как все. Одеваешься красиво, и сама ты красивая. Таких волос больше ни у кого нет, – искренне восхитилась Любка. – И такая аккуратная! У меня бы так никогда в жизни не получилось, – со вздохом пожалела она себя.
В общем-то, они пришли. Осталось подняться на второй этаж. Любку смутила чистота, которая царила на мосту. Сапоги сняли на крыльце, почти на улице. Один раз она у Инги уже была, заходили по дороге с Аллой Игнатьевной. Но тогда она стояла в небольшой прихожей и видела Ингину квартиру через приоткрытую дверь. Теперь Инга подтолкнула ее сразу в комнату.
– Надо поужинать, – предложила она.
– Надо, – не стала скромничать Любка.
С утра у нее во рту не было маковой росинки. Столовая в субботу не работала, а в доме быта когда еще протопится печь, чтобы испечь картошку. Сдавалось ей, она опять до утра туда не попадет. Смена у изверга была ночная, но мог подмениться.
– Может, все-таки на костер? – все же предложила Любка нейтральный вариант. Она решила, не стоит признаваться, что не только ради тишины и покоя, а скорее, чтобы погреться и провести время, пока караулила отчима, она ходила на угор. Место нашла недалеко от родника, куда ходили полоскать белье. Угор порос вереском и молодыми соснами, сухого хвороста много и недалеко огороды, на зверя не наткнешься. Не она одна туда часто наведывалась, по вечерам иногда приходила молодежь, особенно летом. Смотреть на звезды она полюбила потом, когда они стали высыпать в девятом часу. Правда, это были последние дни, когда она могла устроиться с комфортом. Не добраться по сугробам. Страшная зима катила в глаза мокрым снегом и сильным похолоданием. Хворост намок от дождей, разжечь его теперь можно было лишь соляркой, взятой у Сережи. Она прятала бутылку недалеко от собранного шалаша. А шалаш за лето высох и обвалился. И Сережа скоро уедет, начинался осенний призыв в армию, повестка уже пришла, так что, зиму она снова проведет в сугробах.
– Мне надо покушать приготовить, – извинилась Инга. – В девять родители с работы вернутся. Лучше завтра.
– А где они? В школе сейчас нет никого, – удивилась Любка.
– Есть, многие никуда не уезжают. Отца одного нельзя отпускать, он пристает ко всем, когда выпьет.
Инга повязала фартук, заколола волосы, помыла руки, достала из холодильника яйца, рыбу, муку, разложила на столе.
Правильно, Инга не строила из себя никого, она всегда была такой…
Фартуком и косынкой Любка пользовалась в исключительных случаях, когда мать на нее прикрикнет – отчим был брезглив. Любка заметила, если она готовит только для себя и для матери с Николкой, никакие волосы никуда не падают, а если и для отчима, обязательно в еду попадут, даже если у нее будет три платка и три фартука. Он злился, сразу швырял ложку, крыл матом. Сначала Любка пугалась, чувствовала себя расстроенной, а в последнее время начала получать удовольствие. Денег он матери не давал, а если было что-то вкусное, ел за четверых, а мать ему подкладывала и подкладывала. Она мясо тоже любила и не хотела, чтобы оно ему доставалось. И если волос медлил себя явить, незаметно совала его поближе к тарелке, когда, например, тянулась за хлебом. А со вчерашнего дня она задалась целью накормить его навозом, чтобы ел и не помнил…
Почему-то все думают, что если унизить человека, он обязательно почувствует свою ничтожность. Глупости! Он будет рассматривать врага, ненавидеть, строить планы отмщения. И однажды тот, кто вырыл яму, упадет в нее. Другое дело, когда человек, который упал в яму, не помнит. Он будет сидеть в ней вечно, отпугивая прохожих, и того, кто ее вырыл. Например, народ, который каждый день видел помещика и смотрел ему в рот. Народ не считал себя униженным, он ел, пил, размножался, принося доход хозяину даже своим потомством. И не мечтал о свободе для своего сына или дочери – как мать. И не помнил, что рядом стоит дворец, построенный на то, что у него забрали, оставив ровно столько, чтобы он не умер с голоду и мог размножаться дальше. И что у соседа справа изнасиловали дочь, продали жену, а с самого сняли кожу, медленно поджаривая пятки на масле.
