Горюч камень Алатырь

Но Ефим выбросить кремнёвку упорно не давал:

– Коль взопрел – отдай мне, сам потащу! Мало ль зачем сгодится! Не ровен час, медведь на нас вылезет!

День шёл за днём. Густые кроны кедров и сосен с утра до ночи натужно гудели над головами. Под ногами хрустел валежник, с треском проламывалась сгнившая кора поваленных деревьев. Бурелом обступал корявыми засеками, топорщился сломанными сучьями. По ночам в глазах мелькали кочки и буераки, болотца и гари, мшистые завалы сухостоя. Погода стояла неласковая. Небо было сплошь затянуто низкими свинцовыми облаками, и путники не могли даже определить путь по звёздам и солнцу. К счастью, вскоре потянулись к югу птицы: несколько дней подряд с болот и озёр поднимались тревожно кричащие вереницы лебедей, гусей, журавлей, уток и прочих птиц, названий которых путники даже не знали. Они кружились над тайгой, кричали, сбивались в стаи, клиньями уносились за вершины деревьев. Некоторые летели так низко, что до них можно было дотронуться рукой; у широкого ручья Антипа сбил с ног заполошный лебедь, догоняющий свой косяк.

– Тьфу, дурная птица! – выругался Антип, поднимаясь на ноги. – И когда уймутся только!

– Скоро перестать должны. – пообещала Устинья. – Ещё день-два – и все унесутся. Ты, Прокопьич, радуйся: они нам хоть путь кажут!

Так и вышло: вскоре берега таёжных озёр опустели. Внезапно очистилось до холодной синевы небо, – и, к полному своему унынию, братья Силины обнаружили, что с пути они всё-таки сбились.

– Не на солнце, а почитай что на луну столько времени шли! – чуть слышно говорил Антип, разглядывая в ночном небе ровно горящий Ковш. – Теперь крюка давать придётся! Будь она неладна, погода эта… А думали-то уж к холодам на Шарташ выйти!

– Стало быть, к снегу выйдем! – с напускной бодростью отозвался Ефим. – Ништо, братка, выберемся! Не в такое попадали небось…

Наутро над тайгой поднялось розовое, дымное от холода солнце, и путники решительно взяли курс на юг, держа солнце слева. Однако, через день пути хвойный лес вокруг начал редеть, могучие кедры и вековые сосны сменились чахлой, поросшей белым мхом порослью, под ногами захлюпало, – и в конце концов путники оказались в болоте.

– Кажись, догулялись, крещёные, – спокойно сказал Антип, стоя в зелёной липкой жиже. – В самое болото влезли. Уже и трясина начинается. Как будем, Ефимка? Нешто поворачивать? Возвращаться – день потеряем… да и куда после-то? Болота тут могут на вёрсты вокруг тянуться. Коль уж заплутали – надобно дале по солнышку идти.

– А как через болото-то?! – вышел из себя Ефим. – Вон, у меня уже нога по колено вязнет, а дальше-то как? Застрянем с дитями посередь трясины – и поминай как звали! Сам, поди, помнишь, каковы болота тут! За минуту человека утянут!

– Назад ходу нет, – тихо возразил Антип. – Коли возвращаться с полпути станем да по тайге кружить – нас волки сожрут. Уж время ихнее начинается!

– Утопнем к едреням, – убеждённо и зло сказал Ефим, окидывая взглядом бескрайнее болото, из которого до самого горизонта торчали страшные, белесые остовы сухих деревьев. Никто ему не возразил.

– Нечего сидеть-то. Пошли, покуда не замёрзли, – наконец, скомандовал Антип. – Коль так – я вперёд, а вы в ниточку за мной. Авось Бог вынесет…

– Отчего ж это ты вперёд? – тут же заспорил Ефим. – Мне надобно!

– Оттого, что я тебя тяжельше, – добродушно отозвался Антип. – И коль проберусь – так и вы за мной пройдёте.

Брат был прав, и Ефиму пришлось согласиться. В молчании выломали себе по палке, выстроились гуськом, пристроив в хвост Василису и Петьку, Устинья крепче привязала к себе Танюшку, – и Антип, ощупав дорогу посохом, первым шагнул на обманчиво весёлую, кудрявую, словно не тронутую осенью болотную травку. И – сразу же провалился выше колена. Выбрался, уцепившись за протянутую руку брата, с изумлением покрутил головой, поудобней перехватил палку – и пошёл дальше.

За полдня они прошли едва ли версту. Страшно устали, перемазались и вымокли насквозь. Болоту, казалось, не было ни конца ни края. Час за часом тянулись мимо поросшие пожухлой травой кочки, оконца чёрно-коричневой торфяной воды, мёртвые, пересохшие стволы с космами мха и слезшей коры, похожие на растопырившихся посреди болота костлявых ведьм. Изредка по кочкам проносился заяц или проплывала по тенетам, пересекая чёрную гладь, ондатра. Ефим с завистью косился на них. «Вот бы и нам тако же, зайцами-то… Хвост задрал – и понёсся!» От усталости темнело в глазах, и Ефим почти всерьёз злился на брата, который преспокойно топал впереди, пробуя палкой дорогу. «Да ведь кончится же это когда-нибудь!» – молился про себя Ефим, понимая при этом, что идти таёжным болотом можно и неделю, и две – если, конечно, повезёт не сделать неосторожный шаг и не уйти в минуту с головой в трясину.

