Прощаю – отпускаю

– Как есть первый, – переглянувшись с братом, осторожно подтвердил Ефим.

– Ну, так смекай, что я слово дал офицеру вашему. А коли дал – так без безобразиев до Иркутска с вами пойду. И потом, у меня на вас сердца нет. Тот дурак ваш, кто сбежал да артель подвёл. Я бы его сам колом по башке образумил… Спите давайте! Завтрашний переход – вёрст тридцать…

Берёза умолк и на этот раз, казалось, действительно уснул. Братья некоторое время сидели молча. Было тихо, лишь изредка из глубины леса доносился тоскливый волчий вой. Догорали, затягивались седым пеплом костры.

Взошла луна. Рядом с Ефимом, прижавшись щекой к его руке, тихо спала Устинья, и парень не пытался высвободиться. Сон не шёл. По дыханию брата рядом он чувствовал: Антип тоже не спит.

– Чего сопишь там? – наконец спросил Ефим.

Рядом – короткое молчание. Затем Антип вполголоса сказал:

– Я тебе, знамо дело, не указ… Но не теребил бы ты Устю Даниловну-то попусту. С барином этим нашим. Думай сам: скоро уж на место придём. Нас – в рудники аль на заводы, как выйдет, а барина – на поселение… Поди, и не увидимся мы с ним боле никогда.

– Дай бог, дожить бы, – зло процедил Ефим. Но Устинья радом зашевелилась, простонала что-то сквозь сон, и он поспешно накрыл её рукой. И долго ещё лежал без сна, глядя в чёрное небо, где синела, мигая, одинокая звезда.

* * *

В имении графов Браницких праздновали именины хозяйки. Стояло начало октября, все окрестные поля давно были сжаты. На скошенных лугах высились огромные копны сена, по утрам уже покрывавшиеся серебристым налётом изморози. Вокруг имения бронзовели осенней листвой дубовые рощи. Нарядным багрянцем щеголяли осиновые перелески. Дни стояли ясные, сухие. Затуманенное солнце по временам проглядывало из-за кучек седых облаков, и музыка из имения далеко разносилась по пустым полям.

Браницкие всегда жили на широкую ногу: на именины графини Марии Ксаверьевны съехалась чуть ли не вся губерния. С самого утра возле ворот уже теснились экипажи – от модной кареты предводителя дворянства до развалистых дормезов и тарантасов соседей победнее. Ожидался и спектакль домашнего театра, и балет, и живые картины, в которых участвовали все окрестные барышни, а вечером – непременный бал. Знаменитые балы Браницких, о которых не стыдно было рассказать и во время зимнего сезона в петербургских гостиных, гремели на весь уезд. Крепостной оркестр под руководством дирижёра Михея Сидоровича, говорившего на трёх европейских языках и учившегося в Италии у самого маэстро Санти, знал все модные новинки. Музыканты играли и вальсы, и полонезы, и мазурки с котильонами – причём половина из них была сочинена самим Михеем Сидоровичем или его сыном Васькой, первой скрипкой оркестра.

В огромной бальной зале сиял наборный паркет, в котором лукаво бликовали огни свечей. С хоров раздавались звуки настраиваемых скрипок. Однако осенний вечер выдался неожиданно тёплым, и гости не спешили уходить с обширной веранды. В углу её притулился большой ломберный стол, который почему-то позабыли унести, и вокруг этого стола собралось небольшое мужское общество. Здесь было человек шесть местных помещиков, отнюдь не блиставших в своём быту утончённой роскошью. Это их тарантасы-развалюхи выглядели растрёпанными коробками на фоне изящных карет. Впрочем, уездных господ сей контраст нимало не смущал. Здесь считалось, что звание столбовых дворян компенсирует невеликие доходы. Было выпито уже немало и бургонского, и шампани, и знаменитой хозяйской наливки. Голоса гостей стали громкими, смех – слишком раскатистым, а жесты – излишне широкими. Лакею, которому был поручен ломберный стол, уже не раз приходилось ловко подхватывать на лету сброшенную неловким движением бутылку или пустой бокал.

– Как хотите, господа, а утомительно всё это! – брюзгливым голосом говорил Трентицкий – высокий сухой старик в коричневой паре, от которой попахивало мышами. Его поросшая седыми волосами бородавка на подбородке гневно подрагивала. – Пошли, конечно, господь здоровья и благоденствия графу и Марии Ксаверьевне, благодетели они наши, но… Взять хоть эти живые картины! У меня, сами знаете, пять дочерей, и все на выданье! Стало быть, все участвуют, одна – Психея у ручья, другая – Терпсихора, третья – какая-то Рогнеда в крепости… Прочих и позабыл! И что же? Вынь и на стол положи им костюмы, да не по одному, а по три, и на все материи по восемь аршин, а для чего? Для того лишь, чтобы минуту постоять в них в виду общества! Я не спорю, эта выдумка графини забавна, но… Доходы, господа, сами знаете какие! Я своей Катерине Николаевне так прямо поперву и сказал: какие, мать моя, могут быть костюмы и картины, когда рожь ещё с рук не сбыта и за холсты ни копейки из уезда не получено?

