Яд изумрудной горгоны
Кошкин мысленно согласился: в его ведомстве не так редки были случаи внезапной смерти девиц и дамочек, переборщивших со средствами по наведению красоты.
– Ртуть, говорите… – Допуская и эту версию, Кошкин невольно прошелся взглядом по шкафчикам со склянками, раздумывая, найдется ли здесь ртуть.
Разобраться было сложно: кто-то раскрыл дверцы шкафов, а многое из содержимого, хоть и не скинуто на пол, но находилось в большом беспорядке. Будто и здесь что-то искали, как в кабинете.
– Я для вашего спокойствия вскрытие проведу всенепременно, Степан Егорыч, не беспокойтесь.
Кошкин поблагодарил. Снова присмотрелся к осколкам шприца на полу:
– Что он ей вколоть пытался, Михаил Львович? – спросил Кошкин, кивнув на тело первого доктора.
Нассон привстал и поискал на процедурном столике у койки:
– Спирт… нитроглицерин… хм. Англичане кровяное давление снижают нитроглицерином. Действительно могло помочь, ежели б он вколоть это ей успел…
Нассон снова вздохнул оглядел лежащее на боку тело доктора. Потом прищурился и наклонился:
– У него кровь течет, Степан Егорыч, или мне мерещится с недосыпу?..
Кошкин, еще не поняв, что это означает, приблизился. Тоже наклонился. Рискнул тронуть тело и перевернуть на спину. И тут-то уже невооруженным взглядом стало видно, что кровь – алая, не запекшаяся – вытекает из раны в боку, до того закрытой и, видать, пережатой телом доктора. А он, в отличие от девицы, был не худосочным.
И кровь вытекала так, будто доктор вовсе не был трупом…
– Да он живой еще! – первым сообразил Нассон. – Кошкин, добудьте бинтов скорее! И экипаж, экипаж нужен! В госпиталь его везти и оперировать срочно!
* * *
Доктор Кузин оказался ранен в верхнюю часть грудной клетки, справа. Пуля прошла навылет, сердце и легкие как будто не тронуты, но задет крупный сосуд. Большая удача, что упал он на правый бок, тем самым замедлив кровопотерю. А быть может, это и не удача: Кузин уж точно разбирался в анатомии и знал, как падать… Другое дело, что, если б после ранения он не бросился помогать девице Тихомировой, а поспешил оказать помощь себе или позвал за кем, то сейчас наверняка не был бы на грани жизни и смерти. Но доктор на то и доктор, чтобы жизнь пациента ставить выше собственной.
Когда Кузина увезли, и увезли живым, впечатление это произвело на всех. Кошкин корил себя, что хотя бы пульс не прощупал у покойников, как явился. Он-то понадеялся, что это сделали до него, и, должно быть, понадеялся на это каждый из новоприбывших. Да и крови вокруг столько – и на полу, и на телах – что немыслимо было заподозрить, будто кто-то на этом побоище еще жив…
Даже генералам сделалось не по себе оттого, что они стояли здесь, в двух шагах, и вели беседы, покуда рядом умирал человек. А больше всех всполошился Тихомиров – он едва ли не за грудки схватил Кошкина, когда увидел:
– Он сказал, кто стрелял? Кто?!
– Он ничего не сказал, – Кошкин осторожно освободился от его рук. Проявил участие к горю и не стал усугублять: – он без сознания, и не известно, выживет ли. Когда придет в себя, разумеется, первым делом расспросим, что здесь произошло. Если придет.
– Придет-придет. Выживет! – заверил почему-то Раевский. – Раз уже «похоронили», то теперь, напротив, долго жить станет. И как только заговорит, доложите мне, Степан Егорович.
Кошкин не ответил. Попытки Раевского командовать на месте преступления вызывали в нем глухое раздражение. Да и оптимизма он не разделял, а потому решил вести дело без надежды на показания «воскресшего» доктора.
Тем более что начальница института как раз привела для допроса первую девушку.
Глава 3. Рассказ Агафьи
Анна Генриховна предоставила свой собственный кабинет, что Кошкин счел бы большой любезностью, если бы госпожа Мейер, позволив ему устроиться за ее столом, вышла бы за дверь. Но нет, к его удивлению, дама, ровно держа спину, расположилась на стуле для посетителей и даже придвинула его чуть ближе к допрашиваемой девице.
– Я отвечаю за своих подопечных пред государем! – ответила она на немой вопрос Кошкина. – Разумеется, я не позволю остаться вам наедине с невинным ребенком!
