Отворите мне темницу

– Как хотите, – не понимаю вас, Никита Владимирович. Всеми силами тщусь понять – и никак-с… Не обессудьте! – Николай Агарин, смоленский помещик двадцати пяти лет, резко поднялся из кресла и принялся расхаживать по комнате.

– Право, и в голове не укладывается! Безусловно, каждый человек имеет свои странности и привычки… но такое! Вы ведь дворянин, смею напомнить! Закатовы – древний, столбовой род! Ваши прадеды царям служили! Российской империи!

– Чем же я, на ваш взгляд, не угодил Российской империи? – серьёзно спросил его собеседник.

– Изволите шутить?!. А я вот не вижу ничего смешного! Ещё год назад, когда, как снег на голову, свалился этот никому не нужный Манифест…

– …подписанный государем. – невозмутимо вставил Закатов, продолжая внимательно смотреть на своего гостя. В его светлых, цвета ячменного пива глазах не было и тени иронии – лишь вежливый интерес. Никите Закатову было тридцать два года, но тянущийся через лицо шрам, полученный во время последней кампании, и нити седины в волосах делали его на десяток лет старше. Год назад, весной 1861 года, он принял на себя должность мирового посредника Бельского уезда.

Агарин сделал ещё несколько сердитых шагов.

– Да хоть самим Господом Богом, чёрт побери! Неужто радоваться прикажете?! Разумеется, я – человек военный, присягу давал и престолу российскому предан до конца! Но мысли мои не подвластны никому, и… Да, на мой взгляд, этот Манифест был ошибкой! Роковой ошибкой! Сами видите, что из этого вышло! Неужто вы со мной не согласитесь?

– Охотно соглашусь. – Закатов, не вставая с места, отдёрнул занавеску, и в кабинет хлынул солнечный день. – Задумано дельно, но исполнено бестолково. В результате плохо оказалось и нам… а мужикам – и того хуже.

– Право, не вижу тут ничего дельного. – отрывисто сказал Агарин. – Безусловно, не мне судить государя, но…

– Я тоже не собираюсь никого судить. И осмелюсь предположить, что у государя и выбора-то уже не было. Жаль, впрочем, что с землёй такая бестолковщина вышла.

– Так как же… по-вашему… следовало поступить? – медленно, запинаясь от возмущения, выговорил Агарин. – Мало этим мерзавцам воли – так подай им и землю? Всю?! Сколько душа холопья пожелает? А нам самим под окна к ним Христа ради являться? Я уже не говорю про дворянскую честь, про достоинство, о которых все, кажется, позабыли… Господь с вами, Никита Владимирыч, вы, верно шутите надо мной! Я ведь вас умным человеком всегда считал!

– Благодарю за честь. – без улыбки отозвался Закатов. – Впрочем, я со всем своим умом, который вы тут превозносите, положительно не знаю, что можно поделать. Уже второй год как я в мировых – а разобраться не в силах… Воля без земли для мужиков никакого смысла не имеет, и посему следует ожидать новых бунтов. Пока же они ещё тешатся разговорами о том…

– С-скоты… – брезгливо перебил Агарин, ударив кулаком по столу так, что стопка растрёпанных книг накренилась и поползла на пол. Закатов едва сумел её подхватить.

– Скоты, мерзавцы… Отродье неблагодарное! Матушка покойная в таких случаях говаривала: «Им мёд, так ещё и ложку подай!» И отец тоже прав был: бунты на корню надо было пресекать! Давить их, как тараканов, а не миндальничать! Не понимают они доброго обхождения, не понимают и не ценят! И вы как никто должны со мной в этом согласиться!

– Вот как? Отчего же вы так уверены? – ровным голосом осведомился Закатов. Неровный шрам на его щеке слегка порозовел. Агарин, прочем, не заметил этого.

– Что?.. Я вам напоминать должен? Никита Владимирович, да вы в рассудке ли?! Да ведь мы с вами в одну неделю… да что там в неделю – в три дня… Я – осиротел, вы – овдовели! Ей-богу, бесчеловечно, наверное, с моей стороны напоминать вам… но ведь вы сами вынудили! Неужто для вас покойная супруга ваша ничего не значила?

– Николай Мефодьевич, вы напрасно так… – тяжело начал Закатов, поворачиваясь от окна. Но Агарин уже не слышал его.

