Новое платье Машеньки

I

  Мы с мужем ступаем по хлипкому полу, половицы провисают, как мостки, а внизу – черная жижа, вековая грязь. Запустили квартиру, ничего не скажешь. Я боюсь оступиться, хватаюсь за мужа, а он сам качается жердиной. Поводит хрящеватым носом, словно принюхивается, на длинной шее кадык подпрыгивает вверх-вниз. Это верная примета, что муж волнуется, но не хочет себя выдать, торопливо проглатывая слова – одно за другим. Он обходит комнаты молча, с пляшущим кадыком, пока я останавливаюсь, чтобы поздороваться с каждой вещью, погладить стол, прильнуть к двери. Уткнувшись в камин, отодвигаю заслонку и дую в трубу. Из нее вылетает облачко черной пыли – печь выдохлась, остыла и давно мертва.

  Муж распахивает дверь в мою комнату, милости просим – филенки выбиты, кое-где заставлены фанерой. Кто тут все разгромил, интересно, наверное, пьяницы неблагополучные жили. Я подхожу к окну – форточка затянута сеткой от комаров. Сетка еле держится на кнопках, развевается пропитанным пылью флагом.

– Спать будешь здесь, – говорит муж, указывая на кровать, стоящую посреди комнаты, как будто у меня есть выбор: другой мебели в комнате все равно нет.

– Тут грязь везде. Надо прибраться, – я делаю распоряжения, вступая в права хозяйки, вернувшейся после долгого отсутствия. – Где ведро? Налейте воды!

 Никто не спешит выполнять мои приказы, и я принимаюсь за уборку сама. Свекровь, сложив руки на груди, молча наблюдает, как я вожу тряпкой – мою пол. Она не спрашивает меня, что я делаю, поэтому объясняю сама:

– Я не могу привести сюда ребенка! Того и гляди СПИД подцепишь или лишай. Палочки холерные!

– Отнеси Машеньку ко мне… – свекровь подносит ладонь к горлу, потому что на крик нужны силы, которых у нее нет. – У меня в комнате чисто.

  Свекровь говорит с паузами, тяжело переводя дух, разговор дается ей нелегко:

– Девочке понравится.

– Кроватку так и не купили! Сколько времени прошло, пока меня не было, а вы и пальцем о палец не ударили. Где Машенька будет спать? Еще придут из этой, – я морщу лоб, забыв важное слово, – комиссии по детским делам…

– Надо пойти заявить, чтобы ее опять забрали, – громко шепчет свекровь мужу, думая, что я не слышу. – Какая ремиссия, когда и близко нет. Врачам лишь бы родственникам на руки спихнуть, пусть люди мучаются.

– Мама, дай время, – морщится муж. – Все как-нибудь устроится.

– Как устроится! – вскрикивает свекровь, по-своему истолковав слова сына. – Ты посмотри, какая она кобыла здоровая. Ее ничто с ног не свалит!

  Я привыкла: меня часто называли кобылой, коровой или слоном, поэтому не возражаю, продолжая делать свое дело – мыть пол.

  Свекровь уходит к себе, забыв закрыть дверь, и я вижу, как она садится на застеленную белоснежным покрывалом постель и отворачивается к окну, вздрагивая плечами. Муж спокоен, его кадык недвижим, хотя только что подскакивал как шарик для пинг-понга, разрывая тонкую кожицу на горле. Мой муж умеет взять себя в руки, поэтому него чистый высокий лоб и ни единой морщины. Зато у меня на лбу как трактор развернулся – сплошные колеи и заломы.

  Машенька смирно сидит на кровати, расправив платьице и сложив ручки на коленях. Я тяжело опускаюсь рядом, кровать прогибается под моим весом, и дочка рядом кажется невесомой. Я трогаю ее за пухлый, в ямочках локоток, она молча поворачивает ко мне лицо.

– Ты воду разлила, смотри не поскользнись, – говорит муж, входя к нам в комнату, без стука и разрешения. – Отступиться на мокром полу как нечего делать. Можно ногу сломать. Или шею. Головой удариться…

– Хорошо, я буду в комнате сидеть, – я отвечаю машинально, завороженно глядя на дочь. – Посмотри, какая у нас Машенька красивая.

– Красивая! – муж хватает Машеньку и подбрасывает ее к потолку. – Лови!

– Осторожно, убьешь ребенка, – кричу я, вскакивая и испуганно подставляя руки. – Тебе даже щенка доверить нельзя! Помнишь, как ты загубил собаку?