И по решительному ее взгляду было понятно, что выпроводить ее из кабинета получится разве что силой. Конечно, под строгой указкой начальницы девушки будут куда менее разговорчивы, наверняка и половины не скажут того, что сказали бы тет-а-тет. С другой стороны, Мейер пока не сообщила о происшествии родственникам девушек – а как только сообщит… не исключено, что те вовсе запретят всяческие контакты с полицией.
Все воспитанницы Павловского института считались сиротами, однако Кошкин не сомневался, что родственники у них, по крайней мере у некоторых, все же имелись. Иногда и столь высокопоставленные, как у погибшей Тихомировой.
Кошкин смирился, хоть и с большим неудовольствием.
Во время недолгого, но эмоционального разговора с начальницей, «ребенок», надо сказать, рассматривала Кошкина самым бесстыжим образом, с головы до пят, и очень уж пораженной смертью подруги и убийством докторов отчего-то не выглядела. Девица вообще была примечательной во всех смыслах.
Назвалась Сизовой Агафьей Матвеевной и по говору ее было понятно, что в столице она живет не так уж давно. Да и прежде едва ли в ее воспитании усердствовали учителя и гувернантки. Девица была высокого роста, весьма и весьма в теле, теле вполне уже сформированном, как для школярки. На крепких щеках – яркий румянец, какого днем с огнем не сыщешь у столичных барышень. Но главное – волосы столь невообразимо рыжего цвета, что можно было бы заподозрить, что она красит их хной или еще чем.
Отвечала она на вопросы запросто и без тени смущения. Лишь иногда вспоминала о сидящей рядом начальнице и, конечно, тотчас начинала недоговаривать.
– Тятенька мой из дворян, – рассказала она о собственном происхождении, причем не без гордости. – Ихова семья богатая – и кухарка есть, и дом каменный. А до законов царя-батюшки Александра и крепостных держали, почти что тридцать душ. Тятенька мой по молодости в армии служил, в походы ходил, наград столько имеет – и не сосчитать. Старшие его дети тоже кто служит, кто в губернском городе хорошо устроился. А я… – она стрельнула опасливым взглядом на начальницу и сухо закончила: – младшая я средь них. По закону тоже Сизова. Маманя как померла, тятенька меня к себе забрал. Да не прижилась я у них. Не понравилось. Сама упросила учиться меня отослать – мне о ту пору двенадцать годков было, а сейчас пятнадцать.
Закончив, Сизова снова поглядела на начальницу, но та на нее не смотрела и даже ни разу не вмешалась в разговор. Только сжимала губы до того плотно, что они сделались почти что белыми.
– Агафья Матвеевна, вы уже слышали, что Феодосия Тихомирова умерла?
Та ниже наклонила голову, и Кошкин впервые отметил, что она все же расстроена.
– Как же не слышать?.. У нас вести быстро разносятся – весь этаж знает. – Она подняла голову: – а Дмитрий Данилович что же, не помог?
– Дмитрий Данилович, к сожалению, ранен. Тяжело ранен.
Вот тут девица совершенно не сдержала эмоций: в глазах заблестели слезы, а пухлую ладошку она невольно прижала к губам. Вопросительно обернулась к Мейер, но та никакого участия не выказала.
– Вы хорошо знали доктора Кузина? – понял для себя Кошкин.
– Да нет, не особенно… Просто… Господи, страсти-то какие…
Она прижала к лицу вторую ладошку и принялась причитать. Недолго, ее резко одернула Мейер:
– Сизова! Возьмите себя в руки! Вы мешаете господину полицейскому задавать вопросы! – она, будто готовилась, выдернула из рукава платья добротный белый платок и сунула девушке. – Вы не дитя уже! Будьте сдержанней!
– Да-да, конечно… вы простите, господин Кошкин… я просто не ожидала совсем. Он ведь, Дмитрий-то Данилыч, меня за руку тронул и шепнул, чтоб полицию привела… а я и думать не думала, что тут такое!
В отличие от Мейер, Кошкин не одергивал девушку: новостью она и впрямь была потрясена, это было видно и не могло не вызвать сочувствия. Воспитанницы подобных заведений нередко по наивности своей испытывают чувства (или думают, что испытывают) к учителям и докторам мужского пола. Кошкин это понимал и готов был подождать, хоть голова и раскалывалась на части да хотелось поскорее все закончить.
– Расскажите все по порядку, Агафья Матвеевна, – попросил он, когда та все же выплакалась. – Почему вы решили, что вашу подругу нужно отвести к докторам?