Только он подумал об этом, как сзади раздался пронзительный крик Василисы:

– Богородица!!!

– Что?!. – резко обернулся Ефим. И увидел Василису, стоящую в двух шагах от тропки уже по пояс в воде. Круглыми от страха глазами она смотрела на большую гадюку, неспешно, чёрной лентой, скользящую мимо неё между кочками. Ефим догадался, что девушка, испугавшись змеи, шарахнулась в сторону – и увязла сразу же.

– Васёна, стой где стоишь! Не шевелись! – крикнул он. Василиса застыла. Чуть слышным от страха голосом сказала:

– Тянет меня… Вниз… Ефим Прокопьич… Господи…

– Стой где стоишь! – снова рявкнул Ефим. Обменявшись отчаянным взглядом с братом, осмотрелся – но из мёртвых кочек торчали лишь чахлые стебли прошлогоднего рогоза.

– Палку! Палку держи! – Ефим сунул Василисе свой посох, та ухватилась за него – и от этого движения ушла в болото почти по грудь. Ефим дёрнул – и палка, хрустнув, переломилась.

Чумазое лицо Василисы стало белым, на щеку выбежала крошечная слёзка.

– Не… не надо, – сипло сказала она. – Хуже только тянет. Видно, всё уж… Про… прощайте…

– Ну, ещё чего выдумала, – послышался вдруг из-за спины Ефима голос брата. Антип, подойдя, вдруг лёг на живот прямо в чёрную воду и, вытянув вперёд руки с ружьём, крепко перехваченным поперёк, приказал брату:

– Потянешь нас, как велю. А ты, Васёнка, за ружо держись. Вот здесь, посерёдке, где железо. Взялась? Крепко? Ну – с Богом! Давай, Ефимка!

Ефиму казалось, что прошла целая вечность, прежде чем ему удалось сдвинуть с места тяжеленную цепочку из Антипа с Василисой. Антип, намертво схватив поверх ружья тонкие, скользкие от болотной грязи руки Василисы, больше уж не выпускал их. Его самого спасало то, что, распластавшись по трясине, он не уходил вглубь. Но Васёна засела крепко и, как ни извивалась, освободиться не могла.

– Нет, Васёнка, так только хуже выходит, – голос Антипа по-прежнему был спокойным, словно они с Василисой сажали морковь в огороде, а не стояли одной ногой на том свете. – Ты вот давай не дёргайся, а вовсе замри. И не полошись, не оставлю я тебя тут! Сейчас за милую душу выдернем. Застынь! Ну, братка, давай, что ли! Бабка за дедку, дедка за р-р-репку…

– Устька, Петька… пособите… – прохрипел, надсаживаясь, Ефим. Две пары рук ухватились за него, помогая. Спиной он чувствовал сорванное дыхание жены, ожесточённое сопение Петьки.

– Да что ж вы портки-то с меня тянете, анафемы! За пояс берите! Все разом, ну!!! – заорал Ефим, в полном отчаянии понимая: отпусти он сейчас брата – и останется один посреди тайги с Устькой и детьми, а впереди – зима, волки, голодуха… Он дёрнул во всю мочь, так, что кровь ударила в глаза… и проклятая трясина вдруг чавкнула – звонко и обиженно. Василиса тяжело, как неведомое болотное диво, выползла на кочку – вся в коричневой грязи. Подняла измазанное, перекошенное ужасом лицо. Беззвучно, несколько раз вздохнула, зажмурилась.

– Всё, всё, всё уж… – загудело у неё над ухом, и Антип – такой же грязный, похожий на встрёпанного речного чёрта, потянул её на себя. – Всё уж, Васёнка, выбрались! Говорил же – выдерну!

«Говорил он… – оглушённо подумал Ефим, опускаясь рядом с братом прямо в грязь и пряча между коленями постыдно дрожавшие руки. Рядом всхлипывал перепуганный Петька. Устинья не плакала, добела закусив губы, но Ефим видел, как трясутся её плечи под грязным каторжанским азямом. А Антип сидел, как ни в чём не бывало, держал на коленях Василису, заходившуюся в сухих, бесслёзных рыданиях, и успокаивающе говорил:

– А вот мы сейчас поплачем да перестанем… А вот дале пойдём и до ночи на сухое выберемся… Шишечку найду, орешков налущим, огонька вздуем… Не судьба нам с тобой, Васёнка, в болоте увязнуть! Видать, другое что-то Господь нам сготовил!