  Муж опускает дочку на диван, и она немедленно усаживается, как сидела раньше, неподвижно, словно для парадного фото, расправив оборки на платье.

II

  С собакой действительно вышла неприятная история.

  Мужу (когда он еще не был моим мужем) подарили щенка. Занимался он им от случая к случаю – часто и покормить забывал, не говоря уже о том, чтобы выгулять. Свекровь (тогда она еще не была моей свекровью) назло не подходила к щенку, который скулил и скребся в дверь. Не подтирала она и лужи, оставленные на полу, отчего квартира пропахла мочой.

  Муж редко бывал дома, и щенок не умер от голода лишь потому, что свекровь, скучая в четырех стенах, все-таки решила им заняться. Она выучила его одной команде, которую сочла самой подходящей для комнатной собаки: «Ко мне». Возможно, свекровь мечтала превратить щенка в своего оруженосца. Эту роль она долго навязывала сыну, но тот болтался невесть где, а щенок вымахал в кудлатого и голенастого пса, который вертел хвостом и облизывал руки каждому встречному.

  В тот день мой будущий муж собирался на свидание со мной, а мать на прогулку с собакой, но в прихожей они поссорились, мать в сердцах швырнула поводок, а мужу оставалось только подобрать его, потому что пес крутился в ногах, повизгивая от нетерпения, настроенный на прогулку.

  Вот и получилось, что мать бросила поводок от сына, я подхватила, а пес оказался третьим лишним, и его ждала судьба всех, кто путается под ногами.

  Увидев будущего мужа издалека, я помахала ему рукой и, наверное, крикнула что-то, в чем пес уловил знакомое «Ко мне» и рванул, одним прыжком очутившись на проезжей части, где его сбила машина. Машина пронеслась, не сбросив скорости, пса отшвырнуло к обочине, муж подошел и перевернул тело носком ботинка. Тогда я впервые заметила, как он дергает кадыком, когда давит в себе слова.

– Готов, – сказал муж.

  Наше первое свидание состоялось возле трупа.

– А зачем ты его позвала? – вдруг спросил он.

– Никого я не звала, – я знала, что не дам мужу сорваться, и плотнее намотала поводок на руку.

  Но обошлось: муж сбегал за лопатой, пока я ждала у обочины над песьим трупом, вертя в руках букет, который муж успел мне вручить. Потом я смотрела, как споро он роет могилу, откидывая комья земли и челку с безмятежного лба, и только прыгающий кадык выдает его.

  У обочины вырос маленький холмик, я положила сверху букет и конфетку, завалявшеюся в кармане. Мы постояли, взявшись за руки, пока проходившая мимо тетка из местных сумасшедших не нарушила наше молчание.

– Вы что тут стоите, а? – зачастила она. – Никак ребеночка похоронили? У обочины на проезжей части! Смотрю, и цветочки, и конфетка лежит. Некрещеный младенчик, чай? Или невинно убиенный, из живота вырезанный? Надо было на кладбище, за оградкой положить, это разрешается. Подошли бы к батюшке…

  Мы не стали слушать, как она причитает, развернулись и ушли. Будущая свекровь встретила нас, поджав губы. Она даже не спросила, куда делась собака и почему лопата в земле.

– Хорошо погуляли? – сказала свекровь, обращаясь ко мне, когда я непослушными пальцами пыталась расстегнуть пуговицы пальто.

– Мы завтра еще пойдем, – крикнул ей из кухни муж.

III

  Когда я поняла, что у меня будет ребенок, первой об этом узнала свекровь. Мы проводили много времени вместе: муж стал пропадать сразу после свадьбы, а мне идти было некуда.

  Утром мы встречались на кухне, чаевничали, я отщипывала мякиш от булки, свекровь морщилась, глядя на мои пролетарские привычки: она давно смирилась с тем, что сын приносит в дом всякую заразу – то щенка, то девицу с рабочей слободки. Но я, в отличие от собаки, вела себя смирно и выполняла команды, когда свекровь взглядом или еле слышным вздохом приказывала согреть чайник, передать соль или выйти из комнаты, если мое общество становилось невмоготу.

  Первое время мне еще звонили подружки, звали погулять, но я отнекивалась, даже придумала для свекрови болезнь, из-за которой якобы нельзя отойти на нее ни на шаг. Звонки прекратились, но и я накаркала – свекровь слегла.

