Свободная страна

Юля вцепилась взглядом в солнечный лес на другом берегу. Что за ним, ей не хотелось узнавать – буреломная чащоба ли, дикие звери, нечисть. Озеро было таким плоским, таким спокойным, а сосны вокруг – такими тихими, такими преданными. Как ночью, Юля вдруг испугалась, что сошла с ума и ничего не понимает. Она не могла понять – как это: почему она на озере, почему водолазы ищут ее мертвого сына.

– Господи, я ничего не понимаю, ничего не понимаю, я не понимаю… – бормотала Юля, раздвигая руками толпу и спускаясь к воде.

– Куда она? – раздавались крики. – Куда она собралась?

Юля в одежде вошла в воду по пояс, два раза с усилием оттолкнулась от воды ладонями, проплыла пару метров и нырнула. Пропала из виду.

– Да что за хрень? – Мишка отвлекся от водолазов. – Где она?

– Нырнула! – сказал кто-то в толпе.

– Черт, спасайте ее! Что вы встали! – заорал полицейский на водолазов. – Да чтоб вас! Спасайте ее, она же топится!

Когда Юлю вытащили из воды, она была без сознания. Но потемки обморока пронзала мелодия, пошлая песенка пробралась в самые недра сознания, в сердце страха: «Не надо, не плачь, пусть он ушел, это не важно… Все хорошо, все хорошо будет однажды…»

* * *

После исчезновения Артемки прошло два месяца. У бабы Раи одно плечо опустилось до уровня бедра, она исхудала и почти перестала ходить. Руки тряслись так, что даже кормила Юля ее с ложечки. Врач в поликлинике сказал, что сильный стресс спровоцировал быстрое развитие болезни Паркинсона.

Оплатив дополнительные поисковые операции, дополнительную работу водолазов и круглосуточные вертолеты, которые парили над округой днем и ночью, Юля влезла в такие долги, что пришлось продать дом, огород, кур, уток, кроликов, всё. Она сама не заметила, как перевезла бабу Раю в страшненький трехэтажный многоквартирный дом на окраине. В разгар лета в двухкомнатной квартире было душно и зябко. Из окон открывался вид на пустырь, и Юля, у которой времени на раздумья почти не оставалось, все-таки задумывалась о том, как в таких условиях можно жить, любить, растить детей: в духоте и холоде, под низким полотком убогой халупы, где разве что с полотка не течет, потому что не последний этаж, где нет ни намека на красоту – ни сада, ни деревьев, ни гор, только тусклое небо и позолоченное солнце под наркозом.

Юлино внимание переключилось на бабу Раю, за которой теперь требовался уход. Утром Юля растирала ее тремя разными мазями, клала в ноги двухлитровую пластиковую бутылку с горячей водой, приносила из кухоньки поднос, кормила. Баба Рая как будто напрочь забыла про внука, сделалась капризной и требовательной, каждую секунду дергала Юлю по мелочам.

– Я тебе давно сказала, что хочу пирожков! – сердито заявила баба Рая, когда Юля подала ей на завтрак творог со сметаной.

– Бабуль, каких еще пирожков? Ты знаешь, что я не пеку, – сдержанно ответила Юля, заправляя кровать.

– А когда я пекла, ты ела!

– Ты не мне пекла… Я ела за компанию. Да о чем ты вообще говоришь? Тебе жалко, что ли, было?

– Что ты на меня орешь! Не я сына угробила.

– А кто, я?

Юля схватила поднос с творогом и швырнула об стену. Сметана и варенье потекли по грязным бежевым обоям, наверху отклеившимся от стены и шелестевшим при открытой форточке.

Кроме Мишки и девчонок из салона, никто больше Юле не сочувствовал. Все словно выдохнули с облегчением, когда красивый белый домик с ухоженным садом достался чужим людям, когда Артемка исчез из школы, со двора, с глаз. В автобусе по дороге на работу, глядя, как смеются школьники, как мамы провожают детей на занятия и сами потом с улыбкой идут по своим делам, Юля не могла не думать о том, что все это мираж, на самом деле жизнь не продолжается.

Баба Рая стала бояться оставаться дома одна. Ей мерещилось, что соседи, которые заходят проведать, справиться о ее самочувствии, крадут из квартиры вещи.