– Однако смелый вы человек, Павел Ардальоныч! – ехидно заметил толстенький курчавый Мефодий Агарин, одетый в потёртую венгерку Черноярского гусарского полка. – Так-таки прямо в глаза супруге и брякнули?! Одна-а-ако… Ведь Катерина Николаевна, когда гневаться изволят, сущая Немезида!

– Не смелость это, а дурь, государь мой! – всё так же брюзгливо возразил Трентицкий. – Уж, казалось бы, заранее знаешь, что дело гиблое… Ан нет, всё надеешься на божью помощь! Брякнул, разумеется… Бросил уголь в солому! Ну и, разумеется, сразу же… Девчонки в обмороках лежат по своим комнатам, горничные с солями носятся, Катерина Николаевна рыдать взялась… И сразу же: «Вы пустой человек, вы не отец своим детям, вы Петеньке в полк денег не шлёте, мальчику перед товарищами стыдно…» А к чему было отправляться служить в уланы?! Накладно это по нынешним-то временам! Да вот хоть Алексея Кондратьича спросить… Ведь недёшево вам сын обходится в гусарах-то?

Алексей Кондратьич тяжко вздохнул и отсалютовал обществу из плетёного кресла бокалом бургонского:

– Ваше здоровье, господа… Не поверите, хоть и грешно, но иной раз и Богу спасибо скажешь, что у нас с Аглаей Ивановной из четырнадцати только двое выжило. Отправил Мишку в полк, так сейчас же письмо за письмом – то подписка, то поздравлять командира, то вечер какой-то в пользу бедных, то бал, то перчатки немодные, то скачки, то проигрался в вист… Грачёвку пришлось продать, а ведь доходная деревенька была! Сходнино в закладе, и бог ведает, удастся ли выкупить…

– Выкупите, Алексей Кондратьич, – утешил Агарин. – У вас в этом году такие льны уродились, такие овсы…

– Ох, боюсь, тут овсами не поправишь… – отмахнулся Алексей Кондратьевич. – Одно лишь спасибо – что Мишка не в лейб-гвардию определился!

Соседи грохнули смехом. Подбежавший лакей умело наполнил бокалы.

– Я вас, господа, понимаю как никто, да-с! У меня у самого сын служит! – важно и весело заговорил между тем толстенький Агарин, поглядывая прищуренным глазом в багряную глубину бокала. – Сами видите, молодец – хоть сейчас же во дворец! В отпуск от полка прибыл, пытается мне по хозяйству помогать, да что-то толку мало. Больше за девками бегает по сеновалам, ну так что ж – дело молодое… Николаша, что ж ты в дом не идёшь, там бал начинается! Поди, барышни заждались! Нехорошо, милый, ты ведь во всех книжках числишься!

Николай Агарин только чуть усмехнулся краем тонких губ. По его скучающей смазливой физиономии было видно, что ничьи бальные книжки молодого человека не интересуют. Он сидел на ступеньках веранды и, поглядывая на рдеющий за парком закат, тянул из бокала вино. Отец с гордостью поглядывал на него.

В это время на широкой аллее парка появился очередной гость. Он шёл, сильно прихрамывая, и, судя по неспешной походке, тоже не слишком торопился на бал. В розовом вечернем свете было видно, что человек этот ещё молод. Судя по потёртой армейской форме, он тоже прибыл на этот бал в разбитом тарантасе. Не замечая, что его разглядывают с веранды, он остановился у края пруда, заросшего кувшинками, и начал наблюдать за игрой закатных бликов на стоялой воде. Молодой Агарин, поставив свой полупустой бокал на ступеньку, с интересом разглядывал эту одинокую фигуру.

– Кто это, papa?? – наконец спросил он. – Вон там, у воды?

Агарин, который как раз забавлял своих друзей каким-то гусарским анекдотом времён Николая Павловича, повернулся на голос сына и, близоруко сощурившись, присмотрелся.

– Ба-а… Никак сам Никита Владимирович Закатов прибыли! Нечего сказать, большая честь для графа с графиней! Сам затворник болотеевский почтил, так сказать, визитом! И на чём этакую честь записать?

В голосе его сквозила неприкрытая насмешка. Сын изумлённо поднял брови, повернулся – и увидел, что другие гости тоже улыбаются иронически и не слишком добро.