– Что ж, Бог вам судья, в таком случае! А я до сих пор по ночам в поту холодном просыпаюсь! Да-с, и признаться в том не стыжусь! Помню, как письмо получил… как от полка домой ехал… всё думал – быть не может, ошибка какая-то, исправник, каналья, пьяным напился… – голос молодого человека дрогнул, он резко отвернулся к окну. – Чтоб наши мужики бунт подняли? Чтоб именье сожгли?! Чтоб отца с матушкой… и сестёр… Ведь Катрин и семнадцати не было! Сущий младенец, только из пансиона взяли…А приехал я на пепелище! К четырём могилам на погосте приехал! Катрин ведь после того, что с ней эти выродки учинили, жить не осталась! В тот же день – в петлю… А вы… вы… изволите шутить?!. – голос Агарина прервался.

Закатов встал, неловко отодвинув кресло. Сильно припадая на одну ногу, подошёл к своему гостю. Встав рядом, взволнованно сказал:

– Николай Мефодьевич, ради бога, простите меня. У меня и в мыслях не было шутить. Я глубоко сочувствую вам и…

– …а через три дня мне говорят – графиню Закатову в лесу топором зарубили! – не слушая его, сдавленно продолжал Агарин. – А я ведь её ещё ребёнком знал, Настасью-то Дмитриевну…почти ровесниками были! Я её, помнится, по дороге на своём сером катал, а она всё быстрей просила… И ведь чудо, что дитя невинное тогда пощадили!

– Они не собирались никого щадить. – глухо возразил Закатов. – Если бы моя Дунька не выдала Маняшу за свою дочь…

– Ну видите же! Сами видите! Люди ли это, христиане ли?! Дикари с Алеутских островов так не поступили бы с другими дикарями! И вы… вы!.. Вы, кто наряду со мной пострадал… потерял самое дорогое… Ведь эта ваша Василиса, которую Настасья Дмитриевна как родную любила, цацкалась с ней… Эта Василиса своего любовника Стрижа и навела!

– Я всё помню, Николай Мефодьевич.

В комнате надолго воцарилась тишина. Со двора доносились мерные удары топора. Жизнерадостно гомонили в лужах воробьи. На заборе, хлопая крыльями, заорал петух – и, захлебнувшись, рухнул наземь, поверженный запущенным из сеней валенком. «Да чтоб тебя, труба ерихонская! Дитё побудишь! Вот ей-богу, на лапшу пущу!» – раздался придушенный Дунькин крик. Закатов хмуро усмехнулся.

Агарин, наконец, отошёл от окна и снова принялся ожесточённо мерить шагами комнату.

– Вспомните, Никита Владимирович… Ведь нам обоим в уезде предлагали поступить в мировые посредники! Я тогда отказался… Отказался по слабости своей, понимая, что не только справедливым быть – видеть этих мерзавцев с их нытьём и просьбами у себя в имении не смогу! А вы… вы согласились! Помнится, я тогда восхищался вашей волей, умением скрепить сердце, задушить в себе горе ради общественных интересов… Ждал, что вы всей душой будете на стороне себе подобных! А вместо этого?! Что вами движет, Никита Владимирович? Какие идеалы, какие убеждения? Даже если оставить в стороне то, что вы – дворянин… Вы ведь человек! С душой и живым сердцем! Вы супругу свою любили и почитали! Неужто не боитесь, что Настасья Дмитриевна сейчас в гробу переворачивается?! Вы ведь с её убийцами, с душегубами либеральничаете! Сами признаёте, что они и младенца не пожалели б, кабы не доблесть Дунькина! При этом один вы во всём уезде мужикам земли нарезали… да ещё какой земли! Чистый пух, хоть три раза в год с неё снимай! И для других землицу выбиваете, со мной спорите и с другими… Не понимаю, не понимаю!!!

Последние слова Николай Агарин почти выкрикнул… и умолк, остановленный ладонью, опущенной на его плечо.

– Николай Мефодьевич… Успокойтесь. Сядьте же, выпейте… моя Дунька неплохой ерофеич делает. Да я вам сам и налью. Нет-нет, до дна, иначе не проберёт, знаю что советую… Ну? Ну? Вот так. Пробежал по сердцу ангел босыми ножками?

– Вы – сумасшедший. – убеждённо сказал Агарин, ставя на стол пустой стакан.

– Возможно. – не сразу отозвался Закатов. Долго молчал. Молчал и Агарин.