– И посуду всю перетаскали, у меня чашечки были такие красивые кофейные, они и то умыкнули, и домашнюю мою одежду, трико, халатик унесли, накидали мне каких-то мужских пиджаков и галстуков. А вот этот вот шкаф, верхняя полка, она была вся заставлена дорогими хрустальными фужерами, рюмками, нет, она фужерами была, верхняя фужерами, а средняя была рюмками. Все было заставлено. Вот ты в гости к тете Любе сходишь, глянешь, вот почти так было заставлено. И сервант у нас пустой. Где хрусталь-то? А вон та была… Вон тот шкаф пустой, где фотография Артема, там вазы всякие стояли хрустальные, ну всякое, ну, вазы назовем, все было заставлено… Ничего нет почти. Ну так, единицы остались. То, что не нравилось, то не брали. У меня был немецкий сервиз. На шесть персон. Чайник – чайник вот остался на столе – а вот кувшин к ему был и к ему было шесть чашечек, я оберегала его, я только когда гости его – не хватало посуды – я ставила его, к нему относилась, как к ребенку. Ни одной чашки теперь, ни кувшина, ничего, ваза с сахаром вот стоит, и то я не уверена, от него она или нет. Так и осталась только ваза вот эта. Теперь… я покупала подруге двенадцать чашек синих. Тогда было с посудой тяжело, и у них не было, и себе двенадцать, ну я где-то перебила, где-то по дороге в посылках, у меня было девять, у меня было девять, и когда я хватилась все проверять, у меня их осталось две, вон чашки, они на кухне – две. У меня ни одного бокала нет, у меня ни одной чашки нет нормальной, ну чай попить, все это ушло. Даже бокал, с которым я ездила всегда в поезде, в больницу брала и знаю, что он был дома, – его тоже нет. Я хватилась идти в больницу – его нет. Они все, что… Это мы коснулись посуды. Я полезла смотреть… Я… У меня состояние такое было, что… И простыни были. Два комплекта новых… белья. Их нет. Они в коридоре в тумбочке лежали. Ну никогда… Всю жизнь у меня в коридоре тумбочка эта стояла, полная, набитая бельем. Она пустая, полупустая, эта тумбочка. Это уже потом вон туда поналожили. Вот здесь, вон там, где стоит трельяж, в углу, лежало у меня, было покрывало дорогое, тогда еще ни у кого не было, а вот мои приятельницы работали продавщицами. Я купила тогда всем друзьям и себе. У меня две кровати вместе стояли, оно было застелено. Оно шелковое, не как газ, а потолще, и внизу оборки, верх простёженный, ну середина, и на нем были – я подбирала под шторы – салатовые цветы. Очень красивое покрывало. Ну, оно уже хоть и много лет прошло, ему ничего не делалось. Его только видели, что оно было после последней кражи. Но его видели соседки, Светка и Наташка. Я, когда принесли мне на дом пенсию… Я положила в белую сумку всю свою пенсию, закрутила в это покрывало и положила в угол, вот за – дверка та не открывается – вот где стоит трельяж – туда в угол затолкала, чтоб можно было только достать, и еще там люстра, не знаю, целая она или нет, и я туда – за люстру. Тут примчалась Светка за деньгами – насчитала, что я аж 16 тысяч должна ей отдать. Где у тебя деньги? Я говорю – вон там покрывало лежит, знаешь, покрывало мое шелковое. И покрывало шелковое цветное присылали из Германии – Артему кровать заправлять – и его нет! И это покрывало, которое двуспальное, красивое и дорогое очень покрывало – она полезла, как она там рылась, не знаю… Его нет! Его нет! Его нет!

Баба Рая говорила без пауз, путала прошлое и настоящее, мешала реальность с выдумкой и срывалась на слезы. Плакала безутешно, стонала, кричала, всю душу из Юли вынимала.

Первая сиделка, которую Юля наняла, отказалась спустя два дня. Сказала, мол, многих старушек повидала, но с этой невозможно. Юля покрыла ее матом и через знакомую бабушкину медсестру нашла другую сиделку – Лиду, высоченную, здоровенную, грузную и рукастую. Лида кляла неудавшуюся жизнь и заботилась о бабушке пристойно. Юля успевала работать, успевала спать. Больше ей было ничего не нужно.