  Поэтому, когда я узнала, что беременна, мне некому было открыться – муж заходил все реже, подруг не осталось. Свекровь слабела с каждым днем, спрашивая, как у сына на работе, я что-то придумывала на ходу, а потом уходила к себе, плотно закрыв дверь, и рыдала в подушку, понимая, что скоро останусь в чужих стенах один на один с трупом.

  Сбросив свекровь со счетов, как не участвующую в будущих раскладах, я рассказала ей про беременность – тайну, которую полагается сначала открывать мужу. Но эта новость придала ей сил – свекровь начала вставать и ходить по комнате. Она строила планы, где мне рожать, достала с антресолей старую швейную машинку, чтобы шить приданое младенцу. Наши посиделки на кухне возобновились, только я устраивалась боком к столу, чтобы поместить живот.

  Чем ближе была дата родов, тем ласковее становилась свекровь – она окончательно встала на ноги, ходила по магазинам, выжимала мне соки, готовила на пару, никакого жареного и жирного, чтобы витамины сохранялись. Несколько раз я просыпалась среди ночи от того, что свекровь сидела у меня в изголовье, поправляя одеяло.

– Не надо, не надо, – в полусне шептала я, останавливая ее руки.

  Муж появился внезапно, когда пришла пора ехать в роддом. Я уже вызвала машину и стояла в пальто с узлом в руках, где лежало детское приданое. Раздался звонок в дверь, я подумала, что пришел водитель, но это оказался мой муж, который за долгое отсутствие успел потерять ключи от квартиры. Муж, похоже, не собирался оставаться надолго, он выглядел как человек, заскочивший на минуту, забрать вещи или что-то в этом духе. Я не хотела мешать его планам и молча посторонилась, чтобы дать пройти.

  Муж, сглотнув, переводил взгляд с моего лица на живот, и кадык подпрыгивал вместе со взглядом.

– Это… как? – спросил он, обращаясь к матери растерянно, будто это была ее вина. – Какой срок?

  Свекровь показала на календарь: – Завтра рожать.

  Муж, словно остановленный с разбегу человек, стоял столбом. Я обошла его, стараясь не задеть, гордо неся свой беременный живот, внизу ждало такси. Свекровь прильнула к окну, махая мне рукой, за ней маячило растерянное лицо мужа, а мы сидели в машине вдвоем – я и мой живот, моя Машенька, я уже знала, что назову дочку только так.

IV

  В больнице я пролежала долго. Муж приходил, но его не пускали дальше приемного покоя, и он кричал под окнами, сделав ладони рупором.

– Тебя зовет, – говорили мне соседки, мягко трогая за плечо. – Ты бы хоть подошла к окну, человек надрывается.

  Они смотрели на меня с осуждением: глупо разбрасываться мужьями. Но я не думала о нем: теперь у меня была Машенька.

  С той секунды, как она родилась, мы не разлучались ни на мгновение, она лежала у моей груди, с фарфоровой кожей, пухлыми губками и настоящими локонами, не жиденькими мокрыми волосиками, прилипшими к темени, с какими рождаются младенцы. Машенька вела себя степенно, как и положено красавице, она не плакала, лишь вздыхала и чмокала, когда я слишком сильно прижималась к ее сдобной щечке. Я не давала медсестрам уносить Машеньку, поминутно предлагая грудь, вдруг она голодная.

– Она недавно ела, ты перекормишь, – говорили соседки по палате, разнимая мои объятия. – Ты ее раздавишь, отпусти. Поспи, тебе нужно отдохнуть.

– У нее опережающее развитие, – говорила я врачу, и врач кивала, почему-то пристально глядя на меня, а не на дочку. Мою кровать поставили отдельно, чуть поодаль от остальных, и правильно – у всех заляпанные простыни, скомканные одеяла, а на моем покрывале ни складочки, ни пятнышка, я качаю дочку на руках, любуйтесь, какие мы красивые.

  На выписку я запеленала Машеньку в одеяльце с розовым бантом – купила в ларьке на первом этаже роддома, муж не догадался принести. Он сидел со свекровью поодаль на лавочке, пока все толпились у входа, обнимая мамаш с младенцами. Я вышла, прижимая к себе дорогой кулек, но ко мне никто не бросился с поцелуями.

  Муж поднялся навстречу с виноватым лицом, свекровь опиралась на его руку. Я заметила, как она сдала за время, что я провела в роддоме, и часто мигала сухими глазами: слезы пересохли как трубы, наполняющие бассейн в старом задачнике: вода утекла в землю, обнажив позеленевшую плитку и решетку на дне.