– В самом деле, господа, – первый раз вижу его у кого-то в гостях! – усмехнулся Трентицкий, подходя к ступенькам. – Третий год хозяйничает у себя в имении – и хоть бы визиты нанёс старым друзьям отца! Нет-с, на такое современное воспитание не распространяется!

– Позвольте, да я сам к нему приезжал! Я его ближайший сосед, всего-то четыре версты! – живо заметил Истратин – ещё молодой человек лет тридцати пяти. – Подумал – разница в годах невелика, могли бы дружиться, а то по вечерам, да ещё зимой, скучно же, ей-богу! Принял он меня, конечно, вежливо, надо отдать ему должное, и супругу представил, и обедать предложил… Но, господа, я сразу заметил, что прибыл некстати! Вообразите, сидим с ним в гостиной, я ему рассказываю уездные новости, а к нему то и дело без доклада входят какие-то дурно пахнущие мужики, бабы, его Авдеич… кланяются, лезут со своими разговорами о коровах, племенном жеребце, о том, что леса на хаты недостаёт… А он, вместо того чтобы выставить этих наглецов вон, просит меня обождать – и идёт с ними разбираться! Чёрт возьми, о каком тут воспитании речь, если столбовой дворянин, давний знакомец его батюшки, достоин меньшего внимания, чем дворовая баба на сносях! Честное слово, господа, я плюнул и уехал не прощаясь! Так он этого, по-моему, и не заметил даже! С какими-то цыганами на скотном дворе ругался! Ещё и на их языке!

Присутствующие невольно рассмеялись. Молодой Агарин привстал и с усиленным интересом вгляделся в неподвижную фигуру Закатова.

– А по-моему, он просто опасен, – медленно выговорил Трентицкий. – Обычное дело, контузия на войне… Вы видели его лицо? Изуродован ужасно! А контузия с людьми делает страшные вещи, господа! Иной, кажется, и нормальным выглядит, и разговоры вести может разумные, и ложку за обедом в ухо не несёт… А после такое вскрывается, что мороз по спине! Впрочем, эти Закатовы всегда слегка того были… Старый граф после смерти супруги тоже многие годы никого видеть не хотел. Однако закон знал и дворянскую честь высоко держал! Мужики у него в Болотееве по струнке ходили! Пять дней барщины вынь да положь, и попробуй только рот открой! Бунтов не было, да-с, боялись! Да и управляющая у них была… Ох! Женщина, а иному и мужчине было чему поучиться! Для барского дохода себя не жалела! Через это и мученическую смерть приняла, голубушка Амалия Казимировна…

– А что с ней сталось? – лениво полюбопытствовал Николай Агарин.

– Да, изволите видеть, мужики зарубили! Вот эти самые закатовские мужики, с которыми их нынешний барин носится как курица с яйцом! – ехидно усмехнулся Трентицкий. – Она, будь ей земля пухом, каждую копейку из мужичья выбивала, шесть дней барщины назначила, ни есть, ни спать им, мерзавцам, во время страды не давала, покуда всё не уберут! Всё до копейки – молодому барину этому слала… Святая женщина, мученица, что и говорить! Никита Владимирович в Москве жил и горя не знал! Только денежки получал! А эти свиньи возьми управляющую да и пореши! Сами, разумеется, на каторгу пошли, но ведь человека-то дельного не вернёшь… Закатов приехал и начал свои порядки наводить. Мы с Мефодием Аполлоновичем попервости пытались ему советы давать… Из искреннего уважения к его покойному батюшке, по-отечески! Так он всё мимо ушей пропускал! Ещё и возражал, якобинец этакий! Не-ет, господа, ничуть не удивлюсь, если у него имение скоро в опеку примут!

– Отчего же, князь? – удивился молодой Агарин.

– Помилуйте, Николай Мефодьевич, да как же?! Он же мужиков портит, развращает! И ладно бы хоть своих, да ведь и чужие на это глядят и выводы делают! Вы послушайте, какие разговоры ведутся, – да хотя бы у меня в Середневке! «Болотеевский барин два дня барщины обозначил! Полсела строится, лесу дал! Барских коров по хатам раздал, себе лишь трёх оставил! Тринадцать семей на оброк отпустил!» Ну и что это за цацканье с мужиком, позвольте вас спросить?! Разве ж этак можно? Разве этих мерзавцев из узды выпускать годится? Никита Владимирович этого по молодости лет не понимает, да ещё, вероятно, в Москве вредных идей понабрался! А может, боится, что мужики его зарежут, как управляющую, заигрывает с ними пока что из трусости-то. После-то локотки кусать будет, когда у него в именье прямой бунт начнётся, да уж ничего не поделать будет!

Другие помещики подтвердили эту страстную речь солидными кивками. Молодой Агарин, скривив в усмешке тонкие губы, иронически разглядывал их.

