Увечные механизмы

Но язык продолжал уже сам, без её участия:

– Я всё сделала, больше для меня заданий не было.

– Я знаю, – мягкая полуулыбка пустила лучики в уголках его глаз, – поэтому и пришёл. Мне нужна помощь, а все остальные пока заняты.

Губы Сурьмы покривились с едва заметным пренебрежением: сама бы она ни за что не стала так просто просить помощи. Повисло натянутое молчание.

– «Почтовые линии»? – Висмут указал взглядом на торчащий из блокнота уголок объявления о приёме на работу.

Этот листок служил Сурьме закладкой с того дня, как её, пришедшую по этому объявлению, на службу не приняли. Она оставила его в блокноте, чтобы как можно чаще попадался ей на глаза и напоминал о ближайшей цели: устроиться пробуждающей на престижные и высокооплачиваемые почтовые перевозки. Но посвящать кого-то в историю своего провала она уж точно не собиралась, поэтому ответила довольно резко:

– И что с того?

– Ничего.

Висмут не терял самообладания. Казалось даже, что его не раздражал дерзкий тон Сурьмы, он просто не обращал на него внимания.

– Треть жизни там проработал.

– Что? – выдохнула девушка, вскочив на ноги.

В тёмных сапфирах её глаз вспыхнуло что-то похожее на благоговение.

– И в какой должности? – спросила она уже спокойнее, взяв себя в руки.

– Машинистом, – просто ответил Висмут. – В Дивиниле, на маршруте до Толуола.

Сурьма хлопнула пушистыми ресницами, удерживая рвущийся из горла стон: это был самый длинный, самый престижный почтовый маршрут! И живые паровозы, разумеется. Мечта!

– И почему ушли? – просипела она внезапно севшим голосом.

– Обстоятельства, – пожал плечами Висмут, и, заметив, как в глубине сапфиров засверкали острые, словно лезвия, грани, с улыбкой добавил, – которые не имеют со спиртным ничего общего.

– Не жалеете, что ушли?

В его глазах промелькнула горечь:

– Надеюсь вернуться. Когда разберусь с обстоятельствами.

– А возьмут? – с сомнением спросила Сурьма: вторых шансов «Почтовые линии» давать не любили.

Висмут хмыкнул так, словно она предположила какую-то нелепость, и Сурьма поняла: не только возьмут, но ждут обратно и даже предоставят любой маршрут на его выбор.

Святые угодники, кто ж он такой, что имеет столь серьёзный вес аж в столичной конторе «Почтовых линий»?!

– Так ты мне поможешь?

– А? – очнулась Сурьма. – Да. Да, конечно, – она запихнула блокнот в сумку и поспешила за Висмутом. – ПЭР нужен?

– Нет, – ответил он, не оглядываясь, – только твои руки. Без перчаток.

Они вышли из ангара на улицу, и Висмут размашистым шагом повёл её к смотровой яме, над которой стоял маневровый локомотив. Сурьме, несмотря на лёгкую хромоту напарника, приходилось почти бежать, чтобы не отстать слишком сильно. Спустившись под паровоз, Висмут протянул ей фонарь.

– Посвети, пожалуйста, вон туда, – попросил он, указывая на темноту в подбрюшье механизма, – туда свет не попадает, как фонарь ни поставь. Это ненадолго.

Сурьма подняла фонарь, направив луч в нужное место. Несколько бесконечных минут Висмут, стоя на стремянке, сосредоточенно ковырялся в механизме, лишь звякали металлические инструменты. А в Сурьме из-за его молчаливого присутствия вновь начал вскипать утренний стыд за прежнее своё поведение. Знай она раньше о его прошлом, тогда, конечно, не бросалась бы обвинениями подобного толка: ведь где-где, а на «Почтовых линиях» в Дивиниле репутация машинистов должна быть безупречна! Да, в тот вечер он показался ей нетрезвым, но этому должно быть иное объяснение, и она бы его наверняка узнала в первый же день, если бы не пресекла попытки Висмута извиниться. А теперь придётся извиняться ей. И момент как раз подходящий…

Сурьма глубоко вздохнула, поменяла руку, в которой держала фонарь.