– Ну а как же?.. С сердцем ей стало плохо, Феня сама так сказала.
– Феня и раньше жаловалась на сердце? Или это было впервые?
– Вот чего не знаю, Степан Егорыч… – с сомнением произнесла девушка. – Я, по правде сказать, мало с нею говорила, с усопшей.
– Разве вы не были подругами?
– Да не сказать, что подругами… Главной-то ее подружкой Любка была, Старицкая. А я… я даже в комнате иховой не живу. – Сизова опасливо оглянулась на начальницу и чуть слышно призналась: – погадать они меня позвали…
– Погадать? – Кошкин вздернул брови.
– Ну да. Я в этом хороша, все знают. Меня маманя научила и воск в воду капать, и по заварке судьбу предсказывать, и с зеркалом, и на картах, как цыганки. Я все могу! А тут тем более Ведьмина ночь на первое мая!
– Избавьте нас от ваших мещанских замашек, Сизова! – не сумела в этот раз стерпеть ее начальница и даже прикрикнула.
– Так вы для гадания собрались? – уточнил Кошкин. – И что же вы нагадали вашим подругам?
– Ничего не нагадала, не успела, – снова опустила голову девушка. – Только чаю выпили, чтобы по заварке потом истолковать, а Феня к зеркалу села со свечкой. Попросила меня слова какие нужно сказать… Что-то она там увидала, в зеркале-то, это точно, потому как даже глаза заблестели, и дыхание у ней сбилось. Но что! Так и не сказала, за сердце сразу схватилась и упала…
Кошкин теперь куда более подозрительно глядел на девушку:
– Что за чай вы пили?
– Обыкновенный чай… настойку из мелиссы.
– Эти чашки все еще в комнате?
– Куда ж им деться… наутро в кухню отнесем, а покамест в дортуаре. Только Любка сразу их помыла, как Фенечку к докторам отвели. Что ж им грязными стоять всю ночь? Да там самый простой чай был, Степан Егорович, я его каждый вечер пью.
– Какой еще чай, Сизова! – стала выходить из себя начальница. – Вас что – недостаточно кормят за ужином?!
– Да конечно недостаточно, Анна Генриховна, я все время голодная… Если б теть Маруся, маманина сестра, гостинцев б не носила – ей-богу, померла б давно с голодухи!
– Вам поголодать бы как раз стоило!
– Анна Генриховна… – уже в голос плакала девушка.
– Анна Генриховна! Я прошу вас! – вмешался Кошкин. Обратился к девушке: – В этот раз кто-то пил ваш чай, кроме Феодосии?
– Конечно… и Любка пила, и я сама. Только Нинка не пила, все зыркала на нас волком из своего угла, даже погадать не захотела.
– Почему? – не понял Кошкин.
Но Агафья объяснить не сумела. Пожала плечами и скривила лицо, мол сама не знает:
– Да она всегда странной была, Нинка. И злая, как черт. – Опасливо глянула на начальницу, а потом на Кошкина: – если вы, Степан Егорыч, думаете, что Фенечку отравил кто, то только у Нинки бы духу и хватило! Ведьма черноглазая! Только не травили ее, бедную. Говорю же, мы все этот чай пили, и все, слава Богу, здоровы.
Кошкин вообще-то и не думал всерьез о том, что девушку отравили. Странности были… но он надеялся, что заключение доктора Нассона их объяснит. В любом случае, он здесь для того, чтобы расследовать убийство докторов – а тут уж точно обошлось без яда.
Кошкин вернулся к главному:
– Агафья Матвеевна, вы заметили что-то необычное, когда привели Феодосию к докторам?
– К доктору, – поправила та, глядя на него теперь с недоумением. – В лазарете ведь только Дмитрий Данилович был… кажется.
– Так кажется, или Дмитрий Данилович был один? – хмуро переспросил Кошкин.
– Один, – куда уверенней ответила девушка. – Только вид у него… и правда необычным был. Сперва вовсе нас пускать не хотел, только выглянул в щель – бледный, взъерошенный. Но как Феню разглядел, что плохо ей, сразу войти позволил. Хлопотать над ней начал.
– Долго вы пробыли в лазарете?
– Нет, не особенно. Рассказали, как все было, а потом он нас отослал. Идите спать, говорит. А потом, как Нинка с Любкой вышли, он мне шепотом велел полицию позвать поскорее. Ну я к Анне Генриховне и побежала…
– Остальные девушки не слышали, как Кузин к вам обратился?