– Да что ж ты с ней, как с дитём-то?!. – не вытерпел Ефим, но кулак жены с силой ткнулся ему в рёбра. Поневоле пришлось умолкнуть.

В конце концов судорожные всхлипы Васёны сошли на нет. Вскоре она, смущённо отстранившись от Антипа, поднялась на ноги – и тут же рухнула на колени.

– Ноги-то… ноги дрожат… проклятые…

– Посиди ещё, успокойся, – посоветовала Устинья. Но Василиса глубоко вздохнула и, сурово сдвинув брови, поднялась снова. На этот раз она устояла на ногах и, посмотрев на Антипа, слабо улыбнулась дрожащими губами:

– Что ж, Антип Прокопьич… Дале трогаться надо! Только вот «коты» утопила я…

– Малым отделалась, – усмехнулся Антип. – Устя Даниловна, дай мне палку хоть твою, – и, приняв из рук Устиньи единственный уцелевший посох, зашагал по кочкам дальше.

Выбраться на сушь в этот день они не успели. Ночевали в болоте, тесно прижавшись друг к другу и стуча зубами от холода: развести костёр было не из чего. К счастью, уже сгинула от холода проклятая мошка и злющие болотные комары. Наутро, едва рассвет тронул мшистые кочки, путники тронулись дальше. И снова впереди топал Антип, время от времени проваливаясь по колено, а то и по пояс, но Ефим всякий раз был начеку и, ругая страшными словами болото, каторгу, Сибирь, Господа Бога и всё небесное воинство, вытаскивал брата на твёрдую тропку. То и дело он оглядывался назад, посмотреть – как там бабы. Те шли – молча, стиснув зубы, перемазанные, мокрые, злые. Замыкал шествие Петька, который тоже молчал: берёг силы. Шагали не останавливаясь – Устинья даже умудрялась на ходу кормить грудью дочку. И после полудня Антип, потыкав палкой в густой мох перед собой, вдруг остановился и удивлённо сказал:

– Кажись, не топко! Ефимка, глянь! Никак, вылезли?

Они прошли ещё несколько шагов, недоверчиво щупая палками почву – но та не проваливалась под ногами, не вязла, не засасывала сапоги. Да и кочки вокруг были уже другими: мягкими, рыжими, без кудрявой, обманчиво яркой зелени. А вдали темнели сизой хвоей великаны-кедры.

«Выбрались!» Ефим рухнул на землю где стоял, прижался щекой к колючей, уже пожухлой траве с запутавшимися в ней ржавыми иголками. Ободрал скулу о жёсткую сосновую шишку – и не заметил этого, сморённый крепким, мгновенным сном. Он не видел, как падали наземь и сразу же засыпали другие, как Петька закатывается под куст можжевельника, как вытягивается на перекопанной кабанами земле Антип и как Василиса, обняв его руку, сворачивается ежом, поджав под себя босые, озябшие ноги. Не легла одна Устинья. С дочкой на руках она уселась на могучий, выпирающий из земли на пол-аршина корень сосны, прислонилась спиной к растрескавшемуся, шершавому, медно-красному стволу, запрокинула голову со сползшим на затылок платком – и не то задремала, не то впала в недолгое забытьё. И первой встала через час, и подняла остальных, настойчиво растрясывая, уговаривая, грозя:

– Вставайте, вставайте! Антип Прокопьич, Ефимка, подымайтесь! Васёна, не смей обратно заваливаться! Петька, маленький, надо, надо… опосля выспитесь… Вечер уж, нельзя на голой земле ночевать! Нутро выстудите, что я тогда с вами делать стану? Чем лечить?! Волки уж запели, поспешать надо!

И сразу же, словно в подтверждение её слов, из сумеречной тайги отчётливо донеслись волчьи завывания. Услышав их, на ноги разом вскочили все – и, бурча сквозь зубы проклятия, снова начали продираться через лес. Ночевали, впервые запалив костёр, под огромным выворотнем, наспех накидав внутрь лапника и дежуря у огня по очереди. А наутро снова тронулись по тусклому осеннему солнцу на юг.

Теперь они шли ещё медленней: Василиса, утопившая казённые «коты» в болоте, сразу немилосердно изранила об острый валежник босые ноги. Она не плакала; упрямо закусив губы, старалась шагать вровень с другими, но все видели, с какой болью ей даётся каждый шаг. В конце концов Антип прекратил эти мучения, перекинув девушку через плечо и зашагав с нею дальше. Через час его сменил Ефим. Поначалу нести худенькую, как ребёнок, Василису казалось парням забавой, но к вечеру ощутимо умаялись оба. На привале Василиса, устав крепиться, тихо всхлипывала в кулак:

– Всё через меня вышло… Всё… С завода ушли… В болоте чуть не утопли… Ноги вот теперь эти проклятые… Хоть бы лапти себе сплела – так не из чего! Цельный день смотрю – ни единой липки не встренулось!