– Однако же, может быть, в этом есть искра здравого смысла? – заметил он. – Мужики ведь, господа, та же скотина, а скотину кормить нужно, ухаживать за ней, тогда она и работать лучше будет…

– Скотина, Николай Мефодьич, тем от мужика выгодно и отличается, что не бунтует, – со вздохом ответил Трентицкий. – А посему и обращения гораздо лучшего заслуживает. Вот папенька ваш это хорошо понимает, оттого у него и хозяйство чуть не лучшее в уезде… наших сегодняшних хозяев, разумеется, в расчёт не берём, здесь – иные измерения! За здоровье пани графини, господа!

– Позвольте, а как же супруга-то его всё это выносит? – выпив и поставив пустой бокал на стол, удивился Истратин. – Ведь он женился, кажется, пару лет назад?

– В самом деле, удивительно! – усмехнулся и молодой Агарин. – При его внешности жениться… Большую смелость надобно иметь или же большие деньги! Но там, судя по вашим рассказам, ни того и ни другого?

– И девица-то из хорошей семьи, порядочной… – задумчиво сказал его отец. – Господина майора Остужина вся округа знала, редкой был доброты человек! Правда, душа-человек выпить любил и в преферансик поигрывал изрядно, но…

– Никакой в нём доброты не было, и ума тоже, – поморщившись, возразил Трентицкий. – Знаю, знаю, Мефодий Аполлоныч, о покойниках или же хорошо, или же вовсе молчи, но… Поигрывал он и впрямь изрядно! Да так, что после его кончины дочке только и осталось, что деревенька нищая в десяток дворов да три человека дворни! Денег, разумеется, ни копейки, одни долги! Что же было несчастной девице делать? Более к ней никто не сватался, а на безрыбье и штабс-капитан Закатов выгодным женихом оказался. Вообще, господа, очень там всё нечисто, на мой взгляд! Свадьбу они и ту тайно сыграли! Никого из соседей даже на венчанье не пригласили, где-то в дальнем сельце окрутились! К чему, спрашивается, такой карамболь было устраивать?

– Полагаю, папенька, всё просто, – с циничной усмешкой пожал плечами молодой Агарин. – Честь девицы и всё такое. Господин Закатов, как порядочный человек, вероятно, просто обязан был…

Конец фразы молодого военного потонул в понимающих смешках. Однако развить свою мысль далее Николай не успел. Закатов, которому, очевидно, прискучило стоять у берега, вдруг резко повернулся, и, хромая, зашагал прямо к веранде.

– Никита Владимирович! Господин Закатов! – окликнул его Агарин. – Добрый вечер, и вы здесь? Не желаете ли к нам присоединиться?

– С удовольствием, господа, – не сразу ответил Закатов. – Я здесь, признаться, один-единственный гость, приехавший по делу. Право, очень стыдно, но я напрочь забыл, что у пани Браницкой нынче именины и мы с женой тоже званы. Проезжал мимо из уезда, вспомнил, что задолжал графу и как раз могу вернуть долг. Подкатываю – а всё забито экипажами! Разумеется, граф ни о каких делах и слушать не захотел, сразу же погнал меня смотреть спектакль, после – обедать…

Говорил Закатов медленно, словно тщательно выбирая каждое слово, и эта речь сильно разнилась с его молодым, загорелым, чуть скуластым лицом, испорченным давним шрамом. Говоря, он улыбался, но светлые серые глаза смотрели холодно.

– Ходят слухи, что вы, Никита Владимирович, у себя барщину отменили? – пригубливая из бокала цимлянское, спросил Агарин. Его кошачьи усы недоверчиво подрагивали. – Неужто так с женитьбой разбогатели, что решились?..

– Вздор, – коротко ответил Закатов. Про себя подумал: и ведь каждый раз одно и то же, и не надоест им… – Вовсе отменить барщину я не могу, поскольку наёмных работников не держу, а на земле кому-то надо работать. К тому же…

– Ну вот, я же и говорю! – не дослушав, с жаром перебил, обращаясь к прочим, Агарин. – Я всё это время вам, господа, говорил, что этакую глупость и спьяну не придумаешь – барщину отменять! И не таков Никита Владимирыч, чтоб себе в убыток дела ладить! Слава богу, хозяйство у него пусть небольшое, но доходное… Было, по крайней мере, при покойнице Амалии Казимировне. Однако два дня барщины – это, на мой взгляд, маловато всё же! Вот вы, Никита Владимирыч, человек молодой, и супруга у вас молодая, весьма достойная особа. И восхитительна крайне, надо сказать, – мне, старику, можно. Что ж вы её к нам не вывозите? Увольте, не поверю, чтобы дама не пожелала показать соседям своих новых нарядов!