– Не знаю… кажется, не слышали. Это я потом уж им сказала, как от Анны Генриховны вернулась.
– А почему он именно вас задержал, а не кого-то другого? – допытывался Кошкин.
Сизова снова пожала плечами:
– Не знаю… Я с краю стояла, последней выходила – неверное, поэтому.
– А как же Калинин? – не сдавался Кошкин. Не с потолка ведь он там взялся, второй доктор. И не в окно влез. – Его действительно не было в кабинете, вы хорошо помните?
Но Сизова, услышав фамилию, покачала головой еще уверенней, чем в первый раз:
– Как же ему там быть? Его ведь уволили!
«Все-таки уволили?» – отметил Кошкин и теперь поглядел на Мейер. Та поджимала губы и молчала.
Кошкин тяжело вздохнул, устав от этих недомолвок. Случись, не дай Бог, подобное в юнкерском училище, к нему бы выволокли душегуба сразу, в первые же минуты приезда. И тот как на духу бы рассказал о причинах своего поступка. В девичьих же компаниях всегда все непросто. Одни боятся говорить правду, вторые стесняются, третьи скрытничают просто из глупого кокетства – и хоть кол им на голове теши. Женщины…
– И тем не менее, доктор Калинин тоже был в лазарете в эту ночь, – веско заключил Кошкин. – Его нашли убитым выстрелом в грудь и в спину. У вас есть соображения, как так вышло, Агафья Матвеевна?
Девушка испуганно покачала головой:
– Когда мы привели Феню, его не было, вот вам крест….
Кошкин даже подумал, что переборщил с устрашающим взглядом: похоже, девушка и правда второго доктора не видела. Калинин мог укрываться где-то или вовсе прийти чуть позже.
– Хорошо, – сдался Кошкин. – Вы обратили внимание на беспорядок в кабинете, или все было на своих местах?
– Может, и было чуток не прибрано… не до того мне было, Степан Егорович, не помню…
– А может быть, вы заметили револьвер у доктора? И окно? Было оно раскрыто, когда вы вошли?
– И про окно не помню, вы уж простите… но револьвера точно видно не было. Уж такое я бы запомнила, не сомневайтесь…
* * *
Когда Агафья Сизова покинула кабинет, за окном уже вовсю розовело небо. Начальница института вышла за новой девушкой, так что Кошкин куда свободней огляделся, даже выглянул за стекло – и вдруг обнаружил тот самый вид, что и из лазарета. Только этажом ниже. Неужто кабинеты друг над дружкой? А если так… да, кабинет начальницы был куда просторней комнатушки докторов, но в нем имелась точно такая же боковая дверь, выходящая, нужно думать, на ту же черную лестницу. Впрочем, толкнуть ее Кошкин не успел – вернулась госпожа Мейер, одна.
– Девочка сейчас придет, – сказала она, усаживаясь на прежнее место. Поджала губы и сцепила пальцы в замок. Но вдруг не выдержала и пылко высказалась: – тон вашей беседы с Агафьей был просто… просто возмутительным! Я прошу и требую, чтобы вы были с девочками мягче!
– Прошу прощения, – не стал спорить Кошкин. Госпожа Мейер явно не представляла, что такое допрос, и насколько мягок он нынче был. После тоже сел и, пользуясь тем, что они наедине, спросил: – Анна Генриховна, а ведь вы были на месте преступления первой после девушек, не так ли?
– Вероятно… – Мейер явно занервничала.
– Так это вы открыли окно?
– Нет. Я ничего не трогала. Увидела ту картину… ужасающую картину и тотчас вышла. Заперла на ключ… ключи от всех помещений у меня всегда с собой. Заперла, чтобы ни одна девушка не вошла случайно и не увидела… этого. А после сразу направилась в дворницкую и велела позвать полицию.
– Мне вот что не дает покоя, – Кошкин въедливо смотрел в лицо начальницы, – если окно было открыто до вас, значит, это сделал убийца. Больше некому. Но зачем? По стене на второй этаж влезть невозможно, да и зачем, если спокойно можно спустится по черной лестнице. Так зачем он открыл окно?
Мейер в замешательстве пожала плечами:
– Может быть, выбросил оружие? Я слышала, под окном что-то нашли.
– Нет, пока ничего существенного не нашли. Но ищут. И даже, если во дворе действительно найдут оружие, убийца скорее всего выбросил его, уже будучи внизу. Так что с окном?