– Как ты себя чувствуешь? – муж осторожно обнял меня, как будто я сейчас разлечусь на тысячу кусков.

– Прекрасно, – гордо ответила я. – Посмотри, какая наша Машенька красивая.

  Я отвернула уголок одеяльца, чтобы муж полюбовался на лицо дочки – она блаженно спала, загнутые ресницы трепетали, золотистый локон прилип ко лбу. Свекровь хотела что-то сказать, но я приложила палец к губам, боясь, что она разбудит ребенка.

– Пойдем домой, ты еле жива, – прошептала свекровь, хотя едва живой казалась именно она – согбенная старуха, едва переставляющая ноги, а не я – молодая цветущая женщина со здоровым красивым младенцем.

V

  Войдя в квартиру, я заглянула во все углы, проверяя, нет ли пыли, очень важно, чем будет дышать ребенок. Кроватки я не нашла и, разгневанная, повернулась к мужу и свекрови, которые виновато переглядывались.

– А где ребенок спать будет? – спросила я звенящим от обиды голосом.

  Пришлось устроить Машеньку в ящике комода, а столовое серебро, которое свекровь там хранила, я без сожаления выбросила на пол и ходила, перешагивая это добро. Главное – ребенок.

– Зато мы коляску нашли, – спохватился муж, затолкав в комнату старое чудище на огромных колесах.

– Это хорошая колясочка, – заворковала свекровь, – я в ней сына вынянчила, легкая и удобная. Машеньке, – она замешкалась, – очень понравится, сама увидишь.

  Она ловко выхватила Машеньку из ящика, где она только что сладко уснула, по счастью, не разбудив, и положила в коляску, прежде чем я успела вмешаться. Свекровь принялась трясти коляску приговаривая:

– Смотри, как Машеньке нравится, просто чудо!

  Машеньке нравилось, второго такого покладистого ребенка поискать, она лишь на мгновение открыла голубые глаза и тут же блаженно смежила веки, чмокая губами.

– Она кушать хочет, – всполошилась я. – Когда я ее кормила в последний раз? Вылетело из головы! Наверное, перед выпиской. Ребенок голодный!

  Я метнулась к Машеньке, расстегивая кофту, прикрикнула на свекровь:

– Чего уставились? Выходите из комнаты! Я при вас должна ребенка кормить?

– Конечно, конечно, – свекровь засобиралась, подталкивая мужа. Они стояли за дверью, пока мы с Машенькой лежали, обнявшись на диване. Я казалась себе сладкой, как река с кисельными берегами, взгляд мой смягчился, лоб разгладился, свекровь шептала из-за двери, и ее голос убаюкивал:

– Ты гуляй с Машенькой, гуляй, милая. Вози колясочку. Младенчики хорошо спят, когда их катают. Коридор у нас длинный, катай себе да катай…

VI

  С первого дня я не отходила от Машеньки ни на шаг.

– Отдохни, что ты с рук ее не спускаешь, – качала головой свекровь и добавляла: – Избалуешь.

  Я не думала уставать, любуясь Машенькой, когда она тихо лежала в своем ящике (кроватку так и не купили). Утром я подходила к ней на цыпочках и следила, как луч солнца скользит по подушке. Я ждала, когда она зажмурится, смешно наморщит носик и чихнет. Тогда я начинала хохотать, трясясь от смеха, меня разбирал неудержимый приступ веселья, я выбегала на кухню и хохотала там, уже в голос. Муж и свекровь в испуге выскакивали из комнат, я махала им рукой: «Ничего, все нормально, это я от счастья, от счастья».

  Врачи из детской поликлиники к нам не ходили – да и зачем, когда ребенок здоров и весел, не плачет и крепко спит. Но когда пришла пора оформлять дочку в школу, к нам пришла врач – женщина в белом халате с серым лицом.

  Была осень, на улице стыли лужи, но врач не сняла обуви в прихожей и прошла в мокрых ботинках, наследив на паркете. Оберегая Машеньку, я торопливо подтирала разводы, торопясь убить микробов, которые гроздьями висели на грязных подошвах.

  Машенька смотрела мультики по телевизору, я специально включила, чтобы ребенок не испугался незнакомой тёти.

– Вы понаблюдайте за ней потихоньку, – зашептала я врачу на ухо. – Я не хочу ребенка волновать, она у меня домашняя.