Как-то вечером Юля вернулась с работы, когда Лида растирала бабу Раю перед сном. Юля уловила обрывок разговора, Лида рассказывала бабушке о местном богаче, фермере:

– Вот плавно мясокомбинат разорился, и теперь он крутой у нас фермер. Очень богатый. Вот. И ну, можно сделать выводы, откуда первоначальный капитал. Я вот такого мнения, но точно не могу сказать, я же в этих документах не лажу, не знаю. А сейчас они очень крутые, о-о-о… Ну вот как… Деревня Назаровка, Щигуль, Повоямка и наша ездят к нему на работу. Платит он как бы ниче. Двадцать, двадцать пять, тридцатник он платит даже некоторым. Да, зарплата хорошая. С одной стороны, он эти четыре деревни поддерживает, что хоть какая-то работа есть, ну а с другой стороны, ну пусть бы у нас мясокомбинат был… Никто б не отказался, правильно? – Лида как-то нехорошо, как будто завистливо засмеялась.

– Мы хоронили одного знакомого, – вяло заметила баба Рая, – он сказал, что вся беда в том, что совхозы разоряются, все, скота нет, забоя нет, мы план никакой не делаем, у нас ничего нет, вот и все, и поэтому он идет ко дну, вот так он мне сказал.

– Хотите, я вам чашечку чаю сделаю? – спросила Юля, войдя в комнату и устроившись в кресле у изножия бабушкиной кровати.

– Не-е-ет, я дома поела, – сказала Лида, – я поела, а потом думаю: че так плохо? Ну вроде ниче было. Давление померила. Выпила таблетку. Когда у меня высокое давление, я не могу разговаривать, лучше буду молчать. Потом, как давление спадает, я оживаю.

– Время сколько? – спросила баба Рая.

– Уже полвосьмого. – Лида посмотрела на настенные часы.

– И вот так вот, короче. Другие директора заводов такие же. Все разорилось. Один не очень нажился, только квартиру в Барнауле купил и уехал, а эти-то… вон как! Потом пошли у них поля, с полей продукция, семечки, семечки бьют на масло, все это денюжки.

– Если бы поддержали совхозы, то и мясокомбинат бы не разорился, скот бы был, забой бы был, – гнула свою линию бабуля.

– Частники много держат коров. По пять, по семь коров. Но кто ж корову отдаст, если она хорошо молоко дает? Не знаю. Алтайский край самый бедный по России. Потому что никаких ни дотаций, ничего не дают. Ну я не знаю, я же в этой сфере не работаю, я пенсионер давным-давно. Но я слышу, как люди говорят, что Алтайский край самый бедный. Ну действительно, зарплаты очень низкие, цены очень высокие, пенсии низкие, люди живут так – перебиваются, не то что живут, а перебиваются, чтоб как-то… как-то. Вот у меня сейчас два первоклассника пойдут – одному, правда, еще шести нет, а другому семь – собери их в школу! Ой-ой-ой, сколько денег надо! Не знаем даже, как вытянуть. Даже не знаю… На двоих детей в месяц дают триста с чем-то! Это ж смешно! Триста с чем-то!

– Кошма-а-ар, – машинально произнесла Юля.

– Давайте давление мне померяем, да я в туалет пойду, – сказала баба Рая.