– Вероятно, хотел, чтобы вы думали, будто он спустился все же через окно, а не по лестнице.
– Да, вероятно, – согласился Кошкин. – А что находится на третьем этаже, над лазаретом?
– Там классы для занятий, ничего особенного… и ночью они заперты, разумеется.
Да, заперты. Как и выход с черной лестницы. А у госпожи Мейер имеются ключи от всех дверей в этом заведении, в чем она сама только что призналась.
Глава 4. Рассказ Любы
Начальница института как будто что-то скрывала или побаивалась, что ее подопечные скажут лишнее… Это не давало Кошкину покоя. Однако он признавал, что навязчивые мысли могут быть лишь издержкой профессии – относится ко всем и каждому с подозрением. Едва ли эта немолодая и почтенная дама замешана в чем-то столь ужасном, как разбойное нападение и убийство… скорее, скрывает некие огрехи в своей работе, малоинтересные для полиции.
Как бы там ни было, переживать за вторую девушку Анне Генриховне явно стоило меньше – в отличие от Агафьи, Люба Старицкая вовсе не была разговорчивой.
– Сколько вам полных лет? – уточнил для начала Кошкин, дабы заполнить бумаги по всем правилам.
– Семнадцать, – чуть слышно прошелестела девушка.
– Родители живы?
– Нет, – голос сделался еще тише. – Батюшка был офицером, погиб на войне, под Кушкой. И матушка через два года после него, от чахотки. Когда сиротой осталась, приняли на курс, как дочь погибшего в бою офицера. С тех пор я здесь…
Удивительно, но, несмотря на разницу в два года, старше Агафьи Сизовой она не выглядела. Люба Старицкая чем-то неуловимо напоминала погибшую девицу Тихомирову – крайней субтильностью телосложения и мелкими чертами лица. Неудивительно, что они были подругами. Последнее, впрочем, известно только со слов Агафьи Сизовой, и Кошкин поспешил уточнить:
– Вы хорошо знали Феодосию?
– Фенечка действительно скончалась? – она подняла на Кошкина полные слез глаза.
– Да… мне жаль, – неловко пробормотал Кошкин.
– Господи… Агафья так и сказала – и про Фенечку, и про доктора Дмитрия Даниловича – а я не верила до конца… Да, конечно, мы были подругами – Фенечка была самой лучшей подругой на свете… право, не знаю, как стану жить без нее, мы дружили с первого моего дня здесь.
– Мне жаль… – повторил Кошкин еще более неловко.
Если слезы Агафьи Сизовой вызывали в нем толику раздражения, то эту девушку ему было в самом деле жаль. И у него слишком сильно болела голова, чтобы искать тому другие объяснения, нежели наличие у нее хорошенького лица и абсолютной беспомощности перед этим жестоким миром. Даже Мейер не упрекала ее за слезы, а лишь тихо гладила по хрупкому плечу. Таких девушек всегда хочется защитить и пожалеть.
А впрочем, довольно для него дамочек, желающих показаться беспомощными.
– Что вы делали в ночь, когда все случилось? – спросил Кошкин куда более строго, чем стоило.
Люба всхлипнула, ниже наклонила голову, явно ожидая упреков:
– Вам Агаша, наверное, все уже рассказала… мы гадали. Нарочно Агашу позвали для этого. Так Фенечка захотела.
– А вы не хотели?
– Погадать? – Люба неуверенно повела плечом. – Кому же не интересно узнать о будущем? Но, право, я не особенно в это верю. Я лишь хотела поддержать Фенечку.
– У Феодосии были причины… узнать о будущем? У нее что-то произошло?
– Насколько мне известно, нет, – всхлипнув снова, ответила девушка.
А потом подняла глаза на Кошкина и явственно, так, чтобы он заметил, скосила их на сидящую рядом госпожу Мейер.
Неужто давала понять, что не может говорить при начальнице?
Однако. Кажется, у девицы Тихомировой и правда имелись причины для беспокойства. А эта хрупкая Любушка не так уж беззащитна – хитрить она точно умеет. А впрочем, этот талант от природы дан всем женщинам без исключения, даже самым юным.
– Хорошо, – озадачился Кошкин. И вернулся все-таки к намеченному плану вопросов: – Ваша подруга жаловалась когда-то на боли в сердце?
– Нет… но Фенечка вовсе редко на что-то жаловалась. Помню, как нынешней зимой она в жару и ознобе занятия посещала, а после вместе со всеми украшала музыкальный класс к Рождеству. Еще и других подбадривала, чтоб веселее были.