– Устала? – гулко разнеслось сверху. – Чуть-чуть осталось.

– Нет… Я… – Сурьма глянула по сторонам – удостовериться, что поблизости никого нет, – должна извиниться.

Сверху, едва ли не попав ей по голове, брякнул оброненный Висмутом гаечный ключ. Висмут изумлённо покосился на неё через плечо.

– Я совершила поступок, хуже которого и быть не может, – набрав в грудь воздуха, продолжила Сурьма, – и очень дурно обошлась с вами…

Опустить подбородок ей не позволяла гордость, смотреть в лицо напарнику не давал стыд, поэтому она говорила с закрытыми глазами. Окончание заготовленной фразы: «прошу простить мне мою неучтивость и не держать зла» прилипло к нижней губе, словно вермишель из столовского бульона, и никак не хотело прозвучать вслух, подменяемое невнятным «э-э-м-м-н». Побледневшие щёки обожгло жаром.

Сурьма открыла глаза, когда услышала, как скрипнула стремянка. Висмут стоял едва ли не вплотную к ней, но ни в его лице, ни даже во взгляде не было и тени того триумфального ехидства, которые ожидала найти в них Сурьма. Он смотрел серьёзно и по-прежнему мягко, и в свете фонаря, который Сурьма до сих пор держала в поднятой руке, она разглядела вокруг его зрачков лучистый оливковый ореол: словно язычки зеленоватого пламени отражались в радужке цвета бренди.

– Мне сказали, тут все между собой на «ты», так что, – Висмут тихо повторил фразу, которую произнёс в первый рабочий день, и которую Сурьма в тот раз не соизволила дослушать до конца, – перестань мне «выкать», и мы в расчёте.

Он начинал сначала, и она это поняла. Мало того, её это обескуражило и даже смутило, поэтому язык Сурьмы вновь сработал быстрее её головы:

– Но это не слишком удобно, ведь вы уже в том возрасте, чтобы… ой, – и она, сообразив, что ляпнула, вновь залилась краской.

– Я уже в том возрасте, – подтвердил Висмут, забирая у неё фонарь, – чтобы самому решать, как удобнее ко мне обращаться.

В уголках его глаз и губ пряталась улыбка: понимающая и ободряющая, чуть усталая, но совсем не такая, какой в подобных ситуациях улыбался весь высший свет. Между лопаток Сурьмы колкими лапками пробежала стайка мурашек. Так бывало, когда она оказывалась в непосредственной близости к живым паровозам. Этот мужчина за годы работы с чудовищно прекрасными не-зверями настолько пропитался их духом, что и его близость производила теперь аналогичный эффект.

– Спасибо за помощь! – кивнул Висмут и пошёл прочь из ямы.

– Висмут! – окликнула Сурьма.

С момента, как она узнала, что он треть жизни – считай, всю свою карьеру, – проработал на живых локомотивах, один вопрос так и жёг язык. Его она задавала всем машинистам и пробуждающим, которых встречала.

– Каково это – работать на живом паровозе?

Ответ она всегда получала одинаковый: «тяжело». И всегда была им недовольна. Тяжело – это понятно, естественно и очевидно. Она же хотела услышать что-то живое, что-то о том, что просыпается в солнечном сплетении у неё самой – стоит только подняться в будку машиниста – и электрическими разрядами проскакивает по всему телу. Или пузырьками от игристого – неважно. Ведь не одна же она такая!

Висмут на миг задумался, а потом ответил, причём совершенно серьёзно, как будто вопрос её был и важен, и сложен, а не из области праздного любопытства, как считали остальные:

– Как будто тебе удалось приручить огромного железного зверя, и он полностью доверяет тебе, мало того – он полностью послушен, хотя не в пример сильнее и бессмертнее тебя.

Сурьма прерывисто выдохнула и зачем-то ляпнула привычное:

– Это очень тяжёлая работа.