– Давайте. – Лида стала мерить давление. – Вот так, Юленька, когда-то мы в Заринске жили, строили завод, я работала в строительном управлении бухгалтером. И к нам в основном были приезжие командировочные – с Питера, потом с Ярославля, с Башкирии, в общем, много народу было, короче, мне тридцатник, может, был, и мы с мужем подружились с начальником управления. И он нам сделал командировочку в Питер. Это было в восьмидесятых годах. Ах, какой город! По-другому бы жизнь сложилась, может, жили бы там! Давление маленько повышено. Пульс ниче. Знаешь, Юленька, меня сейчас отношение богатых к бедным убивает. Раньше же было равенство. А сейчас так. Вот мой, допустим, домик. Небольшой в центре домик, живет старший сын. Я сегодня захожу, смотрю – полный двор воды. Я говорю: а шо случилось? А вон, мне говорит сын, Миша Полянский перекрыл трубу, вот где вода идет, уходит с полей она куда-то, не знаем, но все подкапывают, около двора ложат трубы, по этим трубам вода куда-то идет. Он взял, около своего дома забил трубу чем-то, и вся вода идет к нам во двор. А он это потому, что держит магазин «Берлога»! Пивнушка, ну знаешь. Вот! А мы-то никто. Он, значит, крутой. И некому пожаловаться. Потому что они все руки моют друг другу, все, кто маленько выше нас. Они – а кто вы такие? У нас все на виду. Все дома. Или отделанный сайдингом – или мой стоит плюгавенький домишечко. Хотя мы сюда переехали в шестом году, мы уже себе ничего позволить не могли, это мой муж умер, мне достался этот дом. А дети купили за материнский капитал. Вот так. Невозможно ничего купить. Вот и живем. Не живем, а выживаем. Я в Горном последний раз была сорок лет назад. Потому что нету средств. Последний раз красоту видела сорок лет назад.

– Я сейчас собиралась мыть ноги и спать, – строго напомнила баба Рая. – Всем пора спать.

* * *

Бабу Раю словно подменили. Каждый день она устраивала Юле новые испытания. То оденется и давай расхаживать по дому, громко ударяя об пол новой клюкой – без клюки она теперь не передвигалась. Так она выражала недовольство – например, тем, что Юля супы не варит. Или вдруг ни с того ни с сего нарочно обкакает в туалете пол. Или вдруг снимет с себя трусы с носками и смоет в унитаз – устроит засор, а Юле сантехника вызывать. А сантехник пьяный валяется, трубку не берет. А соседи помогать не хотят, хотя у них есть инструменты, потому что баба Рая из них врагов сделала – всех в воровстве обвинила. Юля орала на бабку. Вспоминала, какими счастливыми они с Артемкой и с бабой Раей были до того, как все случилось. Корила себя за то, что создала мало воспоминаний, и все какие-то неказистые: не было у них с Артемкой ни путешествий, ни веселых дней рождений. Зато были тихие прогулки по лесу, летние купания, первый велосипед – как сияли Артемкины глаза, когда он получил велосипед! – да, кое-что все-таки было. Юля утирала слезы.

Однажды баба Рая додумалась позвонить дочери, Юлиной маме Алене. Та с новым мужчиной пару месяцев как жила в Красноярске. И вдруг явилась в М., прилетела, низенькая, жирненькая, вся опухшая от пьянства, об Артемке ни слова, говорит Юле, мол, я мать забираю, ты за ней ухаживаешь плохо, квартиру я вашу продаю, потому что нужны деньги на уход, квартира стоит четыреста тысяч, это мало, но хоть капля в море, и то хлеб.

Юля так и застыла.

– Бабуль, ты что – с ней поедешь? Ты что – позволишь ей продать квартиру? Да что же это…

Баба Рая молча кивала и отворачивалась к стенке.

Юля прислушивалась к шелесту отклеившихся обоев, и ей хотелось выброситься из окна.

– Ты жизнь свою просрала, ребенка просрала, вот и выметайся из квартиры. Все! Свободна! – пропитым тоненьким голоском скомандовала Алена.

Брошенные на ветер жуткие мрачные слова, на которые баба Рая не отреагировала – продолжала лежать лицом к стенке – сначала ослепили Юлю, подобно ярости, а затем у нее внутри как будто что-то оборвалось. И она тихо собрала вещи, взяла только самое необходимое, с чемоданом постучалась к Катьке, девчонке из салона.

Катька была моложе Юли на пять лет, без мужа, без детей, вся в блестках – с наращёнными ресницами, ногтями, модными широкими бровями и увеличенными губами, худенькая, с попкой в форме сердечка – в общем, конфетка. Катька жила в собственной халупе с маленьким участком. Халупа досталась ей после смерти отца. Почти всю мебель она продала, зарабатывала всеми возможными способами в салоне. Ни на что особо не претендовала. Когда Юля появилась на пороге с чемоданом, Катька только вздохнула, усмехнулась и без вопросов предложила раскладушку или матрас на полу.

– Видишь, выбор-то невелик. Или спишь на матрасе на полу, или на раскладушке.

– Я на матрасе. Кать, ты извини, что я привалила.