Жаль, но ближайшая подруга однозначно не подтвердила, что Тихомирова страдала больным сердцем: больше работы медицинскому эксперту по доказыванию естественной причины смерти. Но Кошкин сомнениям этот факт не подвергал. Не отравили же ее в самом деле! Кому могла помешать малолетняя девица, почти ребенок?
Когда после допроса выходила Агафья Сизова, Кошкин успел подозвать Костенко и коротко с ним переговорить. Велел сопроводить девушку, пусть и под строгим присмотром госпожи Мейер, до спальной комнаты, а после изъять в качестве улики эту ее заварку из мелиссы. Инциденты с обыкновенной, казалось бы, чайной заваркой в сыщицкой практике Кошкина, увы, уже случались…1
И все же смерть девушки виделась ему трагической случайностью, совпадением с разбойным налетом на докторов. Именно налет с убийством и следовало раскрывать в первую очередь.
– Чья это была идея – отвести вашу подругу к доктору?
– Нины, нашей соседки. А я, признаться, растерялась совсем… Быть может, если бы спохватилась сразу, то Фенечке успели бы помочь…
– Едва ли, – покачал головой Кошкин. – Не стоит вам себя корить. А Нина, выходит, знала, что доктор Кузин остался в институте этой ночью? – с сомнением уточнил он, потому как помнил: для генерала Раевского, к примеру, нахождение доктора на рабочем месте стало неожиданностью.
Люба Старицкая пожала плечами и неуверенно согласилась:
– Выходит, что знала…
Занятным было то, что госпожа Мейер ни разу не перебила девушку во время ее рассказа, не поправила и даже колких замечаний не оставляла. Она слушала молча, с явным сочувствием и то и дело почти что по-матерински гладила мадемуазель Старицкую по руке. Очевидно, что девушка была любимицей Анны Генриховны – в отличии хотя бы от Агафьи Сизовой. И едва ли дело лишь в ангельской внешности, приятных манерах и кротком нраве Любы, да в запутанном происхождении Агафьи – хоть и это наверняка сыграло роль.
Люба, без сомнения, была хитренькой девушкой. Знала, когда сказать, когда смолчать, когда пустить слезу, а когда проявить твердость. И это даже не упрек. Воспитывалась в сем учебном заведении Люба намного дольше Агафьи, с восьми лет, как она сказала. Видимо, было достаточно времени и причин, чтобы научиться.
Ну а для Кошкина это было сигналом, что Люба Старицкая слишком хорошо умеет притворяться, чтобы верить ее показаниям на сто процентов. Кошкин сделал пометки относительно тех показаний в своем блокноте и снова спросил:
– Доктор Кузин показался вам взволнованным, не таким, как обычно, когда вы его увидели ночью?
– Да, – тотчас согласилась Люба, – он был чем-то напуган, так мне показалось. Даже впускать нас сперва не хотел, пока не увидел Фенечку.
– Напуган? Чем же он мог быть напуган в собственном кабинете, как вы думаете?
– Право, не знаю… – смутилась Люба, – мне подумалось, что он спросонья, может быть.
Кошкин же рассудил иначе. Неужто Кузина уже тогда держали «на мушке», и он справедливо опасался за жизни девочек? Поэтому не хотел впускать?
Или же просто опасался, что они помешают деликатной беседе?.. Впрочем, если он выглядел напуганным, то, скорее, первое.
– Вы заметили кого-то еще в лазарете, помимо Кузина? – уточнил все-таки Кошкин, не особенно надеясь на положительный ответ.
И только теперь девушка повела себя странновато: встревожилась и быстро оглянулась на начальницу института. Будто спрашивала разрешения. А после вдумчиво кивнула:
– Вы ведь о докторе Калинине говорите? Мне Агафья сказала. Его самого я не видела, но дверь в соседствующий с лазаретом кабинет была приоткрыта и вдруг захлопнулась сама собой, когда мы вошли. Совсем тихо, не знаю, видели ли это другие девочки…
– Может быть, это просто сквозняк? – предположил Кошкин.
– Едва ли… окно было закрыто.
– Вы точно помните про окно?
Люба снова кивнула, теперь уж не раздумывая.
– Оно не могло быть открыто хотя бы потому, – объяснила девушка, – что на подоконнике стоял хрустальный флакон, очень красивый. Граненый, с золотой змейкой, обвитой вокруг горлышка. Кто же станет ставить такую красоту на подоконник у открытого окна?