  Врач даже не взглянула на Машу, зато схватила меня за плечи холодными, как автобусные поручни руками и усадила на диван, кашлянув, словно собираясь сказать что-то ужасное. Я заметила, как свекровь крадется вдоль стены, подслушивает, горевестница, это она вызвала врача, хочет накликать несчастье.

– Я обязательно за девочкой понаблюдаю, – певуче сказала врач, ее мягкий голос не вязался с железной хваткой. – А вы как себя чувствуете?

– А почему вы спрашиваете? – насторожилась я. – У меня все прекрасно. Вы думаете, я плохо ухаживаю за ребенком? Это свекровь на меня наговаривает, врёт все.

– Нет-нет, на вас никто не жаловался, – успокоила врач. – Просто ваша семья считает, – она кивнула в сторону полуоткрытой двери, и она тотчас захлопнулась, – что вам не помешало бы отдохнуть. Поехать в санаторий, например.

– С Машенькой? – недоверчиво переспросила я.

  Врач замялась.

– Машенька останется с бабушкой, а вы отдохнете, смените обстановку, это полезно.

– Да как вы… как вы можете разлучать меня с дочерью? – у меня перехватило дыхание от возмущения. – На кого я оставлю Машеньку? Кто будет ею заниматься? Нам в школу нужно готовиться!

– Машенька, детка, почитай тёте стихи, – я поставила дочку на стул и одернула на ней платьице. – Какие помнишь. Идет бычок качается, зайку бросила хозяйка, город над вольной Невой.

  Врач нахмурилась.

– Мы готовы к школе, я не обманываю, – тараторила я. – И считать, и читать, и стихи наизусть. Машенька все умеет. Немного боится чужих. Но это пройдет.

– А у меня документы готовы, – врач щелкнула замком портфеля, который лежал у нее на коленях, а я не замечала, поглощенная ребенком. – Вот ваша путевка, распишитесь.

– Без Машеньки никуда не поеду, – отрезала я.

– Хорошо, – врач вздохнула, разворачивая бланк. – С Машенькой так с Машенькой. Поедете обе.

VII

  В санатории мне против ожидания понравилось. Как и обещала врач, нам предоставили отдельный номер, правда без дверей и выключателя на стене. Я сначала возмущалась, а потом привыкла – проходившие по коридору безучастно поглядывали в мою сторону, а свет включался и выключался по расписанию.

  Мы с Машенькой везде ходили вместе, никто не возражал, когда я брала ее в столовую и кормила с ложечки, усадив на колени. Конечно, Машенька уже большая девочка, почти школьница, но мне приходилось увещевать ее, чтобы заставить съесть хоть что-нибудь.

– Давай еще ложечку, – ворковала я. – За маму…за папу… за бабушку…

  Последние двое вскоре стерлись из моего сознания, а тем более из короткой детской памяти, поэтому мы ели ложечку за тетю доктора и повара. Прижимая Машеньку к себе, я возвращалась в сладостные дни беременности, когда она жила у меня в животе, а я насыщала ее, отдавая свое тело по куску, ложку за ложкой, как сейчас.

  Однажды я не удержалась: когда столовая опустела, расстегнула халат и приложила Машеньку к груди. Машенька ерзала, чмокала губами, силясь поймать сосок, но он был пустым и тугим, как узелок. Она вертелась, и мне приходилось держать ее, растопыренную, обеими руками.

– Только никому не говори, – я погрозила ей пальцем, пряча грудь в лифчик. – Это будет наша игра.

  Теплые осенние дни прошли, зарядили дожди. Я понимала, что наш отдых затянулся, Машеньке давно пора в школу, но за мной никто не приезжал. Я пыталась дозвониться до врача, подать жалобу в горздрав или роно, но каждый раз что-то мешало: то телефон у дежурной не работал, то меня не соединяли. Приняв витамины, которые выдавали после обеда, я клевала носом, забывая, что хотела сделать.

  Машенька все равно умнее всех, говорила я себе, настоящий вундеркинд, но ростом не вышла, пожалуй, из-за парты не видно будет. Поэтому я начала сама заниматься с ней, длинными вечерами, когда сумерки заползали в комнату, растекаясь под койками.

  Меня, кстати, переселили из отдельного номера, и это было справедливо: желающих отдохнуть много, а санаторий нерезиновый. Новая комната оказалась огромной как вокзал, тесно заставленный койками, нам с Машенькой выделили одну кровать на двоих, хорошо еще, что дочь невелика ростом, умещалась у меня в ногах, как когда-то в ящике комода.