– Послушайте, Николай Мефодьевич, – наконец, снова заговорил хозяин дома. – И не примите на свой счёт то, что я скажу. У меня и в мыслях нет обидеть ни вас, ни кого-то ещё из соседей. Как бы мы ни относились к Манифесту, как бы ни размахивали своим дворянством – дело сделано, и вспять ничего не поворотить. С этим вы, надеюсь, спорить не станете? Мужики получили волю и требуют земли. На мой взгляд, тоже спорить не с чем: они живые люди и есть хотят. Те куски, которые им по новому закону положены, – просто курам на смех. Это втрое меньше против того, что они прежде запахивали. Но мы эти куски обязаны предоставить согласно воле государя. И от нас зависит, будут ли продолжаться бунты в уезде, – или, наконец, все придут в себя, успокоятся, вспомнят о долге и…

– Я успокоиться, воля ваша, не могу! – хрипло перебил Агарин. – Да и вы на святого не похожи, Никита Владимирович.

– Упаси Господь. – без улыбки согласился Закатов. – Вы вот спросили, как я могу с убийцами супруги моей либеральничать… Убийцы, Николай Мефодьевич, давно на каторге. А атаман их даже и в могиле: я слыхал, что Стриж после кнутобойства не выжил. Стало быть, своё получил, и глупо покойнику счета выписывать. А у меня под началом село и две деревни. С мужиками, – которые не бунтовали, даже когда голод в губернии был. Помнится, что и ваш дом не мужики из деревни сожгли, а стрижовские разбойники…

– Помилуйте, а разбойники-то разве не из мужиков?!

– Разумеется. Из беглых. Но ведь и они уже два года как – кто в могиле, кто на каторге. А у вас полна Агаринка тех, кто вовсе ни в чём не повинен. А вы им отказываетесь земли дать…

– Отказаться, сами знаете, не имею права. – с неприятной усмешкой напомнил Агарин.

– Не имеете. А нарезать им чересполосицы да суглинка – ещё как имеете. – жёстко заметил Закатов. – Наделы эти для мужиков неудобны, приходится постоянно пересекать ваши владения, из этого потравы получаются, вы им за это – штрафы… В лес рубить, опять же, не пускаете…

– Помилуйте, так ведь лес-то – мой! Я им, прохвостам, целую рощу под Серединкой отдал…

– Та роща ещё год назад под корень вырублена была. И вам это прекрасно известно. Ваши мужики всю зиму зубами от холода стучали да соседские леса грабили. Опять же – штрафы непомерные… Да сверх того, четырнадцать душ перемёрло.

– Это уже не моя печаль. – Агарин пожал плечами и усмехнулся. – Поскольку души эти более не мои – мне и заботиться об их благополучии незачем. Они хотели воли – вот пусть и учатся теперь жить вольно… к-канальи!

Закатов смотрел на него с непонятным выражением на лице – не то с жалостью, не то с презрением.

– Я уважаю ваши чувства, Николай Мефодьевич. Более того – частично разделяю их. Но поймите и вы… Вы ведь неглупый, образованный человек. Но отчего-то никак не желаете видеть, что мстите не тем людям. И страдают от ваших действий вовсе не те, кто виноват перед вами. Подумайте сами…

– Право, мне есть о чём думать и без этого! – отрезал Агарин, вставая. – Basta, Никита Владимирович! Я вижу, мы снова ни о чём не сможем договориться. Я, может быть, и образованный человек, но не Христос и не старец пустынный! Воле государя подчиниться я обязан, как дворянин и офицер… но нянчиться с убийцами моих родителей и сестёр, – увольте! И будь они трижды прокляты, подлецы!

– Другими словами, вы по-прежнему оставляете мужикам чересполосицу и лысую рощу? – ровным голосом осведомился Закатов.

– Да-с! И посмотрю, как вы сможете с этим хоть что-то сделать, милостивый государь! – издевательски отозвался Агарин. – По закону я полностью в своём праве! И не намерен терпеть убытки из-за отребья, которое при господах жить не желает, а без господ – не умеет! Вас возня с ними, очевидно, забавляет – ну так и Бог в помощь, развлекайтесь далее! И попрошу вас больше не вызывать меня для разбора споров с мужиками! Я – столбовой дворянин, а не мальчик на побегушках! Если им что-то угодно – пусть приходят сами!

– Я имею право вас вызывать. – негромко заметил Закатов.

– А я имею право плевать на ваши вызовы! Да-с, плевать! И любопытно будет взглянуть, как вы с этим справитесь! Род свой позорите, Никита Владимирович! Впрочем – Господь вам судья! Молитесь, чтобы Настасья Дмитриевна на том свете простила вас! А моей ноги тут более не будет! Честь имею!

Закатов, не меняясь в лице, встал, поклонился.

– Что ж, Николай Мефодьич… Мне жаль. Я, признаться, искренне надеялся на разумный разговор. Напоследок хочу лишь заметить, что вы таким образом мужиков до нового бунта доведёте.