  От женщин на соседних койках плохо пахло. Одни весь день лежали, закрывшись одеялом с головой и отвернувшись к стене. Другие ходили, еле волоча ноги, кутаясь в какие-то тряпки, прятали лицо, и было не разобрать, молодые они или старые.

  Стульев не было, поэтому я сидела на кровати, с Машенькой на коленях, и читала громко и нараспев, чтобы убить время. Мне стало казаться, что я живу на вокзале, в ожидании поезда, который вот-вот тронется, дрогнут рельсы, мигнут огни семафора.

  Я потеряла счет дням, женщины на койках менялись, а я читала все подряд как пономарь, и мой голос отделялся от меня, поднимаясь к потолку словно дым.

  Вставать с койки становилось все труднее, но единственное, что заставляло меня встряхнуться – это занятия с Машенькой. Она не должна была отстать от других детей, поэтому я читала ей каждый день, брала все, что попадалось на глаза – отрывные календари, журналы с рецептами, гороскопы – этого добра было навалом на тумбочках.

  Машенька слушала, чудный послушный ребенок. Я всюду носила ее с собой и радовалась, что не одна, как остальные женщины, у меня есть родная душа, спасибо врачихе, что разрешила поехать вдвоем.

 Я жила на вокзале, но никуда не уезжала – а просто застряла, как забытый багаж, чемодан без ручки. Когда я поверила, что останусь с Машенькой здесь, в зале ожидания навсегда, ко мне пришел муж.

VIII

  Он ждал в комнате для посетителей, среди столов, заваленных настольными играми. Меня он церемонно взял под ручку, усадил за столик, как будто мы в кафе, где вместо чашек и блюдец шахматы и настольный хоккей. На нашем столике лежала детская игра, где нужно бросать кубик и двигать фишки по клеточкам. Я бросила, выпала единица, это значит, первый шаг за мной, но пока я собиралась с мыслями, ход перешел к мужу. Он повесил на спинку стула пальто, которое до этого держал в руках, давая понять, что разговор предстоит серьезный.

– Гардероб не работает, – сказал он. – Живешь помаленьку?

  Я кивнула.

– Кормят как? Ничего? – он сглотнул, и кадык дернулся на жилистой шее.

– Кормят нормально, – меня обидело, что он ничего не спрашивает про Машеньку, забыл про дочку, с глаз долой – из сердца вон.

  Муж барабанил пальцами по столешнице, а другой рукой вцепился в край стола так, что костяшки пальцев побелели.

– Машенька все стихи знает наизусть, – похвасталась я. – Такая молодец. Я ей каждый день читаю. Только не подросла совсем.

  Я обеспокоенно заглянула мужу в глаза, а он отвел взгляд, начав расставлять фишки по цвету.

– А еще у Машеньки одежда совсем износилась, – я жаловалась, глядя как на поле мужа растет гора фишек. – Я штопаю, стираю под краном, но платье расползлось, все в дырах.

  Я растопырила пальцы, чтобы показать, в чем приходится ходить ребенку.

– Хватит болтать, – муж схватил меня за запястья. – Ты можешь сосредоточиться? Соберись, чтоб тебя. Дело серьезное. Ты слышишь, о чем я тебе толкую?

  Муж вскочил и зашагал по комнате. У него длинные ноги, а комната для свиданий маленькая, это специально задумано, чтобы люди сидели смирно на стульчиках, а не роились как мотыльки, стукаясь головами о стены. В нашем санатории везде натянуты невидимые нити, кто давно живет, знает, что к чему, а новички спотыкаются. Поэтому здесь положено ходить по правилам, отмеряя шаги, а не как бог на душу положит.

– Умерла твоя тетка или бабка троюродная, не помню, седьмая вода на киселе, и оставила тебе квартиру. Квар-ти-ру! – муж потряс меня за плечи. – Ты должна пойти со мной к нотариусу. Нужно оформить доверенность – понимаешь? – Он помахал руками, как будто делает подпись с завитушкой, и оскалился.

  Я знаю, что нельзя бежать на зов, когда тебе машут с другой стороны тротуара, вон пес побежал, и где он теперь? Только могильный холмик и остался на обочине. Не завлечь меня улыбками.

– На кого доверенность? – спросила я прищурившись.

– На меня. Я твой муж, у тебя больше никого нет.

– А зачем доверенность? – я заглянула ему в глаза, он перестал судорожно сглатывать, кадык остановился колоколом в горле. – Квартира моя, буду жить с Машенькой.